И пусть она, Разбита и оглушена, Поймет среди орущей бойни, Что не любви Пришел просить я, весь в крови, А лишь спасения от боли… Леонид Филатов
Тихая одинокая комната, освещаемая лишь тусклым светом неприятно потрескивающей лампы. Занавески плотно задернуты, так что искусственный свет непременно ударил бы по непривыкшим глазам вошедшего, только вот никто не вошёл. Он запер дверь. Слишком много внимания в последнее время, и от мысли, за что он его получал, становилось тошно и хотелось скрестись от тоски. Сложно сказать, помогала ли ему оказанная любезность в открытой скорби, или же проще было притвориться, что ничего не случилось, пресечь боль и закопать ее в самый далекий темный уголок души, вместе с остальными когда-то живыми близкими людьми. Однозначно, он предпочел бы второй вариант. Но ему чуть ли не на официальном уровне запретили приходить на занятия, и как он не старался играть одиночный спектакль под названием «У меня всё в порядке», пустой зрительный зал в конечном итоге заставлял истощенный разум возвращаться в реальность. Хотя он пытался первое время чем-то себя занимать. И, возможно, если бы не вечно приходящие выражать соболезнования люди, половину из которых он не знал по имени, ему удалось бы продержаться в относительном порядке чуть дольше. Осознание случившегося ударило его тупым предметом в день похорон. В день, когда он видел их в последний раз. И после в нем что-то окончательно надорвалось, обломалось, и он перестал врать себе о масштабе трагедии. В конце концов, они были его семьей, и как он мог поверить, что сможет пережить это легко и просто? Дни сменялись ночами, и Ривай всё меньше подавал признаки нормального существования. Всё больше времени проводил в кровати, пока не перестал вставать с нее вообще, кроме как по острой необходимости. Он лежал, лежал и лежал сутками, часами пялясь в одну точку, даже не двигаясь. Иной раз казалось, что он вообще разучился чувствовать. Он лежал, камнем обмякший на постели, которую не удосуживался заправлять уже который день, и будто бы желтый теплый свет комнаты становился серым, утратившим краски и контраст. Будто бы не было в нем ничего, кроме пустоты, будто бы он не был способен ни на печаль, ни на радость. Вообще ни на что не способен, и всё, что ему оставалось — это лежать дни на пролет, пока сердце не остановится, и мозг не издаст свой последний импульс. А в другой раз, он настолько переполнялся, что буквально чувствовал, как его разрывает от боли. Хотел рвать и метать, кричать, даже выть, как сумасшедший, только вот ярость застывала горьким комком в горле, и всё, что вырывалось из него — это слабый едва слышимый в этой маленькой комнате хрип. Живые, слишком яркие картинки проносились в голове. Так отчетливо читал страх и замешательство в глазах. Видел, как Фарлан пытался сохранить внешнее самообладание, видел градом льющиеся бесконтрольные слезы Изабель. Думали ли они о нем тогда? И почему он вообще задавался этим вопросом. Маленькая, почти что крошечная, комната удушала бесчувственной пустотой. Он отчаянно хотел верить, что ничего не произошло. Вот сейчас распахнется дверь, и в нее войдут эти двое, снова о чем-то спорящие, и ему придется на них наворчать, чтобы успокоить. Изабель, как обычно, плюхнется на его незастеленую кровать и получит следом легкий подзатыльник. Фарлан примется о чем-то рассказывать. Ему всегда было, о чем рассказать. Он словно попал в чертову временную петлю, потому что готов поклясться, между двумя тиканьями маленькой стрелки на часах проходила не одна секунда, нет, секунда превратилась в минуту, минута в час, а час в сутки. И он совершенно потерял ориентиры. День сейчас или ночь, какое число, какой день недели? Глубоко и всесторонне плевать. Он