Спорынья

      Сколько раз Тим должен проснуться в этой огромной постели, прежде чем пустующее место рядом станет кем-то занято?              Короткий стук в дверь пробудил ото сна, калейдоскопа пестрых образов с витанием среди розовых слонов и гигантских монстер. Первым делом Тим отбросил футболку Марка, сжимаемую в руке, — сразу, как только с отчаянным усердием понял, что в реальности летать не умеет, и последние виражи грез отступили. Марк и не собирался заходить, спросил, проснулся ли Тим, и позвал завтракать. До начала пар оставалось около двух часов, и перспектива четырех занятий подряд тянула обратно к нагретой подушке. В квартире Маралиных вообще спалось хорошо, в особенности в просторной уютной кровати — не то, что узковатая деревянная койка в общаге. В остальных комнатах было еще хуже: под стареньким матрасом выли железные сетки, а Карельскому Тимофею Викторовичу повезло с заселением в псевдоквартирку на девятнадцатом этаже с отдельным санузлом и кухней.              В зеркале темнела блеклая гематома чуть ниже скулы, на миг Тим нырнул в выдвижные ящики под раковиной. Запечатанные тональник и пудра манили из корзинки с прочей неиспользуемой косметикой, но в итоге Тим обошелся дежурными ванными процедурами типа мытья лица и бритья. «Шрамы украшают мужчину», — отчеканил отец затертую фразу, когда Тимоша рассек кожу под носом. «Синяки и недодрака с потерей памяти тоже красиво, па?» — спросил Тим не у матери, она бы точно концерт из этого события устроила. А что до Виктора Павловича, Виктор Павлович так, процитирует невесть кого в духе: «Цветные сны — эт-то психиатрия», и посмеется. Тим вновь списал все на живое воображение — то самое, что заставляло сваливать ответственность на эфемерного другого мальчика. Никакой настоящей или мнимой сущности Тим не помнил и склонялся к тому, что это он дурачился из страха оказаться наказанным, а тех же родителей очень веселила твердая уверенность Тимочки в вине фантомного пакостника.              Он скорее пришел завтракать по запаху мяты и поджаренного хлеба, чем направился по видимому коридору к накрытому столу, — утром диоптрии не спасали от барахлящей фокусировки зрачков. Где-то напротив сидел Марк, с которым вчера столько всего произошло. Приложенный холод смягчил последствия удара, нижняя губа все равно немного распухла. Тим даже периферийным зрением побаивался ловить не то, что взгляд, — руки, лениво перекладывающие в рот скудный завтрак. Об этих самых руках Тим так замечтался, когда остался в гостиной без их обладателя, зато с его футболкой и режущим неудовлетворением. О чем там Карельский фантазировал — вопрос поинтереснее, от него Тим краснел и так ужасно терялся, словно все в его голове вывернуто наружу и является объектом всеобщего достояния. Что до Маралина — вел он себя не стесненнее обычного, и Тим порой зацикливался на этом финальном «спокойной ночи» — так у Марка было что-то с парнями или нет? Вдруг он более чем опытен, и зажатость Тима его бесповоротно разочаровала? Нормально ли было останавливаться, если в процессе внезапно стало страшно? И что делать с Марком после той запятой, на которой все замерло? Он же не Василиса.              «Он же не Василиса», — вцепился Тим в это утверждение, сопоставил с тем, как зачем-то представлял ее вместо Марка. Нет, Тим не подразумевал ничего такого, просто волосы похожей длины, да. Или то была очередная вспышка невозможного желания объединить двоих людей, или так было комфортнее — представлять того, перед кем раздеваться легче.              — Может, поешь? — разбудил Марк от дремы глубокой задумчивости. — Ты уже минут десять залипаешь, нам выходить через полчаса надо. Пересдача первой.              — Я не хочу есть, — проскрипел Тим и для достоверности поковырялся ложкой в банке малинового варенья. — И к пересдаче я нихера не готов.              — Вам староста не кидала решения?              — Какие решения? — Тим так оживился, что наткнулся глазами на мизинец Марка, торчащий из-за кружки, но тут же отвел их вниз на свою сиротливую тарелку.              — Я тебе скину. Там все варианты, спишешь, он палить не будет. И поешь, пожалуйста.              А раньше эти решения достать не могли?              Тим потянулся за тостом, намазал на него варенье, надкусил и непроизвольно встретился с Марком взглядом. Марк не выражал внешне никаких эмоций, как и любой человек в семь часов зимним утром. А Тим почувствовал, как умер несколько раз подряд и опять потупился. «Я никогда больше не смогу на него смотреть!» — завопил тот же кроха, что некогда наслаждался тайным мазючеством вдали от зрителей. Он бился в истерике похлеще той, что напала после окончания второго трипа. «Я не чавкаю? Почему у меня ноздри раздулись? Он это видел? Он заметил, что я не смотрю на него? Он думает, что я ебнутый? Зачем я рассказал о провалах в памяти? Я ему все еще нравлюсь? Он вообще хочет со мной общаться? Как с ним сидеть за одной партой? Как с ним разговаривать? А что должно было измениться? Я должен как-то иначе себя вести? Нам надо поговорить про… нет, я не хочу про это говорить, я сдохну», — тараторил без умолку внутренний голос, а Тим так и не откусил ни кусочка, пока слушал этот сумбурный монолог.              — Сколько ты спал? — спросил Марк с тем вельветовым тембром, с которым спрашивал, пьет ли Тим купленный ему гидрокситриптофан во избежание серотониновой ямы и суицидального вторника, нашел ли куртку для декабря и утепленные кеды или полноценную зимнюю обувь, все ли долги закрыл по учебе, нужна ли в чем-то помощь.              — Часа три-четыре.              — Я же в два ушел.              — Не мог уснуть.              — Почему?              — Да так, о задачах думал.              «Ага, на силу трения», — глумились мысли, от чего Тим стал молиться, как бы Марк не увидел его алеющие уши. Он молчал, не поторапливал, хотя смутно подозревал, что Тим думал совсем о другом, о том же, о чем думал Марк, потому что этой ночью ничто так не пронзало сознание и тело высоковольтным напряжением. А сейчас Карельский с упорством визуально бойкотировал Марка — ему оставалось надеяться, как бы это не вышло из-за предполагаемой спешки. Но разве он не шагал вперед лишь тогда, когда в его двери ломились без приглашения?              — Тим, — позвал Марк откуда-то издалека. — Все нормально?              — Все нормально, — подтвердил Тим и сосредоточился на поедании варенья с удвоенной скоростью, резко сменившей величину с бесконечно малой.              — Ты на меня даже не смотришь, — возразил Марк.       Тим перестал есть и поднял взгляд из-за подрагивающих век, норовящих зажмуриться. Почему в семь утра так тяжело дается этот взгляд, который Тим дарил Марку раньше постоянно? Было бы темно и поздно, было бы легче. Слишком много всего теперь носили в себе глаза — и стыд перед Марком за вчерашнее, и неозвученные обиды, и жажду проехаться по лицу еще разок-другой, и горячий свет, схожий с тем, что хранят объятия Василисы, и покалывающую локальную гравитацию, которая вроде бы сгинет вместе с протянутой рукой, а вроде усилится в переплетении пальцев.       — Не приезжай ко мне больше.       Тим затаил дыхание, прекратил моргать, только кончиком языка на небе искал, как реагировать на это требование. «Он бросает меня?» — такой странный вопрос повис в ответ услышанным словам, странный, потому что бросают тех, с кем состоят в отношениях, а Марк говорил, что люди втроем не встречаются, и до этого никто — ни Маралин, ни Карельский — не обозначил прямо, кто же они друг другу. Казалось бы, все и так понятно, а на деле попробуй догадайся, что там творится в устройстве мира по теории того, кто безвозмездно отдает серебряные перстни, держится на кислотных трипах по расписанию и приходит во сне.       — Я имею в виду, если захочешь поговорить, как вчера.       Тим выдохнул. Между репликами пронеслось меньше секунды, а он успел распрощаться с Марком и подготовиться к сезонной депрессии.       — Мне правда неудобно, когда ко мне кто-то приезжает без предупреждения.              — Извини. Я не подумал об этом.              — Я помню, что ты извинялся, — заострил Марк сглаженные углы, а затем сам взялся наглаживать их обратно. — Честно… — У Тима уши защекотало от такого сюрприза, как наречие «честно» в лексиконе Маралина. — …это было приятно, что ты приехал посреди ночи. Как в сериалах, знаешь.              — Апельсинчики и цветочки тоже из сериалов?              — Ага. — Марк наконец улыбнулся, когда Тим перестал избегать зрительного контакта и не позволил заскучать по серым хамелеонам за стеклами.              — Вася завтра днем будет дома, соседи у нее на работе.              — Не боишься меня к ней подпускать? Или это последний шанс?              Да, Марк обливал Василису грязью и не гнушался как-то принизить Бестужеву словами, но хорошего для нее он сделал куда больше. Больше Тима, по его скромному мнению. Он решил, эти плевки яда временны и скоро исчезнут, да и кто не кричал «ненавижу», когда и самый любимый, близкий человек задевал нечто сокровенное?              — «Последний» звучит драматичнее.              — И потом все должно трагически кончиться или красиво начаться, да? — сказал Марк.              «Начали уже некрасиво», — поправил Тим. Да можно ли было красиво сочинить историю на троих, когда в голове ни у кого не укладывалось, как это быть «должно»? Как получилось, так получилось, со всеми недосказками, причудливыми аллюрами. Главное, не соглашаться ни с Марком, ни с Васей в таком естественном, очевидном доводе — отношений втроем не бывает. Тим иногда подумывал, не было бы лучше оставить все как есть, обманываться и бесконечно изменять друг другу, бегать от Марка к Василисе, от Васеньки к Марку, замучиться совестью, однажды убить его. Часть пунктов скверного плана вообще-то действовала, а радикальное желание лишить Марка жизни само собой выцветало, потому что Тим с детства не умел мостить ее дороги благими намерениями. Крестная настояла: «Тимочка, людей нельзя ненавидеть», и как отрезало. Искры гнева с тех пор никогда не перерастали в бушующий пожар, хотя родственница мотивировала личную заповедь божьим надзором, а в бога Тим не верил с одиннадцати лет.              — У нас на этом пруду летом альбатрос летает, пугает уток, — поведал Марк по пути к метро. — Я видел, как он проглотил целого голубя. Наверное, он был мертвый.              — Ты хотел сказать про чайку? Альбатросы же...              — Это я так называю.              Тим сперва не понял Марка, его слова прозвучали так, будто он сомневался в состоянии несчастной птицы после ее поедания. Нет, конечно, он имел в виду, что голубь вполне мог быть живым до того, как его съели. Правда, Тим представлял себе очень слабо, как это альбатрос/чайка поймает клювом целого голубя, а вот с проглатыванием такой махины почему-то все было предельно ясно. Где-то на середине поглощенного крылатого трупика Марк прервал занимательное обмусоливание эпизода из мира животных — провел пальцами по руке, свисающей в плотной толпе пассажиров. По инерции из-за тормозов на подъезде к станции или нет, не важно, этого было достаточно, чтобы на некоторое время впасть в ступор и смешаться.              