Спорынья

      Голые пятки бредут по сухой траве, она пробивается в рыхлом снегу и несет на ломаных черточках декабрь. Ветви сизых деревьев и кустов смыкаются в сети, терновником колют, лозой поросшим всюду, меж оскалов шипов развеваются нежнейшие лепестки. Когда они задевают ноющие порезы, боль на миг рассыпается в приливе незримого солнца. Лес одежду срывает с идущей по нему Василисы жадными лоскутами, пока не пронзает кожу насквозь. Далеко трель поет, а птиц нигде нет.              — Тебя здесь никто не назовет ангелом, — спокойно говорит Марк над ухом. Он проводит по стекающему вдоль шеи ручью крови ладонью, растирает алый след по спине и встает впереди. — И веснушек у тебя ровно столько, сколько он нарисует. — Марк притягивает за край огромный лепесток, на котором написан один из портретов бесовки, заслоняет им собственное лицо. — Иногда их не найти.              Лепесток выскальзывает из разжатых пальцев, Марк снимает насаженное на спицы тельце по клочьям, указательный за мизинцем, ключица за лучевой, ребра за позвоночником, бедра за коленками, лодыжки за ступнями. Остаются глаза — и только с ними покончено, Василиса опадает, падает в льняное полотно в руках Марка. Он прячет от сползающих ветвей дрожащую плоть в подоткнутом чистом холсте, намокшем, хоть выжми, цвета жженой бессветной умбры, никак не красного — за эти секунды-недели уже все свернулось.              — У меня очень кривые ребра, — бормочет Васечка, словно никогда ни перед кем не раздевалась, словно минуты-годы назад не висела нагая перед Марком.              Он ищет трепетные ладони, накрывает своими. Левая половина клетки выпирает дугой, правая катится по косой так плоско. Марк давно привык держать спину прямо и не знал, что такие кривые ребра бывают у человека. Он перебирает торчащие кости, замирает под маленькой грудью. Из-за погасшего сплетения вырываются вихри, метель, элегии ненаписанные.              — Как холодно… Сквозит во все стороны. Любила ли ты вообще?              Василиса поеживается, тянет ладонь Марка к себе и в то же время затворяет ей близкую зиму.              — Нам бы лет через пять встретиться, не этой осенью, — говорит он, сдавливает треморное запястье. — Мне так тесно.              Он подносит чужую руку к своей распаленной груди, Василиса вся льнет к ней. Черная ткань рубашки пропитывается кровью, догоняет полную тень, Марк гладит спутанные волосы на макушке, все меркнет и возвращается к языку прошлого. Лес или Марк то выгнал из лживых грез, а может, добила паутина трещинок, несовместимых с жизнью.              Василиса очнулась с комом в горле, расплакалась от напавшей тоски по объятиям, которых никогда не было. Так внезапно испарилось подлинное «сейчас», точно пополам разрубило.              — Ты чего? — прошептал Тим, он сидел возле постели. Это он гладил по голове, это он. Васенька резко притихла, вытерла мокрые щеки.              — Ты поговоришь с Марком? — спросила она в надежде, что Тим за всех разберется. Это все напоминало начало января, когда в руках трясся от панички едва знакомый человек, обещавший так много и внезапно исчезнувший. Василиса просила приятеля «поговорить» с ним, она верила, что один разговор все исправит.              — Завтра. Ты из-за него плачешь?              — Он мне снился.              — Я поговорю с ним завтра, — повторил Тим и перебрал пряди волос. — Только не плачь, пожалуйста. Это просто сон.              Василиса осторожно приподнялась на локтях. «Сон», а кости заломило так, будто Васечку наяву проткнули десятками ветвей и потом сняли.              — Я там завтрак приготовил.              — Ты ходил в магазин?              — И в аптеку еще. Вон лекарства, — Тим кивнул на подоконник, — я написал, как и что пить. Главное, таблетки не пропускай, к среде отойдешь. У меня же родители врачи, мать за день-два на ноги ставила, даже больничный не давала брать. Я ей позвонил, спросил, чем лечить.              — Сколько с меня за продукты и…              — Не, ты чего, не надо, — отмахнулся Тим и проклял себя за расточительность: опять побираться на ужин в общаге.              — Ты такой хороший, — снова заплакала Василиса. Слезы не унимались и крупными каплями падали на тонкое одеяло и мраморные руки. — Я тебя не заслужила.              — Ты всего заслуживаешь, — утешил такой хороший. Что за ерунду Васенька сказала, кто ее научил этому? — Любой парень сделал бы то же самое, — открестился Карельский от слов, в причастности к которым глубоко сомневался.              — Не любой, Тим.              «Не любой полезет в отношения втроем», — думал он в электричке на обратном пути домой, когда вспоминал это воскресное утро и разрывался надвое. Одну часть оставил на Веерной, вторую носил с собой и бросал по ветру — куда принесет, там и забудется, а в прогнозе обещали единственное направление и никак не северное или западное. Почему Марк пришел во сне, зачем он снился? Соленые слезы проступали на пальцах снова и снова, только Василиса уже не плакала, никто не плакал, а те крохотные озерца как застыли в ладонях и беспрерывно таяли. В своих мыслях Тим провожал ее домой после работы, Бестужева опускала голову на плечо в метро, затмевала века высохших красок в галерее, находила себя под аркой и терялась в неподписанном авторе.              Может, никаких проблем бы не было, не будь в этом уравнении третьей переменной. Самоустраниться кому-то одному стоило раньше — до того, как свежие воспоминания алчно затребовали еще.              «Что за передоз, о котором он говорил? Вася тоже?.. Да не, она бы в клубе заряжала тогда», — убеждал себя Тим, не желая второго столкновения со своим личным кошмаром. Одна версия перечеркивала другую, одна хуже другой, и худшая мысль в то же время казалась в чем-то изящнее всех остальных.              — Я чувствую, что живу совсем немного здесь, но по большей части — там.              Тим возвращался в общагу, чтобы подготовиться к пересдаче контрольной по физике, на которую отправились целые группы всего потока, отправился даже Марк, замаячивший вдалеке за Василисой. В итоге Тим тщетно бился в попытках понять своего врага номер два, выходил каждый час подымить, залипал в телефоне, переписке с Васей, болтал с вышедшими в курилку ребятами, забежал на чай раза четыре и кое-как отказался от предложения отметить лишний раз день рождения Даны. Это всегда случалось как бы автоматически — слоняешься по общежитию, ищешь очередной предлог заняться чем влезет, но не учебой, куришь вторую подряд сигарету, хотя накурился до боли в легких, смеешься над несмешными шутками, поддерживаешь разговор общими репликами, вопросами, а на каждое «как дела» отвечаешь исключительно «норм», и также односложно выражаешься, когда спрашивают о девушке, что периодически мелькает в твоих соцсетях.              Постепенно на все условия неразобранных задач стало так наплевать, и если бы не забытая привычка, Тим развел бы вязкое море из тысяч лужиц и утопил в нем весь город.              — Думай, пока память свежая, про все это. В общем, те вещи, про которые ты сказал, это очень важная штука. Просечешь — начнешь видеть больше.              Что изменилось за эту осень, и как далеко осталась родная Пермь с ее вечной сонливостью, белой пылью на кончике полых ручек и землей под ногтями? Что такого Тим должен был «просечь», чего не замечал раньше и что никак бы не смог познать без марок и Марка? Он говорил о текучих ассоциациях и перешитом дотла восприятии, сошедшем из ниоткуда монументальном понимании всего, от одинокой песчинки до границ вселенной, или хотел свести с ума, как признался? Тим не мог назвать определенно и внятно, что же такое он осознал, но когда он смотрел на прохожих, ветер, взбивающий остатки серо-бурых лохмотьев осени, или думал о родных и близких, о том же Марке Маралине, все это превращалось в нечто гораздо менее значительное. Вроде коллекции банок из-под газировки, которой очень дорожил только Тим, а в глобальном смысле это была ненужная шелуха (ну, как «шелуха», вы бы поискали какую-нибудь древнюю баночку Pepsi с Бейонсе, вот у Тима есть, если отчим еще не выкинул этот мусор).              — Все это отвлекает от самой дороги, понимаешь?              