Спорынья

      — Домой с этой дрянью не приходи, — ворчала бабушка, завидев кровоподтеки на шее. В школе Марк натягивал ворот рубашки повыше, а физкультуру прогуливал под предлогом «семейных обстоятельств», но в квартире переставал прятать засосы. — Как я тебя в театр поведу?              — А ты деда попроси накрасить, одинаковые будем.              — У тебя язык лишний, я погляжу. Кофе налей мне.              — С чем?              — С бренди. Себе рюмочку можешь налить.                    Марк с недавних пор возненавидел крепкий алкоголь и в кои-то веки не стал пользоваться бабушкиной добротой ради дегустации богатых запасов.              — Ну ты приведи, познакомишь хоть.              — А я ее брошу скоро, — сказал Марк невозмутимо, как дрессировали его годами.              — Все правильно, лучшие женщины у тебя все равно будут после тридцати лет, маковка. А до этого так, шелуха.              — А вы с дедом вместе не со школы?              — Золотце, мне шестьдесят лет с пеленок.              — А сейчас тебе сто двадцать?              — В душе мне все четырнадцать.              — Младше меня.              — А тебе разве не четырнадцать?              — Мне пятнадцать.              — Как будто вчера тебя подобрала, да? Я тебя таким малявкой помню, мы думали, ты отстаешь в развитии. Нынче-то скоро отца догонишь...              — Вот твой кофе.              — За разбитое девичье сердце, — мрачно пропела Мария Эратовна (что хуже, себя она требовала называть по имени отчеству, Марк почти успешно избегал этих помпезных обращений), подняла кружку и рассмеялась снизу.              — Ты мне на совесть давишь? — вспылил внук, а вспыльчивость Машенька не жаловала и тушила в чрезвычайном порядке, да путала вечно масло с водой.              — Я рощу тебя в холоде, Марк. А ты все не остынешь. Не будет ничего страшнее, когда поймешь, что нуждаешься в ком-то, а у человека того найдутся свои десятки причин тебя бросить, как нашлись у твоей матери и твоего отца. Налюбили тебя, а толку? Страшно не будет, когда научишься обходиться без этой чуши.              «И без вас отлично справляюсь, Мария Эратовна», — беззвучно ответил Марк и по привычке, как всегда делал в мыслях, протянул каждый слог витиеватого словосочетания. И понарошку ощутил этот невесомый подзатыльник, какой прилетал по голове за нечто подобное сказанное вслух.              Марк смотрел на закрывающиеся двери поезда и медленно отпускал нахлынувшее «а может рассказать». Даже для Маралина это было слишком нечестно — он первым признался Тиму о пятнице, и если кому и рушить молчание, то Василисе. Одной ложью больше, одной меньше, «нет, не звонила», лучше не станет. Да и к чему говорить о том, что непременно взбесит и только испортит и без того хрупкие отношения.              Марк задремал в вагоне и чуть не попал в депо — благо, музыку не включал и сквозь полусон слышал названия станций на русском, смешном транслите, который смешил разве что Тима на зеленой ветке. Вышел Марк на Bulvare Dmitriya Donskogo и насмешил себя внезапной тоской по бабушке, ее резким комментариям на все подряд, длинному мундштуку, кофе вперемешку с горячительным, спиртным угощениям, бесконечным культпоходам во вред учебе, будь то в школе или музыкалке, легкому рукоприкладству за сутулость или фальшь в игре на выброшенном ныне фортепиано… Внучек бы и позвонил справиться, как дела, как здоровье, да все по-прежнему. Машенька и сама позвонит, не сегодня, так завтра или на следующей неделе. Своего старшенького (не считая дурака-Веню) любила она по-особенному, как никогда не полюбит младшеньких, и Марк это знал как разделенный на двоих секрет.              Страшно ли мне?              За мимолетной ностальгией Марк забыл на мгновение, что сейчас ноябрь восемнадцатого года. Эта краткосрочная потеря ощущения времени нравилась тем, как перекликалась она с приходом от кислоты, а терялось время все чаще. Жизнь — тоже трип, в какой-то мере, но длится она то чересчур долго, то ужасающе мало, и в предрешенные рамки двенадцати часов не лезет. Страшно и моргнуть, стереть эту осень случайно, и глаза держать широко раскрытыми, «пожирать последствия», как выразилась одна неизвестная поэтесса.              Маралин вовсе не специально вошел так бесшумно в квартиру, что гостья не заметила его и продолжила напевать в гостиной. Он не сидел в инстаграме, но исправно следил за каждым постом и историей через специальные сайты — Василиса давно не выкладывала новые видео, где она что-то играет на гитаре и поет, и вот, устроила живой концерт. Марк тянул время и не спешил себя разоблачать — интересно же, что там, когда Бестужева убеждена в отсутствии зрителей.       

