до одури в подворотне я буду бухать и дуть, и бомбою водородною рухну тебе на грудь

      самые хуевые дни начинаются всегда хорошо.       погода была нормальная — стих ветер и потихоньку таял по-собачьи палевый снег, небо влажной сукровицей облизывало волосы и тепло дышало в затылок. носки ботинок покрылись мелкой сеточкой темных брызг из-за постоянного наступания в лужи. пахло весной: водкой, нежностью, талой сырой водой, едой, бензином, плесенью и дымом.       впервые за долгое время шарф не трепался противной тряпкой по направлению порывам, а спокойно болтался на шее. впервые за долгое время было относительно спокойно и хорошо. наверное, потому, что сережа перестал шариться по полиным карманам и комнате, пока того не было дома (дурак, первое правило конспирации — все улики носить с собой), перестал бить кружки об пол и отвечать слишком уж пассивно-агрессивно. наверное, потому, что вечером полю ждут у арбузова, в кармане ютятся несколько соток, а голова практически не болит.       бестужев, пришедший на смену чуть раньше, привычно улыбается. по-весеннему солнечно, прищурившись и натирая стакан у стойки. — ты не умер! — вместо приветствия говорит он. — я уж думал, ты передознулся. — не смешно, — фыркает поля, открывая подсобку. — нет, смешно. миша чуть младше сережи, но ведет себя, как ровесник поли. строит из себя дурачка и разве что заливисто не хохочет над собственными идиотскими шутками. и выглядит он тоже на семнадцать-восемнадцать, худощавый и лохматый, как скейтеры у торгового центра. постоянно челку со лба сдувает, ухмыляется набок, не показывая зубов и одевается, как четырнадцатилетний. поле в голову лезет сплошная печальная херня и улыбка сползает со рта. — эй? ты чего? — миша беспокоится. — я не хотел тебя… — нет, не в этом дело, — поля мотает головой. — я просто… вспомнил тут. неважно, короче.       и уходит переодеваться под растерянным мишиным взглядом.       сегодня вторник и в баре совсем пусто — поля позволяет себе таблетку мескалина, перебрасываться ехидствами с мишей и втыкать в телефон под барной стойкой. кондратий шлет какие-то психотропные мемы про попугаев и муравьев то и дело фыркает слишком громко для сонной тишины теплого зала. девушка с дальнего столика улыбчиво смотрит на него, и когда ловит его ответный взгляд, подмигивает.       муравьев улыбается в ответ, подпирает щеку ладонью. она подхватывает куртку и легко подсаживается за стойку. — привет, а я тебя знаю. — правда? — да. ты же поля муравьев, правильно? не помнишь меня?       поля бы и рад, да только сожженный кислотами мозг отчаянно сопротивляется и говорит: «не-а». — не помню, прости.       она закусывает губу в улыбке. красиво. — ну ладно тогда.       оставляет на стойке синенькую двухсотенную и уходит. работать в двойную смену во вторник — тупо, но неплохо, потому что есть с кем попиздеть. тупо, потому что зал действительно пустой и обслуживать в четыре руки особо некого. все было бы прекрасно, но к пяти вечера подтягивается рылеев в состоянии нестояния и чрезвычайно смешливый. на простое «привет» он реагирует звонко хрипящим на окончаниях хохотом. зрачки у него больше вселенной и схлопываются одним движением под вопросом: — все нормально? — у меня-то?       очередное хриплое хахаха, он садится на стул. — налей мне водки, ключница.       в другой ситуации муравьев поостерегся бы что-то говорить клиенту, но это же кондратий. кондратий, который обычно едва ли выпивает три коктейля и больше хлещет чай. кондратий, которого поля за полгода ни разу не видел пьяным в такое отвратительное состояние. он не шумит и не дебоширит, но выглядит странно и несколько пугающе. — может, не стоит? — отстань, поль, — кондратий отмахивается совершенно изящным небрежным жестом и улыбается, утыкаясь лбом в стойку. — миш, может, ты будешь по-гостеприимнее?       