За три месяца, прожитых в Москве, Тим привык к часу пик и сотням случайных прикосновений незнакомцев, привык ездить с Марком и так же его касаться, но сегодня эти случайности ощущались совершенно иначе. И когда Марк точно намеренно вывел что-то на ладони, сокрытой от чужих глаз, разлитый по веснушчатому лицу румянец спрятал собой кровоподтек. Розовеющие от малейшей провокации щеки казались бесценным зрелищем, и кроме удобного для вторжения в личное пространство метро Маралин как бы ненароком сдвигал колено за партой, задевал локтем, подмечал, как Тим чаще сбивается с мыслей и с трудом выговаривает отдельные слова — такая стремительная перемена в поведении забавляла Марка. Что бы еще такого с ним сотворить?              Расставаться в конце учебного дня, пускай и растянутого совместным обедом, сегодня было как-то особенно грустно, невыносимо. Да как в одно рукопожатие вложить столько всего, чтобы хватило до вторника? Тим сделал вид, что садится в зеленый вагон, а сам задержался на платформе, чтобы понаблюдать за удаляющимся Марком. Как он надевает на ходу беспроводные наушники, что-то включает, опускает голову и стирается за жнущими урожай серпами, под балюстрадой с которыми ползет лестница, ведущая на кольцевую станцию. Слежку придавило внезапное осознание, что завтра Марк поедет мириться с Василисой и будет говорить с ней наедине. И тогда его захотелось догнать в этом гадком метро не затем, чтобы побыть с ним подольше, а чтобы толкнуть в спину прямо под прибывающий поезд. Что останется от Марка — клочья пальто, разодранное тело, ничего не останется от врожденного прострела на виске, раны на нижней губе, которую вчера целовали, ничего, никого не останется, для Василисы останется только Тим.              Иногда он не обращал внимания на линию возле края платформы, за которую заходить не рекомендуется из соображений безопасности. Василиса не просто оттаскивала от указанной границы, но уводила за руку, отводила на метра два-три, мило ругалась, мол, нельзя так близко к рельсам стоять, ты чего, упадешь. А Марк боится? Или ему все равно, что воздушный поток может заворожить его, увлечь к несущемуся составу? Во втором случае толкать никого не нужно, а Тим никогда не созерцал то, что же там под ногами.              До позднего вечера, когда в курилке гасили яркие лампочки, Тим пытался не сталкиваться ни с кем из знакомых. Не то потому, что боялся придумывать легенду о происхождении гематомы на щеке, не то из беспочвенного страха быть услышанным изнутри, он ширился по мере развития «неправильных» отношений с Марком и Василисой. Да и что-то подсказывало, общажная компания имела мало общего с бывшими одноклассниками-гимназистами, среди которых считалось абсолютно нормальным из мужских-дружеских чувств целоваться по-брежневски на питейных мероприятиях. Сам Тим в таких действиях не участвовал даже под внушительным градусом, но подобная обстановка воспринималась куда комфортнее предыдущей школы. В ней Карельский проучился до восьмого класса и не смог бы вообразить ситуации хуже той, в которой сверстники углядели бы в тебе несоответствие токсичной маскулинности, не говоря о безобидных поцелуях длиной в пару секунд.              — Карела, где разукрасился? — спросил один из соседей за сигаретой. Темнота не спасла от городских огней и тлеющего табака, сколько-нибудь освещающих усталые понедельничные лица. Незадолго до сна или приступа бессонницы на двадцатом этаже собирались все курильщики-обитатели прилегающих комнат. В кресле сегодня восседала Ада, она же бдела над кумаром и балаганом, поджидала чего-то и посматривала в сторону своего земляка, заслышав искаженную фамилию.              — Дверью уебался.              Кстати, не такая уж неправда: лет в шесть Тимочка упал с карусели, чуть не разбил голову — металлическая труба снизу сидения прилетела по лицу, а потом на щеке расплылся как раз вот такой синяк. Тогда Тим наврал маме, что ударился в школе дверью, и мама поверила — так же, как поверила, когда увидела в будущем засосы на шее сына и он соврал, мол, это на баскетболе мячом зарядили.              — Я думал, ты с тем пидорковатым что-то не поделил, — с улыбкой сказал Родион. — С которым в универе болтаешься.              — Повтори? — промолвил Тим и подошел ближе. Ада поднялась, протиснулась через нескольких человек и встала неподалеку, ребята не придали значение озвученной просьбе и затихли не сразу.              — Ну, в пальто и с такими волосами, — заговорил Родя, взмахивая руками. — Он так ходит, носом кверху.              Марк никогда не задирал нос буквально, он всего лишь держал спину прямо.              — А у тебя хорошо получается, ты сам часом не пидор? — выпалил Тим.              Все вокруг сделали шаг назад, как на раз-два, — для обзора получше, глазами приклеились к человеку, смелого до того, что так разговаривает с самим Родионом. Родион парень-то добрый, полезный — любые проблемы с комендантом уладит, поможет выжить на учебе, поделится пачкой «Доширака» и бесплатно разыщет лекарства, если заболеешь. Вот с языком неаккуратен, да, бывает.              — Карела, ты че?              — Ниче, Родь. — Тим щелчком отправил окурок в мусорку. Голос, как ни странно, не тормошило, как бывало в перепалках, да и зеваки мало заботили, а глаза щурила сонливость или что-то иное. — Я твоих друзей не обзываю, ты моих не трогай.              — Шуток не понимаешь?              — Давай я тебя в шутку «пидорковатым» назову, только чет не смешно тебе будет.              — Тим, — мягко сказала подошедшая Ада, коснувшись плеча. — Ты хотел у меня чертеж взять, пойдем, отдам, я скоро спать.              Тим сначала не сообразил, что за чертеж, потом сдавленно бросил «угу» и обменялся с Родионом последним взглядом, полном непонимания с одной стороны и презрения с другой. Тим бы и сам ушел отсюда — по крайней мере, если бы никто не стал распускать руки. Так вышло еще лучше, потому что комната Ады казалась самым кайфовым местом в общаге, а поводов завалиться к кому-то в гости насчитывалось не так много. Ада напоминала старшую сестру, которой де-факто она и являлась для заплутавших студенческих душ, хотя сама далеко от них не ушла.              — Тебе надо было промолчать, — сказала она, плотно закрыв дверь, взяла со стола опрыскиватель и занялась домашним садом. Монстер Тим не находил: Ада верила во всякие эзотерические приметы, верила и в то, что это растение «высасывает энергию».              — Меня вымораживает, когда такую хуйню несут, — проворчал Тим и приземлился на свободный стул.              — Я не видела Марка. Наверное, он реально выглядит не очень мужественным по их меркам. Наверное, вы кучу времени проводите вдвоем в универе. — Опрыскиватель незаметно сменили ножницы, Ада ловко срезала сухие листья и едва слышно выругалась. — Ты понял, о чем я.              — Но все знают, что у меня есть девушка, — заспорил Тим, как будто от его пререканий лед станет толще и менее пористым. — Я в историях выставлял с ней фотки и видосы, она со мной тоже.              — Тим, — вздохнула Ада и развернулась для проведения мини-лекции. — Я тебе сейчас разложу, как это работает в сознании Родиона и всех остальных, кто любит обсуждать чужую личную жизнь. А ты знаешь, как все это любят в общаге. Он думает, если ты так горишь с гейских шуток и защищаешь своего друга, то сам такой же. Да, можно, конечно, насрать, но вряд ли тебе будет приятно, что над тобой смеются. У нас есть не совсем адекватные типы, о них тоже не забывай, если не хочешь, чтобы потом тебе или Марку челюсть сломали.              — Я сам им челюсть тогда сломаю, — пробормотал Тим, растирая старое «украшение» над губой.              — Пожалуйста, будь осторожен. Я уверена, Родя еще тебе припомнит эту херню.