А дальше все равно, что дальше

Есть только ты и ночи час

И твой костюм, и ты стал старше

Не изменился лишь цвет глаз

      

И я хочу закрыть все двери

И выключить свой телефон

И твоей мерой время мерить

Без циферблатов, чисел, крон

             Маралин вышел обратно, так же без шума — хватило на два куплета. Побрел на балкон, думал, позвонить или написать, мол, приду скоро. Возвращаться в квартиру вот так не хотелось, не хотелось спугнуть, хотелось сделать вид, что никто ничего не слышал.              Она как засела во мне в метро, так и осталась.              И как-то незаметно подкрался страх и здесь, за парой стен все разрушить, в противовес угасшей ночи и предшествующим неделям. Марк вспоминал строки, посвященные не то ему, не то Тиму, не то кому-то еще. А может, никому они не посвящались, может, Василисе просто нравится эта песня. Маралин оборачивался назад невольно, как не раз оборачивался раньше, и вновь пришел к надежде, что в нем и правда «не изменился лишь цвет глаз». Так мало хотелось иметь что-то общее с собой из прошлого. Из настоящего тоже.              Марк вернулся домой без лишних предупреждений, громко повозился с дверью. Василиса уже бросила песни и вышла в коридор, переодетая в свою одежду — значит, засиживаться не планирует.              — Она спит. Я тут на столике оставила, что в ветеринарке дали, вроде все норм. Как Тим?              Слова глушили в слоях пальто и теплой вязи. Маралин наблюдал, как руки второпях никак не могут расправиться с огромным шарфом, пожалел и сам закутал гостью.              — Хорошо, — коротко ответил Марк, поправляя ткань на затылке. Костяшки пальцев побелели, Василиса впилась в пуговицы так, будто их надо застегнуть дважды. Взгляд зеленых глаз пролетел слева направо как мяч для пинг-понга, сделал обратный крюк и застыл в пустоте. — Ты как?              — Замечательно.              Все официантки так собираются?              — Спасибо за ветеринарку. И что за Чучей посмотрела.              — Придумай ей нормальное имя.              Вася быстро-быстро зашнуровала ботинки и выскочила наружу.              Спасибо, что дверью не хлопнула.              Марк схватил забытый альбом со столика в прихожей и выскочил следом.              — Василиса.              Бестужева обернулась.              — Фотографии, — пояснил Маралин и отдал проявленные снимки.              — Ты все-таки закончил, — заметила Вася, убирая альбом в рюкзак.              — Все-таки.              — Я думала, ты бросишь их, потому что я ушла. Это же мне надо было.              — Я отсканил себе, если что-то узнаю — скажу. Ты подарила Тиму камеру?              — Ага. Ну, я пойду, пока.              — Пока.              В лифте Василиса смотрела на свое отражение, вспоминала ночное заплаканное, с размазанной тушью. Сейчас бы повторила, да светло на улице, не спрятаться.              А шарфик-то хорошо сидит.              Да, как прекрасно Марк завязал шарф, будто завязывал гребаные шарфы целыми днями.              «Что, что случилось? Слышала, как вошел? Взломала шкаф? Рисунки Тима нашла? Или это из-за вчерашнего?» — гадал Маралин, проверяя все по пунктам. Нет, ничего не нашла и не трогала, только его снятая с утра футболка по-другому лежит.              Марк обернулся и чуть не наступил на сожительницу-следопыта. Чуча жалобно пискнула и забегала в ногах. «Ну, что тут у тебя такое, даже ко мне не подошел», — наверное, пищала она что-то в этом роде. Маралин взял ее на руки и понес к бумажкам из ветеринарной клиники.              — А тебе «Чучело» тоже не нравится? — спрашивал Марк, пока начесывал котенку животик. В документах Василиса нарекла малышку Соней. Марк перевел взгляд на обмякший комочек шерсти в ладонях, Соня-Чучело опять притомилась и засопела. Маралин оставил ее на постели в гостиной, а сам отправился растрачивать в интернете следующие пару часов.              «Рекомендованные друзья: Роман Люц». Марк подумал, что социальные сети никакого понятия о дружбе не имеют (да ладно), и решил не заходить в «вк» еще неделю-другую. Неделя ужалась до секунды, Марк вернулся на предыдущую вкладку и перешел на страницу бывшего одноклассника.              В семейном положении значилась Майя Антипова, и часть сердца Маралина, усохшая в годах пятнадцати, обратилась в прах. Полотна трехлетней давности задышали февралем и предстали перед глазами вместо далекого сегодня.              — Марк, — окликнул позади Рома и поморщился от табачного дыма, Маралин как бы нарочно задымил пуще прежнего. — Че у вас с Майей было?              