у бестужева на скулах напрягаются мышцы, но водку он наливает — в самый маленький шот. рылеев глотает ее залпом. миша отмахивается от денег. — что случилось? — не выдерживает поля. — а? да ничего не случилось, знаете ли, товарищи бармены. ничего-с не случилось. так, пустяки, неурядицы… — кондратий, — строго говорит миша. слитно, как-то одним звуком и так зло, что пробирает даже полю. — а что — кондратий? — рылеев облизывает наверняка горькие от водки губы. — кондратий ни при делах, михаил. знаете ли, это вообще не моя вина, что я так свински напился. — а чья же тогда? — так же по-змеиному цедит миша. глаза у него щурятся, узкие-узкие, как две стеклянные острые щелочки. — а вы сами знаете. и вы, и брат его, — кивает на муравьева. — и пестель. все знают.       не надо было этого. — ой, забыл, — кондратий глупо хихикает, прикладывая ладонь к губам. — нельзя при тебе про сереженьку говорить, да? режет?       у миши дрожат губы. вообще не надо было упоминать сережу. пьяный кондратий этого правила не помнит, хотя трезвый придерживается строже других, периодически шпыняя пестеля, который не всегда может держать язык на месте. бестужев очень выломано и зло выдыхает сквозь зубы. с негромким сипением, как будто к плоти прикладывают какую-то раскаленную железяку. так выдыхают от бессильной злобы и нестерпимой боли, которая нахлынивает внезапно. а у миши, видимо, все вместе. разом. блять.       для полного счастья на полю натекает озноб, следующий за мескалиновым приходом. вышибает пот на лбу и над верхней губой.       блять. — кондраша, — тихонько зовет муравьев со своего места. — кондраш, давай я тебя домой отведу, тебе проспаться надо. — ему выговориться надо, судя по всему, — сквозь задушенные слезы говорит миша. — миш, миша, он просто пьяный, — бессилие подкатывает к горлу и приходится опереться о стойку, чтобы не сползти на пол некрасивой, неопрятной грудой. — не психуй, хорошо?       у рюмина на шее дергается кадык и наливается лиловым широкая вена. на висках двигаются желваки. как мантру твердит себе, должно быть — не злись, не бей его, не ори, не ерничай, он не в себе. они все здесь немножко. не в себе. — давай я отведу его домой? ладно?       мишины ладони, сжавшие край стойки, медленно расслабляются и безвольно виснут вдоль бедер. — ладно.       поля никогда так быстро не бегал за своей курткой в подсобку.       вести кондратия домой — несложно. он хоть и пьяный, но, в принципе, спокойный, как удав, и довольно послушный. и только иногда нелепо смеется совершенно без поводов, вытирает пересохшие, потрескавшиеся и покровавленные губы тыльной стороной ладони и сухо покашливает. типично пьяный кондратий, в принципе, за исключением лихорадочного блеска в глазах и какой-то суицидальной улыбки. вести его пришлось под локоть, чтобы он не прыгнул под трамвай. поле просто надоело хватать его за капюшон в последний момент.       комично они, должно быть, смотрятся — оба бледные и тощие, с покрасневшими от начавшегося ветра носами и ушами, но кондратий — в дорогом, качественном пальто, а поля в дранном дешевом пуховике да еще и с выражением совершенного мученика, присущего каждому наркоману.       а еще рылеев молчит. убийственно. — про что вы говорили? в чем дело?       и он продолжает улыбаться улыбкой слабоумного, поглядывая на активное дорожное движение, будто мечтая, что его мозги окажутся размазанными под равнодушными теплыми резиновыми лапами автомобилей.       поле хочется заорать что-то в духе what's your problem, но люди на улице явно не поймут. кондратия хочется немножечко облить ледяной водой или хорошенько тряхануть за плечи, чтобы он в себя пришел. чтобы снова стал кем-то, кого поля хорошо знал. поля плохо знал этого пьяного недопсихопата, который говорит гадости и кидается под автобусы. блять. — рылеев, говори, что случилось. — поля, — вымученно вздыхает он, как будто сильно устал. — не твоего ума дело. — я же не из праздного обалдуйства спрашиваю, — в очередной раз дергая рылеева за рукав подальше от дороги. — а из чего еще, если ты праздный обалдуй?       это должно обидеть, но задевает не слишком. — да пошел ты, — равнодушно отзывается поля. на телефон приходит уведомление из телеграмма. муравьев подваливай к восьми ок?