Ближе к двенадцати ночи Тим курил в любимом дырявом кресле, перемигивался с триколором шпиля Останкинской башни. Этажом ниже бубнили соседи, Родя над ухом активно спорил с парнями о различиях между обычным и сырным лавашом в шаурме у ближайшей станции метрополитена. Тим разлегся поудобнее, сосчитал редкие звезды в небе, мимолетно задумался, как же Родион умудряется беспробудно спать в комнате, где незадолго до его заселения кто-то повесился, а потом Карельский рассудил, что вообще-то это неплохой выход — не придется пересдавать физику. Дискуссия о лаваше к тому времени скатилась в дотошное обсуждение бизнес-плана по открытию шаурмечной прямо на входе в общагу, а к ребятам внизу кто-то присоединился, и в курилке поднялся такой гам, что себя изнутри с трудом стало слышно. Вот примерно тогда в голове застучало: «Нахер понедельник», застучало внезапно и до мандража, вышибающего разумные планы лечь пораньше. В обычное воскресенье это бы означало намерение пропустить пары, но сегодня контекст покрывался тонкой корочкой льда на крайнем юге Москвы.              — Ты же не хочешь себе травму заработать.              — Карела, ты куда подорвался? — спросил Родион вскочившего с места Тима.              — Да там, вспомнил кое-что, — бросил он и побежал по лестнице.              — Немного все равно надо. Иначе я тебя не смогу понимать.              Тим сам наверняка не знал, зачем прыгает через две ступени, хватает рюкзак, куртку и так спешит, что зашнуровывает кеды в лифте, мчится к метро и заклинает, чтобы успеть перейти на Чеховскую с Тверской. Тим не знал, дома ли Марк, — а хотя, где же еще ему быть? Разве что на полярной стороне космоса, но в свете последних событий это сделалось невозможным, — нет, почему обязательно космос, когда он всего лишь напоминает безграничную свободу от хрупкого черепа.              Перед глазами замерцало от шума собственного дыхания, внутри — от вспышек тахикардии, под ногами воссиял торопливый топот, в подземке — гул поездов ярче красочных вагонов. Тим не включал музыку, чтобы не расслоиться на эти соцветия окончательно.              — И чем трип интенсивнее, тем крепче эта связь. Я предложил тебе марки, потому что думал, так проще.              Под веками он проигрывал тьму разговоров, которые могут зазвучать в течение часа. И как на губах сминал свое «хочу», так и на сжатых кулаках отпечатывал зубы, как хотел бы остаться, ощущать рядом, так и спрашивал себя дважды, зачем, после этого звонка ночью и всех прочих звоночков.              Он возвращался в сентябрь, второе сентября, проскакивал недели в поисках точки, где бы остановиться, чтобы все точно было проще.              — Но я больше не хочу с тобой потреблять их, чтобы не навредить тебе.              Как будто Марк боится самого себя.              — Ты сказал, я никогда не сделаю тебе плохо нарочно. Я в этом не уверен.              «С ним что-то не так», — подвел Тим черту, минуя замерзший пруд, в котором никто не плавал, и возле которого никто не носился, как это было в далекую теплую субботу, когда в воздухе не порхали хлопья снега. «Что-то не так», наверное, с любым человеком, но здесь Тим хотел бы знать, зачем было нужно тянуться к нему, чтобы затем отталкивать и прямо говорить о том, до чего это плохая идея — пойти на поводу у скопа крыльев внутри. Почему Тим должен жалеть, может он хоть раз в этой жизни ни о чем не жалеть?              — Я так быстро в себе разбираться не умею, — сонно пробормотал Марк с порога.              Тим почуял знакомый запах, напомнивший о родном доме так же, как и неделю назад.              — От тебя таранит валерьянкой.              — Валокордином, — поправил Марк. — Тим, давай я такси закажу тебе. Я хочу побыть один, выспаться.              — Это из-за Васи?              — Нет.              Более подробно Марк так и не высказался, он уставился на дверь за спиной незваного гостя.              — Из тебя все вытаскивать надо, — горько подумал вслух Тим. И плевать, что поздно, плевать на громкие слова, раз приехал — вывалит (почти) все. — Я тебя спрашивал, все ли нормально, и ты говорил «да», но почему-то ничего не нормально. И теперь происходит все это — звонок, тот разговор, когда мы гуляли, и еще на тех выходных. И все началось после того, как мы вроде со всем порешали и друг друга поняли.              — Потому что нихуя мы не поняли. Тим, люди втроем не встречаются, — выдал Марк. Последняя часть его фразы растворилась в едва слышном тоне, безучастные глаза наконец оставили закрытую дверь и вернулись к Тиму.              — Даже если все взаимно?              — Даже если так.              — И давно тебе не похер на людей?              — Тим, — вздохнул Марк. — Давай закроем тему и ты перестанешь докапываться в час ночи. Вернешься к себе в общагу.              — Ты реально хочешь, чтобы я уехал? — спросил Тим и качнулся на месте. Случайно коснулся запястья Марка, задержался нарочно. Он потянул руку прочь из плена — и так попал в ловушку.              — Я не знаю.              — А я вот не знаю, хочу ли остаться, когда ты меня выгоняешь.              — Я тебя не выгоняю.              — А такси заказать не ты предлагал?              — Заходи.              Тим нехотя выпустил руку, разулся, повесил на крючок расстегнутую куртку. Марк повел на кухню и занялся чаем, словно это обыкновеннейший вечер и Тим не сам заявился после закрытия метро.              — Прости меня, — начал он за столом. Пальцы невольно стали бродить по лабиринтам кружева скатерти, она же соткана из нитей, и каждый тупик в ней по сути верный. — За то, что приехал вот так. Вообще, я не поэтому хотел извиниться… — Тим замялся и кое-как выудил из вороха путаных мыслей искомую. — Я не должен был говорить, что уйду от тебя. Это неправильно.              — Как же твоя драгоценная Васечка? — съязвил Марк. Он ждал нападок с порога, обвинений, проклятий, крепкой затрещины, а Тим тащился через весь город просить прощения за такую мелочь и вновь разлетелся клином вопросов.              — Тебе обязательно сейчас издеваться?              — Ты все сказал, Тим, — отсек Марк любые попытки вернуть что-то в себя, запереть и не видеть. Он выжидал у плиты, когда закипит вода в чайнике, и этот привычный, заезженный процесс, ритуал здорово разгружал нервы вкупе с действующими препаратами. — Не надо пытаться что-то исправить. Я бы на твоем месте сказал себе то же самое или еще хуже. Я заслужил это, — Марк пытался говорить как есть, и за каждое слово хотел бы ударить с размаху по своему обнаженному лицу. — И не знаю, почему вы оба до сих пор меня не послали.              — А я по-твоему ничего плохого не сделал? У меня ночи не хватит рассказать про все мои проебы.              — Например?              — Начал встречаться с девушкой, хотя одновременно с ней мне понравился мой друг, — выпалил Тим и окончательно потерял заложенную мысль. Что, лучше было никого не трогать? Или сразу предложить тройничок? Выбрать кого-то одного и подавиться?              — Прям одновременно, — усмехнулся Марк.              — Я встретил вас в один день. Сначала в метро увидел Васю, потом в универе тебя.              С чего ты взял, что та девочка из метро и девочка из клуба — один и тот же человек? Тебе показать паблики, где таких девчонок навалом? Она же как штамповка. Что ты в ней нашел? Ты же шаришь в искусстве, красоте там, а втрескался в самую обычную клишированную тупицу. Стишки втайне пишет, типа вся такая загадочная, по факту просто убивается по ебырям и сублимирует.              — Как мне с ней помириться? — осторожно спросил Марк, наблюдая за Тимом, погруженным в мудреные узоры. Он откинулся на спинку дивана и перевел сосредоточенный взгляд на угол стола. — Завалиться с апельсинами и цветочками, сказать: «Прости, я был не прав»?              Тим нафантазировал эту чудесную картину, достойно продержался пару секунд и прыснул.              — Ну, так нормальные люди и делают, — сквозь смех заговорил он и наконец посмотрел на Маралина. «Блин, так сказал, будто Марк ненормальный, — пронеслось в голове, — да пофиг, он все понял». — Признают вину, если чет не так. С цветочками вообще шикос будет. Это хотя бы не так по-мудацки, как угрожать передозом.              Тим должен спросить: «А что там за передоз?», но так ничего и не спросит. Марк помолчал, надумал, что сочинит в ответ, если придется, но зря напрягал воображение. Марк бы не выдал, что же он знает такого, чего не знает Тим. Это был скорее негласный договор, потому что Василиса не заикалась о фотографиях с Веней.              — Я вчера перегнул. — Марк слабо улыбнулся. — Никогда не палился со всем этим.              — Да я… Я понимаю, — сказал Тим и закивал. — Сестра палила, я кое-как уговорил ниче родителям не рассказывать.              — Меня так еще никто в угол не загонял. Дети — страшные существа. — Изможденная улыбка стала шире, неспешно стихла, рассеялась. — Я-то с Васей помирюсь. Но, знаешь, это все так бессмысленно. Все когда-нибудь закончится, у нас это может случиться хоть завтра. Никому это не нужно.              