до одури в подворотне я буду бухать и дуть, и бомбою водородною рухну тебе на грудь

— я твоей философии не разделяю, — тянет кондратий. — глупо это. — ты просто не хочешь признавать, что я прав, ведь тогда ты и сам скатишься в экзистенциальный кризис, — смеется муравьев. — ты ужасный пессимист. — пустота мой новый кент, она осталась навека, хоть и уезжала на уикенд, — пропевает ипполит, сербает чаем и поглядывает в окно. — в другом месте будешь хаски цитировать, — возмущается кондратий.       у кондратия дома тихо и тепло, и желтая энергосберегающая лампочка на кухне совсем не горячит кожу. на телефон то и дело приходят уведомления из телеграмма, и впервые за долгое время совсем не болит голова.       у кондратия слойки со сливами и горячий кофе с молоком и кокосовым сиропом. и впервые за долгое время от еды не тошнит. — ты извинился перед мишей? — да, сразу же, как протрезвел, — немного невнятно из-за набитого рта отвечает кондратий. — он отошел, вроде. по крайней мере, сказал, что извинения приняты. — а что… — поля осекается. — что? — что тогда случилось? — через силу выдавливает. — а. это.       рылеев задумчиво отпивает кофе, ставит кружку на стол и слегка поворачивает ее. — если просто — меня отшили. если долго — меня отшил человек, которого хорошо знает и твой брат, и пестель, и миша. — типа один из вашего фан-клуба революционеров? — вроде того, — сдержанно отвечает кондратий. — просто… я думал, что тоже нравлюсь ему. думал, что… много думал, короче. дурак, — безразлично пожимает плечами. — он тебе настолько нравится, что ты решил напиться и прыгнуть под трамвай? — возможно. — возможно? — ну, может, так и есть, да. ешь слойки, пока не остыли, — переводит тему.       звонит сережа. — алло? — ты живой там, нет? — живой, — после разговора, бывшего пару недель назад, брат поутих, но как будто стал больше волноваться. — мы у кондратия. не пьем, — предупреждая вопрос, обрывает ипполит. — едим слойки. хочешь, домой приду и в трубочку дыхну? — не хочу, — чуть смеется сережа. — только пожалуйста, возвращайся не в пять утра. — ладно.       поля не знает, что стас наговорил сереже после того, как они коллективно выгнали его из кухни, но потом сережа совершенно расслабился. не кричал и не нервничал, выключил свою пассивную агрессию. стас с тех пор написывал поле вконтакте, скидывал какие-то дурацкие шутки про гусей и иногда звал гулять.       это было странно.       был во всем этом какой-то подвох, но кузьмин просто попросил попытаться завязать — и захотелось пойти ему навстречу.       конечно, получалось так себе., но спустя две недели поля ходил практически чистым и его не так сильно трясло по утрам.       стас заезжал в бар по вечерам, улыбался как-то детски и не лез в душу. стас… был чем-то новым. он одалживал поле книжки, удивительным образом умея заинтересовывать даже в самом занудном романе, он слушал каких-то странных ноунеймовских исполнителей, он любил вуди аллена и особенно — «дождливый день в нью-йорке». терпеть не мог тарантино, читал терри пратчетта и пил чай с ромашкой, как дед. носил скучные джемперы в полоску и иногда позволял себе легкую небритость. редко хмурился. не краснел. и вообще-то был самым обычным парнем, который вряд ли бы зацепил муравьева в любой другой ситуации.       но тут что-то было.       не то чтобы цепляло или звенело. внутри не сжималось, сердце не билось сильнее. рядом с кузьминым словно воцарялась тишина. успокаивался мир. становилось… безопасно. и поле было нужно именно это.       буддисты говорили, что свой человек это не тот, рядом с которым сердце бьется, как бешеное и эмоции то и дело сменяют одна другую. нет, они говорили, что рядом с нужным, правильным человеком все внутри успокаивается, как море в штиль.       