k

      кондратий смотрит на телефон и полины пальцы, печатающие ответ, неодобрительно. — собрался куда-то вечером? — ага. на блядки. — поля… — это не твоего ума дело, — огрызается ипполит, поправляя шарф. — сереже что-нибудь спизданешь — и я ему спиздану про то, что ты мише наговорил. — как будто он и так не узнает, — печально отзывается рылеев. непонятно, про что именно.       налетает особенно холодный порыв ветра. конец дня тонет в трипе и мишиных шутках, которые он отмачивает чаще, чем тряпку в чистящем средстве. это у него нервное. это у него чтобы закрыться.       поля сгрызает губы вместо обеда и ужина.       в семь вечера он сваливает из совершенно пустого бара. миша смотрит печально, явно понимая, что в таком состоянии поля идет совсем не домой, но ничего не говорит, только качает головой, когда за спиной муравьева закрывается дверь. мартовский вечер темно-серый, густой, как холодный невкусный суп, и соскабливается об ботинки налетом, как с языка.       развозит прямо по тротуару.       обглоданное небо с оранжевыми синяками заката болезненно щурится, постепенно темнея.       небо пахло, как пахнет небо в крупных городах — плесенью (из-за сырости), дымом (из-за сигарет и машин), нежностью (из-за весны), едой и бензином.       небо пахло, как пахнут крупные города — одиночеством.       прогорклым, рыхлым одиночеством, крошками рассыпавшимся по карманам миллионов живущих здесь людей. одиночеством на пустой кухне над остывающей чашкой чая. одиночеством в темной прихожей, когда ты приходишь домой. одиночеством желтой спальни, где все твои любовники — книжки, рассыпанные, как какие-то потеряшки, по полу, столам и тумбочкам. одиночеством желтых и розовых и голубых таблеток в ладони. одиночеством холодного вечера марта, когда еще не загораются уличные фонари, и ты бредешь в сумерках, зная, что никто тебя не ждет. одиночеством вечных наушников, чтобы только не слышать эту гулкую, густую, больную тишину. в наушниках негромко поют the smiths. и тебе грустно, потому что они поют про любовь, а ты никого никогда не любил.       поля болезненно щурится, когда добредает до нужного дома и звонит в домофон: резкий сигнал режет уши. вечеринка уже в разгаре: очень громко играет какая-то не очень знакомая песня. на полину шею с порога вешается какая-то девочка. целует — сначала в щеку, потом в шею, возле кадыка, потом соскальзывает на губы. вязко, сладко, долго. язык у нее почему-то холодный. потом она, впрочем, тут же уносится в ванную, зажимая ладонью рот. - эй, я что, так плох? - кричит поля вслед.       народу не то чтобы много — человек семь-восемь и всех муравьев знает, хотя и косвенно. сам арбузов находится на кухне, усиленно пытающийся выпить стакан водки залпом — вокруг наплевано этой самой водкой и лежат осколки разбитого ранее стакана. стакан жалко. антона — не очень. — привет, — поля ставит на стол бутылку красного, купленную по дороге, и пакет пива. — о, — арбузов роняет стакан, щурится обожженными спиртом глазами. — приветики-пистолетики. а ты что, — он пальцем показывает на свою щеку, намекая на след от помады на полином лице. — уже кого-то склеил? — она сама. склеилась.       скорее расклеилась, судя по звукам рвотных позывов в толчке. циферблат электронных часов показывает полвторого ночи неоново-теплым зеленым светом. девочки вслух очень громко выясняют, у кого белье дороже, а парни сдувают со стеклянного столика третью дорожку снега и громко шмыгают. муравьев на диване рассасывает третью таблетку, неловко запрокинув голову. кто-то чихает. кто-то скулит. из колонок играет аффинаж.       