Амок

Хилл не отрываясь исписывал лист за листом, закрывшись в «кабинете» в своей хижине. Когда Рэдклиф и шаман притащили его домой, вверив истощённое тело заботам жён, Хилл объяснил запиской, что временно вынужден хранить молчание. Он боялся, что едва разомкнёт губы, как из его нутра исторгнутся все откровения, добытые в мире сновидений. Не зря среди индейцев считается, что злые духи похищают душу, высасывая её через рот. «Кабинет», разумеется, не шёл ни в какое сравнение с рабочим местом в окмонтской квартире: отделённая деревянной панелью от остального пространства хижины тесная комнатка с небольшим окошком была под крышу забита книгами, свитками, стопками бумаг, образцами керамики, статуэтками и прочими объектами с раскопок. В распоряжении Хилла оставался лишь небольшой письменный стол с масляной лампадой, за которым он не разгибал спины с той минуты, как почувствовал себя лучше. Уже третий день Джозеф всего себя посвящал записям, изредка отвлекаясь на то, чтобы уточнить что-то в рассохшихся от времени томах или перекусить. Его жёнам не позволялось заходить в кабинет, и за годы совместной жизни эти мудрые покладистые женщины ни разу не нарушили запрет. Последний чистый лист закончился, и Джозеф поднял голову, дико озираясь в поисках очередного клочка бумаги, когда его внимание привлекли крики с улицы. Выбравшись из хижины, Хилл, мучимый нехорошим предчувствием, запретил последовавшим за ним сёстрам покидать жилище. Это были первые слова, что археолог произнёс после возвращения из храма. Хилл застал обитателей общины в крайнем возбуждении. Люди стекались к окраине деревни, где в густых зарослях цедрелы затерялся небольшой пруд, одно из любимых мест детских игр. Индейцы топтались на берегу, возбуждённо переговариваясь, потрясали кулаками в гневе, плакали, дети прятались за спины родителей. В шумном многоголосье до Джозефа доносились испуганные шёпотки про хищников и злых духов. Протиснувшись сквозь толпу полуголых, украшенных бусами и перьями тел, Хилл увидел безвольно лежащего у кромки берега ребёнка, сына одной из ткачих. Шаман пытался привести в сознание упавшую рядом мать. Мальчик распластался в воде: нечёткий силуэт под тёмной маслянистой рябью, посеревшее пятно лица, распахнутые в небо глаза. Его черты и после смерти не оставила гримаса ужаса. По поверхности пруда расползались густые бордовые пятна. Побуждаемый взволнованными возгласами индейцев, Хилл нагнулся, словно пытаясь рассмотреть в зрачках умершего образ убийцы. Шаман, поддерживающий ослабевшую женщину, сбивчиво объяснил, что после обеда дети пошли играть к пруду, где и обнаружили чудовищную находку. Хилл подхватил мальчика под мышки и вытащил на берег. Мать ребёнка, едва обретя дар речи, издала отчаянный звериный вопль и принялась рвать на себе волосы. Хилла бросило в пот, тошнота подступила к горлу. На шее, руках, бёдрах жертвы зияли глубокие резаные раны; кровь, должно быть, хлестала фонтаном. – Не похоже на когти, скорее холодное оружие, – подоспевший Рэдклиф присел рядом с Хиллом. Он также обратил внимание на то, что ребёнок будто и не сопротивлялся жуткой участи: ни синяков, ни сломанных ногтей. На памяти Хилла никто не умирал в деревне столь жестоким образом, хотя изредка из леса выходили дикие животные. Джозеф не мог заподозрить кого-либо из местных, разве что кто-то изрезал мальчика в припадке неконтролируемой ярости, подобно Белому Небу. Однако после ритуала вождь словно постарел лет на десять, и Хилл начинал думать, что глубокая душевная слабость уже не оставит индейца подобно тяжелой болезни. Тело ребёнка обернули в принесённое из ближайшей хижины покрывало, на котором сразу начали проступать влажные тёмные пятна. Хилл отвернулся. Рэдклиф выпрямился и объявил о необходимости организовать патрули из молодых