Я разлюблю тебя в феврале

от лица Кати: Я ненавидела родителей Дани, с которыми жила в связи с обстоятельствами. Они были слишком идеальными. Они готовили по утрам овсянку и ели ее без сахара, тысяча видов чая во главе овощей и сухофруктов поверх банок меда - та единственная сладость, которая находилась на кухне. Тётя Марина вечно улыбалась, как и дядя Гена, она каждое утро гладила ему рубашки и первую половину дня (ровно до 13:00 - далее обед, который нельзя было пропустить) убиралась во всём доме. Мыла посуду, полы, а в туалете вместо привычного запаха табака царила вонь хлорки... -Доброе утро, Катюш! - они снова клацают ложками по тарелкам с овсянкой и (искренне ли?) улыбаются. -Доброе утро. Я хотела казаться доброжелательной. Даня завтракал тогда, когда его мама обедала, гуляя допоздна; мы жили в одной комнате на диванах напротив, но, по сути, я его почти не видела дома, хотя он был мне очень нужен. Радио издавало слишком качественные звуки. Нет того атмосферного шипения, долбящего по ушам неприятного звука на весь дом. Тихо, звонко играли песни... Даже без рекламы, блять. Я им стала как дочь. Пока моя мама спивается где-то в Благовещенске после развода (шестнадцать ебаных лет в браке), я привыкаю к новой, непривычной - что печально - атмосфере любви и спокойствия. И за что они меня любят? -Как спалось? - поинтересовался мой временный "папа", а я искренне, честно хотела ему улыбнуться, но сил ни на что не осталось. -Хорошо, а вам? -"Тебе", Катюш. Те-бе! - добрая усмешка дяди Гены бесценна, - Сегодня твоя мать звонила. Я нечаянно уронила ложку на пол, тут же подняв ее и, стараясь не материться при иконах, промыла ее под краном. -И что она сказала? -В больнице она. Но с ней все хорошо, идёт на поправку, ходит на собрания анонимных алкоголиков... -Нет, Ген, сколько ее помню, всегда, с самого детства была шальная. Всегда... - я не любила разговоры о маме и пропускала их мимо ушей. - Катя не в неё пошла. В отца, видно. "В отца, видно." Для мамы это было бы оскорблением её дочери. Я шла по коридору в нашу (мою) комнату. Даня сегодня ночевал у Егора, а, значит, всё в моём распоряжении. Он им с Таней помогает писать какой-то трек, они теперь в дуэте... На стене по пути висело бесчисленное количество икон. Но про бога здесь почти не говорили, хотя были верующими. Я проводила по ним руками, не спеша заворачивала мимо ванной и любовалась пылью на пальцах. Может, и мне начать верить?... В себя поверь сначала, идиотка. Дверь хлопнула, а недоеденная овсянка так и осталась сохнуть на столе. Я рухнула за стол, начав разбирать шкафчики. Как-то Даня мне рассказывал, что тут лежат таблетки, которые ему любезно отдал Антон, когда завязывал, и я решила интереса ради порыться рукой по ящикам. Ты мне нужен, Даня, очень нужен мне как брат... Я откопала какие-то цветные "конфетки" и соль. Но конфетки выглядели привлекательнее... Словила взглядом отражение. Это я? Блондинка со стрелками, что подчеркнули глаза еще больше. Голубые печальные глаза и обветренные мартом губы. Руки - красные, тонкие, холодные под черной худи. И неинтересная душа. "Красавица!" "Глаза необыкновенные!" "Ну куколка!" Льстиво, высокомерно прозвучит, но мне всегда это говорили, и я даже перестала на это отвечать, ибо тошно. Иногда хочется выжечь себе лицо и продать его останки каким-нибудь девочкам, которые гнобили меня всю жизнь, но в душе (я знаю!) мечтали быть на моем месте. За окном завороженно стояли многоэтажки. Серые, сырые от оттаявшего снега, слегка пригретые солнышком, и люди ходят живые, а я им отчасти завидую. И если очень хорошо приглядеться, то можно увидеть в пятиэтажном домике напротив, где-то на третьем этаже, родной, любимый силуэт. Моя первая любовь - Оля. -Я видел, как ты на Олю смотришь. - кидает Даня рюкзак на кровать первым летним вечером, проведенным в новой компании. -Как? -А вот так! - он артистично выпучивает глаза, открывая рот в притворном восхищении, на что я смущаюсь и смеюсь: -Неправда! Как она может меня интересовать? -Не строй из себя натуралку. -Что? Поперечный подходит, вплотную тычет в меня пальцем, по-доброму (точь-в-точь как дядя Гена) усмехается и настойчиво, непоколебимо шепчет, чтобы не слышали родители: -Ты ее любишь, и тут я могу посочувствовать... От всплывшей в голове картины на губах засияла улыбка, но от вида розовенькой "конфетки" на ладошке сердце снова болезненно сжалось. Я глотаю ее, запивая остатками энергетика Дани, и в блаженном расслаблении падаю на кровать. Всё. Текст, что я писала всю ночь, к какой-то пустой, бессмысленной песне, но весь про меня - от корки до корки - я сжала в руках, в поисках тепла прижав к груди. И он весь насквозь пропитан печалью. Так, что я невольно заплакала... Даня, ты нужен мне. Нужен... -О, доброе утро. - Даня влетает в комнату, так же бросая рюкзак на кровать по привычке, - А ты что, ещё не вставала? Я молчу, не в силах ответить. Чувствую, как меня берет трип. -А чо ящик открытый? Я не закрыл, что ли? - он собирается его закрыть, но останавливается, секунду постояв и начав в нем рыться, как я пару минут назад. Он не находит то, что хотел бы видеть, и смотрит на меня: -Ты взяла что ли, Кать? Я все так же молчу, слегка улыбаясь. Подводка стекает каплями на соленые губы, изображая на лице черные узоры, а он что-то несёт мне про нравы и мораль: -Даже я ни разу не пробовал эту дрянь. Катя, что с тобой стало? Кать? Я закрываю глаза, протянув ему листочек с написанным криво текстом. -Кать? Ты слышишь? Он забирает мой листик, пытаясь прочесть неразборчивый почерк, пока я отключилась в небытие. Всё.