в комнате почти темно. тусклая желтая лампочка почти не дает света в углах комнаты, наливаясь палящим теплом под самым потолком. арбузов сидит рядом на диване, тянет пиво. — как дела? — ты у меня третий раз спрашиваешь, — хмыкает поля. — пра-а-авда?       муравьев закатывается смехом, сгибаясь пополам.       не очень понимая потом, от чего, собственно, так рассмеялся. то ли из-за дурацких антоновых ушей, то ли из-за вопроса, то ли из-за того, что морда медведя на этикетке бутылки была очень недоуменная.       то ли из-за трех таблеток и следующих за ними спазмов в левой части груди. то ли из-за кондратия, доведшего мишу до бешенства двумя фразами, а потом глядящего по-щенячьи жалко и грустно на полю, сутуло уходящего обратно к бару. муравьев думает, что его все феерически заебали.       сережа. мама. кондратий. миша, паша и ебучий стас, который появлялся в баре еще дважды после того, как передал пакет с таблетками: чтобы сказать спасибо лично и, видимо, чтобы порезать полино сердце своими несчастными скулами. заебали. — поль, ты в порядке? — я в порядке.       слова сплошной строчкой бегут по сознанию, не останавливаясь, и это тоже смешно: явпорядке явпорядке явпорядке. все нормально. все хорошо. это пройдет.       мма. водка. полю корежит.       потом кто-то включает гспд, выключая свет, и все тонет в мутном мареве прихода. оно красноватое и ритмичное, в такт битам, в такт сердцу, в такт дыханию. лопается где-то в горле, чтобы сползти по горлу кровянистым вкусом от брусничного сока, которым они разбавляют водку. кажется, поля продолжает смеяться. смеяться так много и так громко, что пугает этим арбузова, какую-то девочку и самого себя. — муравьев! — его хлопают по щеке.       он приходит в себя от холода. потому что лежит на подтаявшем сугробе. — что я здесь?..       делаю.       ничего не делаю. лежу, блять. снег лижу.       ободранные об наст руки решительно замерзли. над ним возвышается миша, хмуро глядящий из-под светлой челки. — ты мне честно скажи, — устало вздыхает он, — ты ебалай?       легкие содрогаются в промерзшем рыдании. небо пахнет гулкой чернотой раскаленного космоса, густой кровью, ножевым ранением прямо в сердце. пахнет таблеточной рвотой и настом, ромом с колой и фруктовой водкой. пахнет стиральным порошком от куртки и чьим-то чужим шарфом, спиженным из прихожей. страшно, чуть-чуть — больно и очень, очень много — пусто.       ты похож на огромную коробку, в которой перекатывается три горошинки. они вроде громко стукаются об стенки, создают впечатление чего-то значительного, но ведь в итоге — почти ничего. только картонные ободранные стенки и сухие горошинки. только ты. the smiths в пустой голове. боль. — вставай.       поля хватается за предложенную руку. — пошли, — миша тяжело держит его за плечо, отводя к какой-то небольшой серебристой машине. — у тебя вроде нет тачки? — это не моя. это стаса.       стаса… стаса.       когда муравьева заталкивают внутрь, он только открывает рот, чтобы начать возмущаться. — приветик, — саркастически зло говорит кузьмин, сидящий за рулем. — давно не виделись?       неделю где-то. и не переписывались. и даже на улице ни разу нечаянно не столкнулись.       не то чтобы поля искал этой встречи. — пьянь, — насмешливо говорит миша и протягивает пачку салфеток с пояснением: — у тебя под носом кровь.       поля берет салфетки. рассеянно открывает. вытаскивает одну, липко пахнущую мятой и какой-то химозной хренью. он решительно не помнит, как звонил или писал мише или стасу. не помнит, как оказался на улице. не знает даже, откуда у него кровь под носом: он подрался? упал? у него инсульт? но в принципе его ебет только один вопрос: — сереже нажаловались уже? — конечно, — серьезно говорит стас. — после того, как ты позвонил семь раз и написал тринадцать смсок с опечатками, у нас не было иного выхода. — а потом ты трубку не брал, — нервно добавляет миша. — иди нахуй так пугать, поля. — а который час? — почти пять утра. — простите.       