мужчин и комендантский час для детей. На англичанина убийство, казалось, не произвело особенного впечатления: спокойным тоном тот раздавал команды испуганным людям. В светлой рубашке и парусиновых штанах, на голову выше всех местных, Рэдклиф выглядел карикатурой на белого господина, распоряжающегося аборигенами. Вождь, слабовольно подчиняясь англичанину, только подтверждал кивками его слова и, возведя глаза к солнцу, принялся напевно молиться вполголоса. Ему стал вторить старший сын, за ним ритм подхватили и другие индейцы. Природная гармония высокого голубого неба, лёгкого колебания тёплого воздуха и золотистых бликов в пышной зелени растворялась в тревожном вибрато людских голосов. – Дикари, – пробормотал Рэдклиф по-английски, Хилл только покачал головой. В такой ситуации обращение к богам было вовсе не лишним. Хилл попросил о собрании у вождя, но перед тем поспешно направился к своей хижине. Он старался не подавать вида, однако испытывал глубокое потрясение не столько от факта гибели ребёнка, и не только по поводу того, кто и каким образом лишил его жизни: у Джозефа имелось предположение на этот счёт. Гораздо важнее представлялись ему последствия жестокого акта: доказательство вторжения в человеческий мир чужеродной силы, явление предтечи апокалипсиса и одновременно ключа к тому, чтобы остановить катастрофу. Хиллу срочно потребовалось обратиться к копиям писем древнего чернокнижника, добытым им во время паломничества по эзотерическим уголкам Нового Света. Едва оказавшись в кабинете, он сосредоточенно принялся рыться в записях, переворачивая стопки бумаг, разбрасывая книги и умножая хаос. Потеряв счёт времени, Хилл добрался до нужных листов и дрожа от возбуждения принялся перелистывать страницы непослушными пальцами. Лоб его горел от жара. Наконец взгляд Джозефа зацепился за нужные строки о значении крови для пришельцев из воздуха и о том, кто, скрывая истинный лик, ходит за человеком знания в облике женщины. Зачарованный, Хилл опустился на пол, погрузившись в чтение, пока его не отвлёк вопль со стороны кухни и треск разбившейся посуды. Старшая жена вцепилась в Джозефа, едва тот вышел из кабинета. Она трепетала и бормотала что-то неразборчивое. На её крик прибежала и младшая, которая тут же прижалась к сестре. Так они замерли втроём, настороженные и напряжённые, пока Хилл наконец не потребовал объяснений. – Страшное лицо в окне, – пожаловались старшая, черты её исказились, пальцы запорхали по подбородку, – красный рот и белые глаза. Она заплакала. Хилл, подхватив винтовку, бросился наружу, обежал дом и двор, но никого не обнаружил. Вернувшись, он рассказал взволнованным жёнам про убийство и запретил отправляться куда-либо без него. Выслушивая краем уха женские причитания и стоны, Хилл осознал, что кое-кто только входит во вкус. Только на этот раз посланник Шибальбы не прятал за красивым веером перемазанные чужой кровью губы. * – Тайель Чан убил ребёнка. Хилл сделал глубокую затяжку, передал трубку вождю и на мгновение насладился всеобщим вниманием. – Я расскажу кое-что, о чём узнал за вратами сновидений, – он постарался удобнее расположиться на ковре в хижине вождя и впервые за многие годы серьёзно пожалел об отсутствии цивилизованного комфорта. – В том свёрнутом на особый манер измерении, где правят иные законы времени и пространства, лишь отдалённо похожие на нашу реальность, завуалирована истина. Нужно лишь уметь перемещать тело сновидения в соответствии с определёнными углами и координатами, читать символы, распутывать клубки причудливых значений. Не думайте, что это путешествие далось мне легко. Как вы знаете, врата сновидений являются пристанищем не только людских душ, но и куда более опасных созданий. Я подвергал свой разум, саму свою суть большой угрозе, потому что противник