Suffer the winter's cold wind, for it bears aloft next summer's seeds.

      Спокойствие. Умиротворение. Невозмутимость. Гармония. Мир. Абсолютный, всепоглощающий, бесконечный покой.       За более чем четыре тысячи лет он никогда не испытывал такого чувства, никогда не ощущал ничего, что хотя бы отдалённо напоминало это тихое и ничем не нарушаемое блаженство. Ему было настолько хорошо, что ничто его не волновало, никакие вопросы не возникали в его голове. И это было странно и непонятно, ведь интерес к тому, где, как долго и почему он находится, являлся совершенно нормальным. Но подобное ему в голову не приходило, и это казалось таким... Естественным, таким привычным, что нельзя было даже представить, что когда-то было иначе.       Аббаккио не понимал, что окружает его, в какое место он попал. Ничего вокруг он не ощущал, поэтому не знал даже, на чём лежит. И лежит ли? Быть может, на самом деле падает... Или, наоборот, летит? Или просто парит? А может быть, плывёт? Мужчина не ощущал, что движется куда-либо, и одновременно ему казалось, что именно это и происходит. Но куда он движется? Вверх? Вниз? В какую-либо сторону? А были ли вообще стороны?       Для него было загадкой, где он находится. Аббаккио бы описал это как Пустоту с большой буквы – потому что она отличалась от любого другого пустого места. Никто и ничто не нарушало его одиночества, и при этом он был уверен, что не одинок. Вокруг не было ни воздуха, ни воды, ни земли, ни огня, ни неба – ничего, но что-то было. Мужчина не изнывал от жары и не мёрз, скорее, чувствовал приятное тепло, как бы обволакивающее его извне, однако при этом будто бы исходившее изнутри. Как если бы вокруг него был кокон из приятных на ощупь нитей, которые исходили из него, как из клубка, но при этом клубка не было, и кокона тоже. Был он один, но один ли? А может, это был и не он?       С течением времени тоже что-то было не так. Ему казалось, что проходили дни – так же быстро, как и должны идти для бессмертного существа, сменяясь неделями, затем годами, десятилетиями, веками. И вдруг Аббаккио осознавал, что на самом деле прошли лишь какие-то несколько мгновений, однако тут же понимал, что ошибался вновь. Впрочем, и это не вызывало в нём тревоги или беспокойства. Всё воспринималось его разумом, как должное. Но его ли разум это был?       Вскоре его молчавшие до этого чувства уловили изменение в окружающем его мире. Аббаккио услышал голос – сначала тихий, как будто бы он доносился издалека или через плотную ткань, но постепенно становившийся громче. Мужчина даже решил, что ему это всё снится, однако вскоре понял, что присниться ему это не могло. Потому что этого голоса он никогда прежде не слышал.       Мягкий, ласковый и будто бы специально приглушённый, голос пел какую-то на удивление простую и при этом мелодичную и прекрасную песню на незнакомом языке. Значения Аббаккио не знал, но чувствовал, что слышит нечто очень доброе и хорошее, потому что таким голосом нельзя было петь что-то злое. Все незнакомые звуки казались ему нежными, удивительно спокойными и гармоничными, хотя в них отсутствовало то изящество, присущее его языку. Более грубоватые, более резкие, вместе они образовывали единую тонкую цепь, утончённую и при этом без излишней вычурности и помпезности, лёгкую и деликатную, словно лепесток хрупкого цветка.       По мере нарастания громкости голоса Аббаккио начал ощущать себя, своё тело более ясно. Его покой был этим нарушен, потому что с осознанием себя к нему вернулась боль. Особенно сильная в руке, откуда она, пульсируя, распространялась по телу, которое странно ломило. Некоторые места болели как-то иначе, как будто бы на них долго давили, а потом вдруг отпустили, но ощущения были даже хуже, чем то, что шло от руки. Где-то мужчина чувствовал как бы сильные уколы и пощипывание, очень-очень быстрое, поэтому предположил, что там у него открытые раны. На этом открытии ясность его сознания была резко нарушена сильным головокружением и внезапной слабостью. Тепло тут же схлынуло, он задрожал, и все больные места немедленно отозвались, отчего ему стало хуже. В глазах, и без того закрытых, потемнело, будто бы источник света, находящийся перед веками, резко убрали, в ушах легко зазвенело, а прекрасный голос вдруг снова затих, и Аббаккио провалился в мучительный сон.       Его тело мучал леденящий озноб, который без предупреждения переходил в ужасающий жар, как если бы его начинали сжигать. Жутко хотелось пить, язык будто бы распух и одеревенел, почти не двигаясь. В горле стоял сухой ком, дыхание прерывалось и слабело, периодически учащаясь; сердце же стучало с такой силой, что казалось, будто оно вот-вот пробьёт грудную клетку. Но этот странный припадок схлынул так же внезапно, как и начался.       Такие приступы случались ещё около шести-семи раз и длились, по его предположениям, от нескольких минут до нескольких часов. При этом между ними были длинные перерывы, во время которых мужчина вновь слышал голос, ставший для него чем-то вроде луча надежды, вестника света и спасения. Каждый раз, когда пение пробивалось сквозь пелену, боль отступала, как и лихорадка, и Аббаккио успокаивался, вновь погружаясь в то странное состояние мира и покоя, не чувствуя ничего, кроме тепла. Хотя со временем он стал ощущать ещё кое-что. Например, после третьего приступа мужчина смог точно осознать, что лежит на чём-то мягком и ровном, будто бы на шкуре или на одеяле с мехом. Примерно тогда же он осознал, что кокон – это что-то очень похожее на одеяло, в которое его кто-то заботливо укутал. Периодически Аббаккио чувствовал, как его губы смачиваются водой, несколько раз смог отметить, как кто-то поит его, и он точно ощутил, как прохладная и свежая вода спускается по его горлу. Кроме того, на лбу во время приступов жара оказывалась ткань, смоченная в холодной воде. Несколько раз мужчина улавливал странные запахи, напоминающие аромат каких-то трав, а однажды он совершенно точно понял, что кто-то тёплой и доброй рукой осторожно и бережно провёл по его щеке. Незнакомая ладонь была мозолистая, но при этом меньше, чем его; её обладатель явно много и тяжело трудился, и всё же... Аббаккио не смог вспомнить более ласкового прикосновения, наверное, за всю свою жизнь. И тогда же он связал эту руку с голосом, решив, что их обладатель – один таинственный благодетель, который сейчас бережёт его. И за это мужчина был ему благодарен.