миша и стас переглядываются. — не извиняйся, балда, — бестужев легонько треплет по волосам. — но больше так не делай.       ага. конечно.       кузьмин высаживает мишу у его дома и везет полю домой молча. молча до самого подъезда. муравьев вскидывает голову — в окнах его квартиры горит свет. внутри все сжимается. — зачем ты так? — внезапно нарушает молчание стас. — как? — тупо переспрашивает поля, все еще залипая на желтый прямоугольник окна. — обдолбанный валяешься под подъездами. — я же извинился за беспокойство. — да насрать мне на твои извинения. ты вообще ничего не понимаешь что ли?       муравьев начинает злиться. — что я не понимаю? что наркотики и бухло это плохо? отъебись, стас, это не твое дело. я совершеннолетний, у меня есть работа, я не сижу ни у кого на шее, сам плачу по счетам. никого это не касается. — это касается людей, которые тебя любят.       поле хочется сказать, что никто его не любит. но не получается — получается всхлип. совершенно внезапный и совсем жалкий, неприятно кольнувший самомнение и гордость. только расплакаться не хватало. только при нем расплакаться не хватало.       жмуриться, чтобы проглотить слезы — привычно. шмыгать носом в попытках успокоиться — привычно. вдавливать язык в верхние зубы, чтобы что-то чувствовать, не выпадая из реальности — привычно. и так выломанно, комканно дышать, перемалывая воздух обмороженным горлом — привычно.       стас молчит. потом говорит: — пошли вместе. я поговорю с сережей.       поговорит он. ага. как же. скорее, получит от сережи в нос и услышит о себе много нового.       удивительно, но не случается ни того, ни другого. странно даже — сережа злой, но спокойный, теснит маму плечом подальше от дверей и зыркает на полю из-под взъерошенной острой челки.       стас по-скотски улыбается. толкает слегка плечом и разувается. уходит на кухню, подмигивая вполоборота. дурак, блять.       поля механически достает из шкафчика три кружки. — какой чай ты будешь? — у вас есть разный чай? — у нас есть черничный, малиновый, с женьшенем, с травами, зеленый, зеленый с лимоном, зеленый с лимоном и медом, для печени, имбирь и мед, имбирь без меда, ваниль с миндалем, «белый трюфель», черника с ромашкой, ваниль и орехи, для хорошего сна и эрл грей.       стас молчит. — на твой вкус.       поля заваривает себе и ему черничный, а сереже — эрл грей. смотрит на кроваво-ржавые разводы в кипятке и не рискует оборачиваться к кузьмину лицом. смотреть ему в глаза, откровенно говоря, не хочется. вообще уже ничего не хочется. — сахар? — нет, спасибо.       себе поля сыплет три ложки. сахар похож на героин. на кокаин. на раскрошенные таблетки. хочется простерилизовать себе голову, как мама — банки для варенья и огурцов. от чая пахнет сушеной черничной листвой. в голове гудит маленькое горькое море. море — большая стиральная машина. рокочет так же. ур-р-р-р. густое, утробное, мигренозное. ур-р-р-р. по-кошачьи протяжное, плотное, скорбное. ур-р-р-р. — ть, не блевать, — предупредительно вскидывается стас. — я нормально.       поля осторожно берет кружки дрожащими руками. возвращается к шкафу за печеньем. как из детства — шоколадное юбилейное. печенье в пальцах крошится так же как крошится экстази под зубами, если надавить слишком сильно.       муравьев обычно давит слишком. слишком. слишком. мозг ловит баги. приходы каждый раз все ярче, болезненнее и короче, а отходы — дольше, мутнее, противнее. приходы были ослепительно белые, а отходы — оранжевые, как ноябрьские тыквы. поля ненавидел тыквы. и оранжевый цвет.