Среди океана белого мрамора

С момента нашего прибытия больше особо ничего не произошло. Нас поселили в двухкомнатной квартире в очень похожей на нашу обыкновенную земную многоэтажке. Без моего ведома и соглашения (впрочем, не только моего) Летов и Кобейн заняли одну комнату. Они часами напролет разговаривали и смеялись. Однако я так и не добился какого-нибудь разговора с Виктором. По всей видимости, он меня избегал. Что ж, мне ничего не оставалось, кроме смирения. Наконец, наступил день, когда нас привели в Хохрот. Там было… очень интересно. С виду здание было маленькое, да и внутри тоже. Но в некоторых местах, например, на пятом этаже вдруг появились очень большие потолки. А в комнате, где ученики собирались выпить, наоборот, места было как в чулане. Еще одна примечательная вещь — по две комнаты с кабинками для переговоров на каждом этаже. Именно в такую комнату я силой затянул Цоя. — Что тебе от меня нужно?! — шипел он, пытаясь вырвать руку. — Надо поговорить, — я отпустил руку Виктора и положил свои в карманы мантии. Виктор выжидательно на меня смотрел. Я вздохнул. — Почему ты ведешь себя как какая-то ПМС-ная малолетка? Почему избегаешь меня? «Что значит то «наконец-то» ночью на острове?» Цой тоже вздохнул. — Люблю я тебя, вот что. Как мальчишкой в Марианну влюбился, так и в тебя. Но меня даже не смущает, что мы с тобой одного пола. Просто я не знаю, где моя жена, что с ней… Все-таки, если с ней все в порядке, я должен хранить ей верность. Да и странно это все. Тут он замолчал. Все свои слова, которые так согрели мою душу и сердце, он сказал спокойно и просто. Я почувствовал ликование в глубине души и понял: «Вот и все». Да, вот оно все, что и нужно было сказать с самого начала. Я улыбнулся Виктору и взял его руки, но уже не грубо и требовательно, как раньше, а так, как я когда-то брал за руки свою жену. Витя почувствовал это и улыбнулся мне в ответ. Наступила тишина, но какова была она! В такой тишине хотелось бы находиться вечность. — Какие тут интересные комы! — вдруг услышал я незнакомый голос. Одновременно с Витей я вздрогнул и оглянулся. Из кабинки вышел светловолосый юноша в красной мантии — такой же, как и на нас. — Простите, — смущенно сказал он, — я не хотел обрывать ваш разговор… Советую вам говорить в этих кабинках. Правда, кома там странная, я раньше таких не видел. Однажды, когда меня отчитывал отец… — Кто ты, чудак? — перебил его Витя. Лицо юноши порозовело. — Я Гегнер Эстран, простите, я должен был сразу представиться. Я поступаю в Хохрот. — Как и мы, — сказал я. — Это Виктор Цой, а я Миша Горшенев. Мы раньше были людьми. — Ну, я это понял. У вас странные имена, — сказал Гегнер. Вдруг он почувствовал, что он здесь лишний, и вежливо стушевался. Мы с Витей снова были одни. [Голод] Я иду по мраморному паркету красного цвета и сажусь среди учеников. Еще очень рано, но черти уже здесь. Они волнуются. Им невдомек, что возьмут всех. Но страх не оправдать свои надежды и надежды своих родителей преследует их как тень. Буквально весь воздух пропитан этим страхом. Я скольжу взглядом по ученикам. Читаю их мысли, стараюсь определить их направление. Этот будет моим, этот, несомненно, Смерти, этот, наверно, Болезни. На одном из чертей я остановился. О! Русые волосы, улыбка, но потеря и грусть глубоко в душе, полный крах понимания мира и самого себя. Зеленые, как лес, глаза, смотрят прямо в лицо собеседнику с еле заметной гордостью и превосходством. «О-Рэн неповторима. Даже твои жалкие размышления не сравнятся с ней, — читаю я его мысли. — Ты человек, а она — безликий