потерял интерес к внешнему миру, полностью зацикленный на внутреннем. А внутри ничего. Вспомнил табличку, висящую в каждом кабинете: «Уходя, тушите свет», так вот эти засранцы за собой его ох как потушили. Так прошло две недели. Для Ривая — будто два года, для Ханджи — словно два дня. Она отчетливо помнила, как им, сидящим за партой, сообщили о смерти Фарлана и Изабель. Как ее окутал холод с ног до головы, не отпускающий до сих пор. Потому что люди твоего возраста не должны умирать. Потому что не должны умирать те, кто заставляли другого жить. Кто так сильно связан с жизнью. Она сидела на полу, наконец разбирая вещи Изабель. Не могла найти в себе силы раньше, ведь это означало поставить точку, окончательно признать, что случившееся — не страшный сон, не чья-то злая шутка. Она не была близка с ней, а уж с Фарланом тем более, но отчего-то плакала сейчас. Трепетно рассматривала ее вещи, иногда сильно прижимая к груди. Слезы шли редко и медленно, и Ханджи быстро взяла себя в руки. На ум наконец-то пришла мысль, которую она так тщательно скрывала и всеми силами занавешивала ментальными шторами. Она вспомнила его пустой отрешенный взгляд. Она вспомнила, каким бледным он был, когда первым бросал кусок земли в новый вечный сырой дом для Фарлана и Изабель. Не видела его уже две недели, и впервые так осознанно чувствовала острую необходимость пойти к нему. Беспрерывные мысли о том, как он, сводили с ума, и, не выдержав, Ханджи скинула с колен чужую сумку и вышла из комнаты. Никто не должен справляться с подобным в одиночку. Умом могла придумать немало причин, почему шла к нему. На деле же ни одна из этих причин не была верной. Даже фраза в голове: «А почему собственно нет?» выглядела честнее. К нему, наверное, не зашёл только самый ленивый. Так странно, когда что-то случалось, академия превращалась в одну семью. Стирались границы между старшими, младшими курсами, между кураторами и преподавателями. В обычные дни казалось, что никому не было дела до другого. Ханджи шла по однообразным коридорам, а путь ощущался слишком долгим. И хотелось скорее дойти, чтобы перестать находиться в подвешенном состоянии. Хотя с каждым шагом становилось всё страшнее. И повороты будто в очередной раз предоставляли возможность развернуться. У двери ещё раз задумалась, стоит ли заходить. Ривай лежал лицом к стене, не слишком старательно делая вид, что спал. Внутри защемило от осознания, насколько в комнате одиноко. Он почувствовал тяжесть на кровати. Недовольно повернулся посмотреть в сторону того, кому слабость интеллекта подсказала сесть в грязной одежде на постель, а не воспользоваться стулом. Хотя он и сразу знал, кто это. Решил правда ничего не говорить, чтобы до нее быстрее дошло свалить и оставить его в покое. Ривай дёрнул плечом, стряхивая ее руку с себя. Как же он не хотел, чтобы среди всех этих сочувствующих, была она. Всем мозги подсказывали уйти, а насчёт прикосновений и речи не шло. Он источал такую злобную энергию, что людей отпугивало без слов. Ее же проще убить. Может правда просто грубо послать? Есть же шанс, что она хотя бы обидится. И что ей сказать? Что-то вроде «Свали»? Или прямо обратиться, мол, Ханджи, исчезни вместе со своей идиотской… она правда не улыбалась… ну, вместе со всем. Да она, наверное, того и добивалась. Стоит открыть рот, и Ханджи подумает, что всё прекрасно, можно болтать без умолку. — Прекрати отталкивать тех, кому ты не безразличен. Он даже удивлённо вскинул брови, снова повернувшись к ней. — Не думай, что я влюблена в тебя до беспамятства, но пройти мимо я не могу ни как человек, ни как твой друг. Спасибо, хоть говорила твердо, без ублюдской жалости. Ривай так и не удосужился ничего ответить, но Ханджи и не ждала, что он