рядом со стасом не хочется вести себя как придурочный, чтобы привлечь внимание (у поли это всегда получалось само собой). рядом со стасом хочется уснуть, доверчиво подставив шею, и совершенно не волноваться о том, задушит ли он тебя. потому что не задушит. стас не из тех, кто предает.       стас если и вонзит нож, то не в спину, а прямо в сердце, посмотрев в глаза.       стоило вспомнить, как написал. как дела? хочешь завтра типа погулять? ну знаешь попиздеть за жызнб — чего смеешься? — интересуется кондратий, наливая себе третью кружку чая. — да так, — увиливает муравьев. — ничего особенного, картинка смешная. — …ситуация страшная, ага. понял, не дурак, — рылеев тонко ухмыляется. — амуры с кем крутишь? — да какие амуры, ты дурак? — ой-ой, ладно, не лезу, лебезный ты наш.       от этого тоже смешно. поле совсем не хочется злиться.       и так получается, что когда он добирается до постели, то все время, пока засыпает, думает лишь о предстоящей прогулке. как гребанная влюбленная восьмиклассница. себя одергивает, шпыняет, да не получается. в голове сам собой репетируется диалог.       облака были цвета гнойников. небо — ядовито-синее, до боли в глазах. собирался дождь, первый в этом году — воздух заволакивало потрескивающей желтоватой дымкой, тихо пахнущей озоном.       стас обдирает коросты на заусенцах и звонит в дверь. — о, привет, — у муравьева худые белые ноги и мокрые волосы челкой падают ниже бровей. — рановато. — я слишком пунктуальный. — ну заходи, — пропускает внутрь, трет уши полотенцем так, что они становятся пунцово-алыми. трет их так, как будто не знает, куда деть руки.       скрывается за своей дверью на десять минут и выходит слишком улыбающимся и слишком легко одетым для первого апрельского полдня в этом году. — вдатый? — напрямик спрашивает кузьмин. ипполит кивает, так же истерически улыбаясь. — ты меня с ума сведешь. — ты сойди с ума, я схожу за пивом, — поля улыбается криво, хмыкает в ответ на удивленное выражение лица и вываливается в подъезд. без куртки.       чудовище.       стас не злится. абсолютно-совершенно-не-бесится и не-хочет-задушить-этого-несносного ребенка.       полю хочется хорошенько встряхнуть за грудки, чтобы у него пробитые, пропитые и прокуренные мозги утрамбовались, на место встали, начали хоть что-то продуцировать.       поля выволакивает его на крышу. теплый ветер приятно треплет волосы. — не пялься на мою задницу, тебе все равно не светит, — издевательским тоном тянет, пока лезет по узкой жестяной лестнице на чердак. — да иди ты нахуй. было бы на что пялится, — отшучивается кузьмин, намекая на то, что на ипполите штаны держатся, видимо, молитвами и честным словом. — девочкам нравится, — и подмигивает через плечо.       во дурак.       на крыше несколько бутылок разливного пива и красивейший закат цвета розовеньких марок лсд. — а у тебя было хоть? — фыркает стас в свою полупустую бутылку. — а тебя это не касается, — отрезает поля. — не было, значит. — да было у меня.       по-детски. — один раз всего. просто… не так все было. как-то… неправильно. — почему?       потому что в первый раз хотелось быть ужасно влюбленным. потому что хотелось по-честному. правильно. доверительно. близко-близко-близко. потому что в первый раз мечталось о лепестках роз и чужой горячей, рядышной, дозволенной коже.,       а в итоге был туалет клуба. была какая-то тощая девочка из его старой школы. милая, с красивой улыбкой, и совершенно улетевшая. поля оправдывается тем, что и сам был ни разу не трезвым. да и она сама затащила его в эту кабинку.       эта девочка недавно заходила к нему в бар, сильно изменившись — сняла пирсинг с губы и немного отпустила волосы. осталась только ее красивейшая улыбка, яркие без помады губы и привычка закусывать нижнюю.       