остров, отражающий и Землю, и всю Вселенную. У нее нет образования, она не прочитала ни одной книги, однако мне проще говорить с ней «ни о чем», чем философствовать с тобой». Безликий остров. Как интересно придумано. Как интересен внутренний мир этого мужчины. Чему родина его душа? Смерти, скорее всего. Или же этому безликому острову? Или никому? Я всегда уважал приватность воспоминаний своих Сыновей, а тем более чужих. Но здесь я не удержался и посмотрел. Ночь на острове. Океан приливами и отливами лижет песчаный берег. Полная луна царствует в небе над пустотой. Красиво, как никогда в жизни. — Я всегда хотел путешествовать, — шепнул мужчина. — Обойти и осмотреть весь свет. — Осмотреть, — вставила О-Рэн. — Когда-то я думара, что моя судьба — дрянь. Но я ходира по Японии. Я знара много рюдей. Я научирась чувствовать кожей этот мир. Где ты бывар? — В Канаде. Родился в России. Ты была в России? — Нет. — Откуда же ты знаешь русский? — Я знара многих русских. Варварская нация. Все на «и так сойдет». Нет сейсин, но юнсуи са*. Soshite, subete no roshiahito wa, kuroi shinjitsu wa shiroi uso yori mo sugurete iru to kangaete imasu**. Повисло молчание. — Ты не поняр. — Да, но я догадываюсь, что ты сказала. Чем ты тут занимаешься? — Ничего. — Ты, наверно, много думаешь? — Зачем? Нет. Думать — это око, но мазохисто***. Чем борьше думаешь, тем борьше бед. Все, кто много думар, плохо кончири. — Я умер во сне. — Слабая смерть. — А ты меня вообще срушаешь? Летов вздохнул. На японском О-Рэн сказала бы больше. Или она не из разговорчивых? — В России хородно, да? — вдруг спросила она. — Да, очень. Когда я учился в школе, морозы были под пятьдесят градусов. — Как? — В общем, очень холодно. — О-Рэн, я не понимаю мироздание. Загробная жизнь сбила меня с толку. Я почувствовал себя ничтожеством на мгновение. — И сбежар от неизвестного к привычному? — Я слабак, да? — Нет. Но ты не доржен бежать. Я буду с тобой. Я буду рядом и дареко. Но всегда с тобой.

Как зимний холод Ночь на тихом острове Смерть на брудершафт

Воспоминание оборвалось. Что его оборвало? Гегнер Эстран подошел и что-то сказал Летову, и последний отвернулся от меня. Гегнер здесь! Я помню его еще бесенком. Как он вырос. — До поступления в Хохрот, — рассказывал Гегнер Летову и Кобейну, — я дружил всего с четырьмя чертями. Арансио очень тихий, он такой жуткий, я всегда его побаивался. Его отец — бармен в «Знаке Водолея». С ним было весело, то есть с Арансио. Еще я… И так далее. Мальчику в свое время уделили мало внимания, и теперь он капает на мозги другим. Я глянул на Курта. Ему сейчас так нелегко. То случайно прочтет чужие мысли, то внутренняя энергия взбалмошится. Он и человек, и черт, и посланник Смерти… Боже, что за бред я надумываю? Пойду выпью кофе. Кофе — это то, что мне нужно сейчас. [Доминио Анзагер] Я нахожусь среди этих стен с самого детства. Это, по сути, часть моих владений. Сейчас директор — мой отец, но только я выучусь, и все мое. Думаю, закрыть ее, продать землю, и на вырученные деньги создать отряд для Антихриста. Слышу ужасное жужжание рядом с кабинетом отца: кто-то увлеченно болтает всякий вздор. Я присоединяюсь к случайной компании из трех чертей и слушаю. — Эстран? — встреваю я в разговор. Гегнер сконфуженно со мной здоровается. Знакомит меня с двумя другими. Так, рыжий — Егор Летов, с разноцветными глазами — Курт Кобейн. — Как вы думаете, скоро начнется нечто великое? — спрашиваю я после того, как первые знаки вежливости были выполнены. — Я уже ничему не удивлюсь, — хмыкнул Егор. Он, как и Курт, начинал мне нравится. В них