намного старше и мудрее всех нас. Он проводил в мире сновидений века, тренируя злое намерение и защищая накопленные богатства мудрости. Добыть частицы его знаний и памяти стоило мне напряжения всех сил. Я словно погрузился в ядовитое зловонное болото, и потому у меня не получилось выбраться чистеньким. Хилл перевёл дыхание и отпил воды. Закатные лучи пробивались сквозь окна и щели в стенах, украшенных узорами из разноцветных перьев. В доме пахло пряностями, потом и ароматической смолой. Вождь с сыновьями и Рэдклиф сидели перед Хиллом, как той памятной ночью, когда археолог впервые предложил им воскресить древнего жреца. Тогда подобная затея казалась горячечным бредом, теперь они внимали ему молча и сосредоточенно, даже извечный скептицизм Рэдклифа, казалось, уступил место заинтересованности. – При жизни Тайель Чан был хранителем страшных секретов, которые не дозволено было знать даже верховному жрецу. Он проводил противоестественные ритуалы и тайные жертвоприношения в честь Иных богов, куда более древних, чем знакомые человеку повелители небес и владыки подземного мира. Он и другие служители культа Монолитов ждали, что однажды Старые боги вернутся на Землю и уничтожат мир таким, каким мы его знаем. Он сделался до того силён и опасен, что вождь совместно с другими жрецами решили устранить его, уничтожить физически. Но не успели. Тайель Чан произвел последний чудовищный ритуал и переселился в тело своей дочери Уши. Шаман, принявший в этот момент трубку, скривился. – Сомневаюсь, что колдун считался с её волей, – Хилл опять поменял положение на ковре. – Тело Тайель Чана, где оказалась заперта душа Уши, нашли и убили, но его истинный дух остался жив. Я полагаю, тело его дочери было вынужденной мерой: жреца поджимало время. Он собирался подыскать новый, более подходящий сосуд, а затем ещё и ещё, продолжая жить веками, лишь меняя бренные оболочки. Он не успел. Тело Уши погибло по неизвестной мне причине раньше, чем ему удалось найти новое. Однако благодаря применению нечеловеческих формул для нематериальных и материальных плоскостей, Тайель Чан продолжает существование в теле своей дочери, являясь по своей извращённой природе не мёртвым, но и не живым. – Что же… – Белое Небо растерянно оглядел соучастников ритуала, – получается, в пещерах мы столько времени мучили несчастное дитя? Хиллу не хотелось тратить силы на обсуждение душевных страданий настоящей Уши, они уже не имели значения, а время для Хилла начало обретать ценность золота. Он не признавался, но подорванное тропиками здоровье быстро истончалось, телесная слабость стала его постоянным спутником. Из-за овладевшей его умом и духом экзальтации Хилл перестал чувствовать голод, худел, сну предпочитал записи впечатлений и многочасовые размышления. Если бы не заботы жён, Хилл вообще забыл бы о еде и отдыхе. Он перешёл порог мыслимого человеческого опыта, после которого насущные проблемы теряли значение. Намерение выискать нефритовую шаманку в царстве снов привело его к опытам куда более ужасающим, нежели общение с духами. Теперь Хилл не просто обладал сакральным знанием о завершающемся цикле, который мог знаменовать конец всего человечества, и о древнем жреце майя, продолжающем существование вопреки законам природы. За вратами Джозеф самой сердцевиной своего существа ощутил колоссальные вибрации неземной силы, исходящие от необъяснимо древнего создания, томящегося под пологом реальности. Человеческое сознание на долю мгновения соприкоснулось с космическими кошмарами, пригрезившимися на излёте цикла Древнему богу. Подобно чудовищным штормовым волнам они будоражили саму суть сновидческой ткани, прорываясь в реальность благодаря чутким восприимчивым умам. На фоне циклопической волны, поднимающейся с тёмного горизонта на границе миров, Хилл видел