***

      Буччеллати же лишился того покоя и стабильности, из которых обычно состояла его жизнь. Находка, которую он сделал тогда, на реке, взволновала, встряхнула его жизнь, подобно камню, брошенному в безмятежное озеро и всколыхнувшему водную гладь.       Он привёз незнакомца в свой дом, не без труда перенёс (скорее даже, перетащил) в дом, где уложил и первым делом напоил одним из многочисленных зелий лечения, которые до этого мирно стояли в небольшой кладовой. Затем юноша долго возился с роскошным доспехом, пытаясь снять его так, чтобы доставить меньше неудобств раненому. Под бронёй незнакомый мужчина был облачён в простую тунику и такие же штаны; одежда была сырой, местами окровавленной, но снимать её и снова тревожить находящегося в полубессознательном состоянии эльфа Буччеллати не рискнул, поэтому просто начал растирать его сухой тканью. После, напоив пострадавшего ещё одной порцией зелья, Бруно стал осматривать раны. Неглубокие царапины и ссадины он просто промыл и обработал целебной мазью, затем скрыл под повязками. Рану от когтей юноша тоже забинтовал, предварительно промыв и удалив весь гной, а так же покрыв всё той же мазью. Но вот отёк на другой руке его ввёл в ступор.       Было очевидно, что это последствия отравления: об этом говорила покрасневшая кожа, волдыри вокруг небольшой ранки, опухоль, да и незнакомец бился в лихорадке, стонал. Но всех ядовитых животных Скайрима Буччеллати знал наперечёт, и таких ран никогда не видел. Юноша не был уверен, что те средства, которые у него есть, могут помочь раненому эльфу. Он боялся, что ничего не сможет сделать.       Однако до боли и крови закусив губу, Бруно смог прийти в себя. Первым делом он вскрыл старую рану и выпустил странно-чёрную кровь, полную яда. Затем промыл её, насухо вытер и, порывшись немного в чулане, нашёл снадобье против яда, которым обработал надрез снаружи, а остатки влил мужчине в рот. Тот проглотил всё, постанывая и хмурясь, но затем странно успокоился и расслабился. Скорее всего, организм просто не выдержал нагрузки, поэтому раненый потерял сознание. Это не было ни хорошо, ни плохо. Просто факт, с которым Буччеллати приходилось смириться.       Он быстро выскочил из дома, набрал воды и стал её кипятить, чтобы у него всегда была возможность промыть раны и сменить повязки. Кроме того, требовалась питьевая вода – неизвестно, сколько времени неизвестный был отравлен, поэтому, чем больше он пил, тем меньше была концентрация яда в крови. Затем юноша стал изучать и перебирать все свои лекарства.       Вывод был не слишком обнадёживающий: обычных зелий для лечения хватало, но средств против яда явно недоставало. Кое-какие ингредиенты для их приготовления были, но требовалось больше. Впрочем, Бруно успокоил себя тем, что знал несколько полян с чертополохом неподалёку, а в реке водилось достаточно рыбы-убийцы, чтобы можно было собрать икру. Главное, чтобы чеснок не закончился. Нужно только дождаться, когда состояние незнакомца станет стабильным настолько, что его можно будет оставить без присмотра хотя бы на полчаса. А пока следовало за ним ухаживать, и как можно более тщательно.       И Бруно посвятил этому остаток дня: чаще поил, промывал и перевязывал все раны, следил за тем, чтобы неизвестный не замёрз и оставался сухим. Юноше удалось поспать всего немного, зато раненый эльф так и не проснулся, но стал дышать ровнее и глубже.       