легко пойдет на контакт. Они смотрели друг на друга: один хладнокровно прожигая, другая — стойко отражая удары. Ханджи не собиралась с ним нянчиться, и он начинал действовать на нервы, однако она быстро успокоилась, понимая, что сейчас на секунду стоит засунуть взрывной характер подальше. Так и не оторвав взгляда, она вдруг коротко и ясно произнесла: — В этом нет твоей вины. Она поняла. Она, черт возьми, пришла сюда и сразу прочитала его. Единственная из всех. Он винил себя, ужасно винил в их смерти. Сам осознавал, как бессмысленно считать, что он мог повлиять на исход событий. Как низко, вместо того, чтобы оплакивать потерю, в сотый раз прокручивать момент перед падением и зацикливаться на том, что он был бесполезен. Что он застыл, затормозил, не смог понять, что к чему раньше. Как это эгоистично, и он это понимал. Он просчитал такое множество вариантов развития того дня, и на удивление, единственный способ их спасти — разве что оказаться экстрасенсом. Почему бы просто не принять тот факт, что его друзья умерли? Почему бы не простить себя за то, в чем и так не виновен? Почему так много «Почему» в его голове, и почему он не мог просто чувствовать? Сказала эту фразу просто так или действительно поняла? Как бы там ни было, ей удалось к нему подобраться. Из всех десятков утешений, которые он успел услышать (а если не считать повторяющихся, их едва набиралось и десять), еще никто не говорил про вину. Это и понятно, никто ведь не предполагал, что он будет терзать себя безосновательно. А она, видимо, угадала. Ну или у них нерушимая ментальная связь, одно из двух. — Никто не винит тебя, потому что это бред. Ты абсолютно ничего не мог сделать. Уже ничего не исправить, и вряд ли они бы хотели, чтобы ты сидел здесь и съедал себя изнутри. Ханджи уже полностью легла на кровать и, смотря в потолок, спокойно произнесла: — Понятия не имею, насколько тебе тяжело, потому что никогда не была в подобной ситуации. Но я не оставлю тебя одного, даже если будешь мне угрожать. Если знаешь, чем я могу помочь, скажи — я всё сделаю. Молчание было долгим, и она уже успела подумать, что он снова решил игнорировать происходящее. Почти испугалась, когда Ривай неожиданно резко повернулся к ней и прижал к себе, уткнувшись лицом куда-то под грудь. Так дети обнимали любимые игрушки во сне: сильно, искренне, будто только от этих игрушек и зависела жизнь. Ханджи зарылась руками ему в волосы. Было так больно за него. Он ломался. Ни за что на свете в другой ситуации не вёл бы себя так. Ей было тяжело дышать и не только от того, как сильно он обнимал. Она боялась заплакать и добить его этим окончательно. Не решалась произнести ни слова. — Не молчи, пожалуйста, — послышался его тихий голос, заглушенный ещё и тем, что говорил он почти в неё. — Ты же умеешь, говори хоть что-нибудь. «Не заставляй меня оставаться в тишине» На секунду она растерялась. Стало слышно, как начал накрапывать дождь за окном. Из головы, как назло, вылетела вся информация. Она бы предпочла молча лежать, на язык совсем ничего не шло. Но смысл был тогда его дергать? Сама же спросила. А Ривай доверился ей и из всего возможного выбора попросил о самом меньшем.Рождённый кричать невнятно шепчет…
Капли дождя громко отбивали неровный такт по стеклу. Словно природа решила великодушно заглушить своим шумом боль сердец, уютно устроившихся рядом в этой комнате. — Всё потерял, но больше не… — Ривай ещё сильнее притянул ее, вызывая рваный вдох. Он и изо всех сил пытался спрятать всхлипы — … не кается, — не могла попасть в мелодию, отчего выходило сильно фальшиво. Поняла, что у самой полились слезы, голос правда даже не дрожал. А она все пела, крепко обнимая его, под аккомпанемент дождя в компании старой трескучей лампы.