во всполохах гигантских неземных молний крохотные очертания обречённых избранных сновидцев, и даже утробный гул океана не мешал ему слышать их рыдания, доносящиеся сквозь время и пространство. Последней вспышкой его озарило видение Окмонта, тонущего в околоплодных водах, что питают гигантский уродливо-божественный плод, готовящийся прородиться в реальности. Объятый ужасом и благоговением, Хилл вернулся в обычный мир, лишь чудом сохранив рассудок. – Немёртвый жрец, – продолжал Джозеф, – множество лет видел сны, пока тело Уши было погребено где-то в безопасности. Её труп по-прежнему остаётся пристанищем колдуна. Однако его тело сновидения невероятно развито и с лёгкостью путешествует по чужим грёзам, впитывая секреты, узнавая страхи и помрачая разум. Мы пробудили интерес Тайель Чана ритуалом, призвав силой «Некрономикона» его прежний прах к жизни. И, держу пари, ему не пришёлся по вкусу тот факт, что мы возродили и пытали его настоящее тело. Солнце незаметно скрылось в зарослях, и деревня погрузилась бы во мрак, если бы не зажжённые около хижин сторожевые костры. Хилл буквально читал мысли соратников: совсем рядом под покровам тьмы скрывается нечто не от мира сего, и только они виноваты в том, что жители общины трепещут сейчас в своих хрупких домиках, прячут детей и настороженно вздрагивают от любого шороха. Хилл лично проверил, чтобы каждая дверь была отмечена защитным знаком и каждый патрульный имел при себе оружие, факел и амулеты. – Сперва колдун играл со мной, дразнил, затуманивал рассудок с умыслом, чтобы ослабить мой контроль и прочесть мысли, вторгнуться в сны и населить их невероятными образами, заморочить голову галлюцинациями. Поэтому Тайель Чан являлся мне в облике молодой девушки, какой, наверное, была Уша при жизни. Хилла передёрнуло при мысли, что он пусть совсем немного, но всё же соблазнился дикой грацией юной шаманки, не зная, чьими глазами она смотрит на мир. – Но есть новости и похуже. Благодаря своим записям я выяснил, что применив формулы Дхо и Лхо-Хна, известные только очень мудрым и опасным чернокнижникам, жрец может на время воплощать доставшееся ему тело в реальности, питаясь человеческой кровью. Чем больше живительной жидкости он впитает, тем полнее и продолжительнее будет воплощаться его тело. Моя жена видела сегодня его лицо: он имел наглость сунуться в мой дом. Это лицо злого, порочного существа. Вы и сами сможете его увидеть, поскольку я уверен – теперь жрец не оставит нас в покое. К сожалению, за время моего пребывая за вратами он многое узнал про меня и про вас. Младший сын, до того сидевший молча, привалился к боку старшего брата и захныкал. С тех пор, как младший перестал разговаривать, он почти всё время проводил в хижине, очень много спал, мало ел, не заплетал волос и теперь напомнил Хиллу безвольное животное. – И как же нам уничтожить то, что уже мертво? – старший по привычке принялся потирать в ладонях защитный медальон. Хилл отметил про себя, что несмотря на нервные жесты, голос шамана был твёрд и взгляд его сверкал сквозь чад смолы и тусклое свечение ламп. Ему понравился настрой старшего сына. Сам Хилл, несмотря на пошатнувшийся под натиском кошмарных знамений рассудок и истерзанную болезнью плоть, чувствовал, как в душе его зарождается столь мощный импульс воли, какого он не испытывал, пожалуй, никогда в жизни. Слишком многое было поставлено на карту, и благодаря этому отчаянному знанию Джозеф ощущал смелость ягуара. – Я приручу эту тварь, – в голосе Хилла звучала огромная убеждённость, – по моей вине нежить разгуливает в деревне. Но это ненадолго, мне нужно только отыскать её тело. Заполучив труп, я смогу восстановить его из праха и солей, как мы и поступили с самого начала. И когда тело Уши окажется в моём распоряжении, я сделаю её моей слугой.