Тим раскусил, что дальше Марк будет пересыпать ответы в ему угодные формы, и потому ничего не сказал. Если взять демагогию Маралина и довести до крайней степени, получится Юля, которая могла вот так продавливать до талого, чтобы потом ты вечно ее убеждал в обратном.              — Ты сам-то догадываешься, — продолжил он резче, уставившись на Тима, — почему мне она все выложила в первую встречу, а тебе за столько времени нихера не сказала? А она обещала, помнишь, вот здесь стояла с тобой, она обещала, что все расскажет, просто «не сейчас», и с тобой это «сейчас» никогда не наступит. Потому что ты нарисовал себе того, кого не существует. Нет никакой прекрасной незнакомки из метро, которую ты магическим образом встретил снова, есть только тупая девочка с кривыми ребрами, которую ты должен был трахнуть в толчке этого дешевого клуба — на отель денег у тебя все равно не хватило бы, — и забить на…              Едкие слова Марка заглохли в ушах, превратились в однообразный шум, смешались перед глазами в единую массу. Квартира Маралиных, улица Грина, Москва, Марк, все исчезло, стерлось, свело сердце в ознобе. Не том, что приходит с температурой и кашлем, но истекает в тебе самом, когда выстужаешь себя наизнанку. Звуки реальности рикошетом бились о хлипкий кокон, грозящий распасться в любой момент, о затмение белым пятном некоего трансцендентного ужаса и повезет, если обратимого.              Постепенно от сердца налились вены, нити связи с пропавшим миром, и когда Тим пришел в себя и снова увидел его, то сидел уже на стылой плитке кухни. Рядом возле стола сидел Марк с подобранными коленями, смотрел в ответ озверевшими от чего-то глазами, тяжело дышал и шипел, когда касался разбитой нижней губы. Стук выключателя электрического чайника вспыхнул над тумбой.              — Что с тобой? — обронил Тим.              — «Что со мной», блять, серьезно? — просипел Марк.              Тим потрогал свою щеку, ноющую от сильного удара, на костяшках защипали ссадины — видимо, кулак проехался по зубам или щетине.              — У тебя кровь, — пробормотал Тим и, шатаясь, поднялся на ноги.              — Можно было подумать об этом до того, как решил мне въебать, — громко сказал Марк вдогонку и вытер ладонью рот.              Тим вернулся с ватными дисками и парой пластмассовых флаконов, присел на корточки. С каждой стертой каплей крови он начал отчетливо вспоминать, что же предшествовало провалу в памяти.              — Почему ты такой конченый иногда? — устало спросил Тим.              — «Иногда», ну спасибо. — Марк поморщился из-за ран, горящих от спирта. — Меня никогда не били. Ты первый, мои поздравления.              — Ты в школе ни с кем не дрался?              — Нет.              — Скучная у тебя жизнь была. — Тим смахнул налипшие на лоб волосы и осмотрел виски. Оба целы, не считая простреленного с рождения. — Сильно болит?              — Да похуй, — подытожил Марк. — Я бы себе тоже врезал.              — А меня тогда за что? — засмеялся Тим.              — Ты бы себя видел. Как в трансе… С Юлей так же было?              — Вроде, не помню… У меня в детстве была странная херня. Я как отрубился, а когда очнулся, оказалось, что я ножницами проткнул мяч. Такой с рожками, на котором прыгают. Наверное, дорогой был… Я сказал родителям, что это был не я. Все время на кого-то сваливал мелкий, если случалось чет плохое, говорил: «Это другой мальчик».              — Мог бы раньше рассказать, — мрачно произнес Марк, — я бы тебе кислоту не давал.              — Думаешь, это как-то влияет?              — Год назад ты сидел на чем-то, тебя вырубило в стрессовой ситуации.              — Я не сижу ни на чем, — возразил Тим и перестал обрабатывать рану.              — Надеюсь.              