обоих есть «чертинка». — В Раю потрескался белый мрамор, — продолжил я. — Это может значить только одно: последний, третий знак пришествия Антихриста. — А какие первые два? — спросил Курт. Я сделал важное лицо. Это мой день. Наконец-то я с кем-то поговорю на любимую тему. — Первый знак был, когда сгорела библиотека в Раю. Погибло шесть ангелов. — Но они же бессмертны? — задал очевидный вопрос Летов. — В том-то и дело, — довольно ответил я. — Значит пламя было адское. Никто не проявил интереса. Я продолжил. — Второй знак — книжные черви в той же библиотеке. Съедено шесть полок с книгами, и, таким образом, уже две шестерки. Осталось узнать подробности последней новости. Егор хмыкнул. — Мальчик, что за ересь ты несешь? Разве в Библии не написаны признаки прихода Антихриста? Написаны. И совсем иначе. Как он посмел назвать меня мальчиком?! — Во-первых, я тебе не мальчик, во-вторых, Библия написана для людей, в-третьих, ты не знаешь базовой структуры иного мира, в-четвертых, Антихрист — не Сатана! [Егор Летов] Черноволосый самодовольный юнец-сатанист обиженно ушел. Я не верю ни одному его слову и не воспринимаю всерьёз, но с политикой иного мира мне нужно будет ознакомиться. Пришли Цой и Горшенев, и Гегнер напал со своей болтовней на них. Эстран говорил что-то о святости Цоя, о гомосексуальности… О гомосексуальности? — Теперь, раз вы встречаетесь, тебя лишат святости. — Эстран, черт тебя дери, я же из рая сбежал, какая святость? — спорил Цой с ним. — Когда вы успели сойтись? — в свою очередь спросил я. — С момента нашей самой первой встречи, — пафосно ответил мне Горшок. Вот ублюдки эти геи. Им только повод дай показать себя лучше других — сразу возгордятся. Им нужно слишком много внимания. Хотя, если так подумать, половина нашей планеты голубая. Да вся она голубая. Не зря ведь говорят: «Земля — голубая планета». — Ладно, ребята, — говорю я, — совет вам, любовь. Я вот вообще в инвалидку втюрился, на досуге расскажу. Теперь очередь за тобой, Курт, выбирай: Распределитель или Эстран? — У него скоро свадьба! — выпалил Гегнер. — У кого? — общий вопрос. — У Распределителя! Его повысили, и он женится. Невесту зовут Марьяна Цой, представляете, фамилия как у нашего Виктора! Бедолага с фамилией Цой побледнел. Горшок его обнял. Курт вздохнул и закрыл лицо руками. Наступила неприятная и неловкая тишина. [Голод] Я сидел в «Знаке Водолея», который расширили специально для Всадников Апокалипсиса. По дороге я встретил Болезнь. Она сегодня грустна: Старушку Виртуозке хотят уволить из-за возраста. Я думаю, это глупости. Да, Вирта родилась до нашей эры, но ведь из ума она не выжила! Тем более черти ее так любят. Ко мне подсел Смерть и тоже заказал кофе. Он, в отличие от Болезни, светился радостью и умиротворением настолько, насколько может самый разрушительный Всадник Апокалипсиса. — Друг мой, — обратился он ко мне, — чудесный день сегодня! Мой старший сын получил повышение, младший поступает в Хохрот, питомцы в сборе и не вопят, мы с тобой болтаем и пьем кофе. Чем не жизнь? — Если ты называешь удачный день — жизнью, тогда да, — я отхлебнул кофе. — Как я люблю кофе, Гитлер. Этот напиток бодрит, укладывает мысли по местам, придает креативности, в конце концов! — Да, — кивнул Смерть, — кофе и для меня самая приятная на свете вещь, так как я, покончив всякого рода сношения с человеческими душами, делаюсь, наконец, полным распорядителем самого себя, своих мыслей и своих чувств. — Но ведь мысль бдит и во время работы, — подметил я. — Да, к сожалению. Вот и остается для моей судьбы: работа, мысли о Боге и кофе.