Рома Люц был славным парнем, единственным другом до минувших выходных, а после — очередным тупицей. Немецкие корни вперемешку с благочестивой матерью подарили мальчику фамилию, белесые волосы и небесные глаза под стать, излишне добрую душу и наивность. Полтора года назад в школу перевелась Майя Антипова, заняла первую парту на среднем ряду и сердце Ромы, такая милая прилежная ученица не могла ему не понравиться. Жаль, когда безупречный образ вдруг очернили, поверить в него стало слишком тяжело. Марк больше всех жалел — Майя интересна ему была в сотую очередь, а его бросили пожинать ядовитые плоды блэкаута. Назвать впиской то мероприятие язык не поворачивался, но алкоголь там был, и Маралин со своим неосторожным подростковым «ненуачо» тоже был, и Майя нарисовалась не вовремя, и Рома не так понял все, что только можно.              — Я по-твоему помню?              Ты повелся на ее представление как псина, а сам знаешь, что я ни при чем.              Марк уже не хотел ничего доказывать, ему все стало ясно. В этот понедельник Майя не пришла в школу, Маралин в одиночку купался в слухах и внезапной славе сумасшедшего, положившего глаз на дочь самого Антипова, память о приключениях в девяностых которого была свежа и держала Марка на мушке. А то, как это он во сне умудрился все провернуть, вопрос уже сотый и никому не интересный.              — Чтоб я тебя с ней рядом не видел, — разошелся Рома.              — Если она опять ко мне в штаны не полезет, пока я сплю...              — Она не такая.              — А то, что я был в отрубе, и ты сам это видел, а снаружи ее подруга сторожила, это ниче?              — Ни одна девочка не полезет к пьяному парню, Майя почти не пила.              — Ром, вынь мозг из Библии или где ты такой херни набрался, — процедил Марк, охваченный тем, что Машенька из него так тщательно выскребала. — Твоя Майя та еще шмара.              — Ты ничего не знаешь о ней. Зато я теперь понял, почему в классе тебя избегают. Ты не просто странный, ты мразь, вот ты кто. В моей, блять, квартире, при мне, с Майей, которую я давно люблю…              Как же тебе не идет материться.              — Че ты там любишь, пятерку по биологии? Ты с ней не общался даже ни разу, ссышь подойти второй год. Кстати, грудь у нее для пятнадцати красиво оформилась, я заценил. И как ты друзей на сиськи меняешь, я тоже заценил. Ну? — Марк толкнул опешевшего Рому, но свет в глазах Люца так и не разгорелся. Никакой груди Маралин не помнил. — Ударь меня, давай, это же я к ней полез?              Ударить человека Роме не позволяло ни воспитание, ни страх показаться глупым, если что-то пойдет не так. Тогда Марк резко выставил ногу, заставив поскользнуться, и смотрел уже сверху вниз на падшего товарища.              — Скользко сегодня, да? Прям как у Майи между ног, когда она сидела на мне. А, не, эт я нализал, у нее ж сухо как у монашки, ты че, да, какой там секс и Антипова, не-не, она не такая. Ром, ты о чем думаешь ваще?              Маралин налюбовался недоумением на лице Люца и протянул руку, чтобы помочь встать. Крепко сжал ее и сказал напоследок:              — Дурак ты, Рома. Меня больше не трогай, а с Майей делай, че хочешь.              — А ты что делать будешь?              — Мразотничать.              Марк пошел прочь, считав во взгляде Ромы что-то вроде «ну ты и долбанутый». Да так гордо пошел, что вторую сигарету курил не прячась за углом и не боясь спалиться перед взрослыми. Маралина не покидало острое ощущение, что Люц все равно его жалеет и наверняка объяснил такое поведение проблемами с семьей — да, что с Марка Маралина несчастного возьмешь, но жалость эту Рома пусть засунет себе подальше и снова опрокинется на лед, и будет лежать, пока она вся в нем не вымерзнет.              — Как у тебя родители развелись?              — Это тихо было. Мы сели на кухне, они сказали, им надо решить какие-то проблемы, а я поживу с бабушкой. Дома они не ругались до этого. Потом пришла бабушка и прямо сказала, что разводятся они, что у мамы другой мужчина, у папы другая женщина. Мать обиделась, что ба все так выложила, я же «ребенок еще», они несколько лет потом не разговаривали. Отец наоборот поддержал, что со мной не нянчатся.              — А ты что?              — А я ждал, когда меня кто-нибудь заберет.              — Ты поэтому мало с кем общаешься?              Марк пожал плечами.              — А я друзей не бросаю, — наивно заявил Рома, не зная, что не сможет сдержать свое слово.              «Да лучше никаких друзей, чем такие, как ты», — вырезал Маралин последние надежды когда-нибудь обрести близкого человека.