И на следующий, и на последующий день Буччеллати спал мало, старательно выхаживая таинственного незнакомца. Свежее питьё, чуть позже – питательный бульон для поддержания сил организма, тщательный уход за ранами. На третий день Бруно даже рискнул вымыть и переодеть раненого, стараясь делать это как можно более осторожно и бережно. Не хотелось навредить эльфу ещё больше, поэтому за всеми действиями приходилось тщательно следить, хотя порой это было сложно.       Всё дело было в том, что с того момента, как он увидел незнакомца, Буччеллати был восхищён. Тот казался ему посланником небес, прекрасным, неземным, удивительным существом, хрупким, как ожившая мечта, как первая снежинка, упавшая на ладонь и грозящая вот-вот растаять, словно её и не было. Сейчас же мужчина в его руках был таким реальным, таким настоящим... И всё равно не верилось, что это правда.       Бруно не мог скрыть того, что любуется незнакомцем. Его лицом, строгим, возвышенным и даже немного мрачным. Несмотря на то, что эльф спал, он всё равно продолжал хмуриться, между его удивительно чёрными бровями пробегала морщинка. Глаза, как и у всех эльфов, были острыми, раскосыми, с длинными белыми ресницами, похожими на тонкий морозный узор на окне. Острые скулы, нос, и подбородок, немного впалые щёки – и на удивление пухлые чувственные губы, чуть приоткрытые, бледно-фиолетового цвета, как будто бы замёрзшие... или зацелованные. Лицо выражало утомлённость, были даже заметны тёмные круги под глазами, но это нисколько не портило красоты неизвестного, даже придавало ему какое-то особое очарование. Буччеллати был уверен, что взгляд у незнакомца очень гордый, как у аристократа или даже короля. А серебристо-белые волосы, такие приятные и нежные на ощупь, что хотелось касаться их снова и снова, гладить, трепать, расчёсывать... За такие многие человеческие женщины с готовностью заключили бы сделку с даэдра – и всё равно ничего подобного бы не получили.       Впрочем, и фигура незнакомого эльфа чем-то приковывала взгляд. Изначально Бруно думал, что раненый очень худой, даже нездорово-худой, но когда он снял одежду, то понял, как ошибался. Тонкая талия, запястья, щиколотки, несколько впалый живот – и при этом хорошо развитые мышцы рук, ног, груди. Выступающие ключицы – и при этом широкие плечи. Длинные, будто бы созданные для музыки пальцы – и мозолистые от оружия ладони. Невероятное сочетание хрупкости с силой притягивало и восхищало. Под тонкой кожей белее снега чётко проступали бледно-синие вены, на спине, животе и шее тонкими полосками тянулись шрамы, которые никак не уродовали, скорее, украшали.       Даже касаться такого прекрасного существа Бруно боялся; какое-то странное благоговение охватывало его от одного лишь взгляда. И при этом он продолжал смотреть и касаться, смывая кровь и грязь с этого невероятного незнакомца, великолепнейшего из всех представителей эльфийской расы, которых юноша когда-либо видел. Буччеллати с величайшей нежностью мыл серебристые локоны, почти не касаясь острых ушей, как зачарованный, разглядывал почти каждую чёрточку холодного лица, такого близкого и одновременно недоступного, почти запретного. Ловя себя на таких мыслях, Бруно смущался, как мальчишка, будто делал что-то постыдное, хотя совершенно точно ничего такого не делал. Но когда он закончил процедуру, то странное сожаление поселилось в его душе. И при этом, не смея никак его выражать и затягивать процедуру, он бережно одел и перевязал мужчину, затем уложил, вновь становясь добровольным сторожем его сна.