Тим достал из холодильника пакет с замороженными овощами, дал его Марку и лишь затем подошел к зеркалу в ванной изучить собственное лицо после произошедшего. Очки на носу слетели повыше, не пострадали, щека немного красная от удара и побаливает, если улыбнуться, но улыбаться особо часто Тим не планировал. В груди сквозило от мыслей: «Что, если это повторится», от мыслей о всех сказанных словах Марка, от закравшихся сомнений в том, правильным ли это было решением — попробовать что-то соединить в этой путанице, где двое всегда стоят за спиной третьего, а повернуться и посмотреть в глаза так страшно. И что теперь сказать, как посмотреть в красные от простуды и слез глаза, Тим не знал. Ему казалось, он вообще ничего не знает, пока пакет со льдом морозил щеку, а пальцы немели от холода.              В последние сутки все комкалось, и так хотелось, чтобы кто-то расправил этот сверток за Тима. Раньше Марк складывал все по полочкам, а сейчас один его шаг рушил мосты, сходил оползнем на дороги и тропы, делал засечки на всех деревьях и сбивал с любого маршрута. Тим вспоминал звонок Василисе, ее ребра, огни Останкинской башни в окне курилки, забег по метро, работа которого близится к закрытию, весь разговор на кухне и думал, может, надо было согласиться на такси, а лучше и вовсе не приезжать сегодня.              От чая Тим отказался, завис в душе перед сном — его содрали рваные края частичек сумбурного коллажа, составленного по мотивам жизни, которой живут разум и сердце, улицы, все вокруг, только не той, которой пытается жить Тимофей Карельский. Он ощутил себя отдельно от фильма, идущего в круглосуточном прямом эфире без пауз, и взятая из шкафа Марка чистая одежда обострила эту отделимость. Тим подумал, почему с Василисой он ложится спать в одном нижнем белье, несмотря на дрянное одеяло, а с Маралиным так повелось, что какой-нибудь верх и штаны или шорты идут в обязательном порядке.              Тим надеялся на то, что Марк давно уснул, что больше с ним не придется ни о чем разговаривать, но когда Тим пришел в гостиную, его встретили открытые глаза вместо сжатых век. В постели он снял очки, так что все дальше четверти метра размылось во тьме.              — Марк, — глухо позвал Тим. — Почему ты сказал, что все бессмысленно?              — Я говорил это сразу.              — Когда ты лез ко мне или Василисе, ты тоже думал: «Мне это не нужно»? — Тим пытался не повышать голос и говорить спокойно, гладил Марка по руке чуть выше пальцев и все равно злился от ужалившей фразы до бесноты. — Марк, я не знаю, что в твоей голове, я не знаю, но ты же не настолько тупой, — прошептал Тим.              Марк поднес чужую ладонь к своей щеке и прикрыл глаза от разлитого в груди тепла. Тим не решался исполнить все, чего ждал с прошлых выходных и собирал по каплям, которые то невыносимо медленно, то стремительно быстро соединялись в океан. Пока он был таким неглубоким, что солнце запросто согревало его до дна, и даже намеки штрихов по лицу жаром цвели под кожей. Разомкнутые губы коснулись невзначай запястья, долгие выдохи завились по нему, и казалось, Марк угостил чем-то полчаса назад — нет, ничем и нечем.              — Настолько, — тихо сказал он.              Он и сам хотел бы верить в нетрезвость свою и Тима, но пьянел от одного осознания, как он поддается, замолкает, как ему уже все равно на разведенный в отношениях бардак, как становится ближе, ближе, как щекочут кудри, ладонь спускается с пылающей щеки к шее, плечам, снимает лишнее одеяло и скользит выше, зарывается в волосы на затылке. Как весь воздух растворяется, когда Тим касается губ, но еще не целует, — он нескоро привыкнет к тому, что Марк не против и тоже ждал этого, что он не заявит после сотого поцелуя: «У нас с тобой ничего не было».              Марк несмело ответил — знал, как будет больно, как он зашипит от заново вспоротой раны, она едва покрылась корочкой. Тим обвел языком темное пятно, прикусил до потекшей крови, Марк рефлекторно схватился за руку садиста и рвано выдохнул. Он сжалился, спрятал зубы и вновь замер в ожидании безмолвного разрешения, обжегся сбитым дыханием и помассировал у корней пряди меж пальцев. Эти ласки мало напоминали дурман эйфории, когда все заканчивалось на тактильном влечении и глупом всплеске фальшивого счастья. В голове помутнело до черноты, солоноватый вкус разлился во рту обоих, утешил обещанием рано или поздно исчезнуть. Тим накрутил распущенные локоны Марка, длиной почти как у Василисы, «почти» так достоверно, что порой она мерещилась вместо него. И он это будто почувствовал, без всяких слов и неисполнимого чтения мыслей, мягко оттолкнул Тима и прикрыл губы ладонью.              — Ты чего? — встревоженно прошептал он, словно взаправду напортачил. Марк сел на край постели, расправил футболку.              С пола пропищала Чуча, неизвестно когда появившаяся в гостиной.              — Тебе такое рано смотреть, — обратился к котенку Марк. Соня послушно заковыляла в уголок с креслом, которое ей очень понравилось, взобралась на него и там отключилась.              Тим подсел за спиной Марка, погладил его опущенные плечи. От них исходил слабый запах, сотканный из тысяч ароматов, наполняющих дом, и сквозь них пробивался самый любимый. Холодный кончик носа заблуждал по шее, редкие нежные поцелуи следовали за ним.              — Прекрати, — пролепетал Марк в тщетной попытке скинуть чужие ладони, задержал руки на них и так выпросил остаться, врасти в себя и никогда не прекращать.              — Прости.              Нет, Веню сюда не подставишь — он практически никогда не извинялся и никогда не делал это искренне, не знал слова «нет». Сонм свирепых желаний напал, окутал до полупотери рассудка, — чтобы Тим целовал в шею под уголком челюсти, впивался ногтями, гладил по макушке, оттаскивал за волосы, облизывал ушную раковину, душил, осторожно или грубо, в спешке или бесконечно. Марк пожелал что угодно, только бы выучить наизусть прикосновения Тима, не чьи-то еще.              — Давай спать, — сказал он, медленно отпуская объятия — если убрать эти сети слишком быстро, ткань одежды неприятно натянется и ворот станет силками.              Шуршание сминающегося позади одеяла показалось на плечах, где секунду назад дотрагивался Тим, так же сползло к лопаткам и развеялось. Марк лег обратно, всмотрелся в закрытые глаза, поскользнулся на застывших фрагментах с другими глазами, безумными, фрагментами без веснушек и тонкой полоски старого шрама, без внезапного приступа амнезии, извинений, без выпирающего сверху клыка и наивных надежд выстроить обреченные отношения. И в блеске зрачков за разведенными веками взошел вместе с мнимо загубленными мечтами о том, как жалеть ни о чем не нужно, и как больно лишь губам, а не прогнившим до основания покалеченным птицам, исступленно бьющимся в кованой годами клетке.              Марк не стал дважды отталкивать Тима, не стал отдергивать себя, когда потонул в нем на ничтожные заветные минуты, обрамил его черты своими кистями, перехотел все на свете, кроме как липнуть к его белой коже. Одолженная толстовка замешала хуже каждодневных километров между севером и югом, Марк задрал ее до пояса, груди, беспрепятственно снял ее, и в ушах пронесся обволакивающий рокот раздраженного выдоха. Тим прижался частично оголенным телом вплотную, и теперь задевал Марка бедром между ног, никакая побочка от эмпатогенов в трезвости не спасала. Он позволил раздеть себя сверху, вернулся к поцелую и в предвкушении замедлился, когда Тим в очередной раз случайно или нарочно потерся, пока его рука плавно съезжала по обнаженному торсу на талию. Марк пробежал по вздымающимся ребрам нисходящую гамму, неторопливо повел пальцы дальше, от чего шею свело как в конце сентября, в ночь, разделенную с Василисой. Тим взялся за напряженное предплечье, стиснул его и отстранился.              — Марк, я не... — Тим запнулся, осознав, что сам же снимал его одежду и недвусмысленно касался. — Не надо, Марк.              Он будто не слышал, спустился ладонью к краю белья и провел вдоль него. Тим тут же прикусил нижнюю губу, пытаясь сдержаться, пока есть возможность. И хотя больше всего сейчас хотелось, чтобы Марк продолжил, Тим понимал, что это впервые, и это его слишком пугает.              — Марк, я сказал остановиться, — прохрипел Тим, перехватив чужую руку.              — Ты издеваешься?              Замутненное выражение лица прояснилось, Марк перевел дыхание и отодвинулся. Полежал так совсем немного, встал с кровати и побрел в коридор.              — Ты куда? — вполголоса спросил Тим.              — К себе. — Марк обернулся и замер в прихожей.              — Ты не обижаешься?              — На то, что ты сам начал и слился?              — У меня никогда не было с парнями, — виновато сказал Тим и помял снятую одежду перед собой.              — Спокойной ночи, — Маралин расплылся в улыбке, за что ему пришлось уклоняться от полетевшей в ответ толстовки.