было неловко и глупо — ее маленькая грудь с темными, большими сосками, тонкая шейка, острые ключицы и коленки. неловко закинутая куда-то набок нога. высокие, ломкие стоны. неровная бахрома короткого каре, облупившийся черный лак на ногтях, которыми она поцарапала ему затылок. ее футболка с куртом кобейном, брошенная на пол и впитавшая в себя чью-то рвоту. поля потом стирал эту фуфайку в раковине, пока девочка сидела в кабинке, прикрыв ладонями грудь.       он даже не знает, как ее зовут. — я не помню, как ее зовут. — в этом все дело? — я впервые заговорил с ней только тем вечером и тем же вечером мы переспали. — и все? — она недавно в инсте на меня подписалась.       и когда проговариваешь это вслух, слишком отчетливо понимаешь, какой же это огромный пиздец.       в инсте, блять, подписалась. — как-то это… жалко. — да ладно, — сардонически тянет поля. — а я думал, что это охуенно романтичная и красивая история.       стас со стуком ставит бутылку на шифер. прикусывает губу, глубоко вздыхает. поворачивается и что-то должно случиться, да — момент растягивается, как безвкусная жвачка.       целоваться как-то по-собачьи мокро — нормально. внутри не рвется и не ломается, только что-то приятно урчит, как сытая кошка. — а ларчик просто открывался, — почти беззвучно выдыхает кузьмин. губы у него на вкус как газировка и отрава для тараканов.       поля себя чувствует именно таким тараканом.       и совсем не против так умереть.       поля с полустоном проталкивает стасу в рот таблетку. тот от неожиданности только сглатывает, и по языку тянется тонкая шершавая полоска сладкой горечи. — бля-я-ять, — тянет он, отрываясь. — какая же ты сука. — стараюсь. — я думал, ты бросаешь. — ну не все же сразу.       никакой романтики — целоваться жадно и жидко, как озабоченные подростки, под ободранным небом, которое прокатилось брюхом по неровному асфальту. никакой романтики — рассказывать своему недо-крашу про свою первую недо-еблю и запивать кислое послевкусие таких историй не менее кислым пивом. — некрасиво, — показывает поля на распластавшееся солнце. — мне тоже не нравится.

***флэшбек*** сережа кусает щеку изнутри по старой привычке. поля смотрит на белый шум подоконника и старается потише дышать. из пустой чашки пахнет черникой и летом. стас неровно стучит по столешнице ногтями. — так и будем молчать? — наконец не выдерживает поля. молчание рвется, как серая свежая бумага из целлюлозного цеха. — хочешь поговорить? — фальшиво-дружелюбно отзывается сережа. на самом деле, не очень. — на самом деле, не очень. стас давится чаем. на скатерть шлепается три круглых ровных капли. им всем ужасно неуютно на этой желтой кухне под светом жухлой лампочки, то и дело мигающей из-за перебоев с электричеством. поля залипает на пустой пепельнице, стоящей на подоконнике. нестерпимо хочется на балкон, вдохнуть поглубже уличный, ночной воздух. умыть дымом глаза, ослепшие, как волдыри, чтобы потом добираться до своих на поводырях-трамваях, путаясь в ногах, чтобы наплакаться, как тяжело и очково жить. наплакаться о том, какой кузьмин невыносимый и какой сережа душный. им всем ужасно нечего говорить, хотя стас и порывался. глупо. сережа грустный. то и дело кусает губы, вертит в пальцах печенье. у стаса — внезапно — очень красивый профиль. еще от него, в отличие от сережи, не сквозит осуждением. от него вообще ничем не сквозит, он закрытый и молчаливый, переводит глаза со шторы на скатерть и обратно, клацая ногтями в непонятном бите. поле некомфортно в собственном теле, в этом пакете из кожи, который неловко комкается на сгибах локтей и коленей, который иногда очень остро болит и вечно слишком быстро устает. будь у мозга такая возможность, он бы давно вышел и ушел гулять своими ножками. не жизнь, а какие-то мультики про похождения одного тупого уебка.

      потом они его с кухни выгнали и разговаривали полчаса очень тихо и без разбитых кружек.       кузьмин легонько трогает его за локоть: — с праздником, кстати. сегодня точно твой день.       скотина.