***

      Временами, когда на Бруно накатывала особенная нежность по отношению к его пациенту, или же когда на эльфа накатывал приступ лихорадки, очень сильной, прямо-таки убивающей его, юноша начинал петь ему одну-единственную колыбельную, которую когда-то его мать сочинила для него самого. Он не умел играть на лютне, как она, но песня от этого хуже не становилась:       – В стране извечных снегопадов,       Где лёд сковал вершины гор,       В стране озёр, рек, водопадов,       Где чист, бел, холоден простор,       Где небу нет конца и края,       Где звёзд не счесть, и две луны,       Во тьме век из века блуждая,       Всегда возвышенно-бледны...       В стране, что родиною бога       Вдруг стала, и не так давно,       Где не у всякого чертога       Своё имеется окно...       В стране, где дождь сменяет вьюга,       Где кровь и воля крепче стали,       Где на всю жизнь – одна супруга,       А у героев нет медалей,       Где барды доблесть воспевают,       И внемлет им простой народ,       Где небеса огнём сияют,       И что не путь – то поворот...       Где замки меньше, чем леса       И чем сердца у всех людей,       Где льдом становится роса,       А кровь – та солнца горячей...       Где жизнь твоя – твой край родной,       Уютный, тёплый, милый дом,       Там мирно спи, о, мальчик мой,       Спи сладким и спокойным сном.       Это, на удивление, помогало наравне с лекарствами, и незнакомец прекращал метаться и стонать, успокаиваясь и погружаясь в мирный и спокойный сон. Бруно радовался, продолжая ухаживать за своим загадочным пациентом, не зная ни его имени, ни его истории, не требуя чего-либо взамен. Ему было приятно просто находиться рядом, приглядывать, заботиться. И Буччеллати даже задумывался, каково будет ему, когда неизвестный очнётся, оправится и уйдёт. В такие минуты на душе становилось странно-тоскливо, и собственное одиночество вдруг превращалось в непосильную ношу, которая давила на плечи тяжелее всех проблем и невзгод, которые когда-либо тревожили юношу. Но он терпеливо сносил и это, молясь всем Девяти богам о здоровье таинственного эльфа и надеясь на его дальнейшее благополучие.

***

      Всё изменилось в тот день, когда Аббаккио, наконец, открыл глаза...