по дороге, на которой нет следа

Фатиновое безумие паутин оказывается нещадно сорвано с веток деревьев, скрючено в объёмные нити и отброшено на землю толстой длинной палкой. Прокладывая путь вперёд, Кир едва ли не мнит себя Сусаниным, мельком поглядывая на плетущегося позади Клима. Тот медлит и не отрывает взгляда от холодной влажной земли, и дело не в том, что дорога вихристая и неровная, а из-под травы то и дело торчат подземные толстые корни деревьев — просто у Клима внутри ударная доза алкоголя, и это нещадно много для его и без того спутанного сознания. Но он упорно делает вид, что всё в порядке, и положение дел, где Кир орудует палкой, шарясь ею по земле и по веткам деревьев, а потом вдруг останавливается, и мимолётно касается пальцами плеча Клима, чтобы предупредить, — его вполне устраивает. Когда территория лагеря остаётся позади, и оповещает об этом конец забора из толстой сетки, — к слову, с парой крупных дыр по периметру — Кирилл отбрасывает палку в сторону, выдыхает устало и сбито: он тоже навеселе, и даже больше. Присаживается на траву под старой берёзой — не тоненькой и стройной, как это обычно бывает, а с толстым тёмным стволом без характерных пятен. Кир даже не уверен, что это берёза, да и много ли он видит в густой ночной темноте? Ну и чёрт с ним вообще-то. Опускает шутку про подберёзовики и подвожатники — она звучит на памяти Клима уже во второй раз, но он не обращает внимания. Вокруг них тянется насыщенная чаща, где-то вдалеке едва слышно шумит река и кваканье лягушек перекатывается по болотной топи у самого берега. Рядом тихо, замирают даже сверчки, прерванные звуками шагов, но чуть позже отмирают снова и продолжают былую песнь. Шелестят листьями высокие клёны, поддаваясь порывам прохладного ветра, жужжит над ухом комарьё, позарившееся на новых жертв. Клим знает, что стоит ему закурить, и все мошки испарятся из поля зрения, но Кир медлит и, опуская голову, Клим понимает, почему. Старая зажигалка, давно отжившая своё, не поддаётся. Кир налегает на неё со всем упорством и всем имеющимся словарным запасом, но у него едва ли получается высечь хотя бы небольшую искру. Не в силах больше держаться на ногах, Клим усаживается рядом, подбирает согнутые колени, опирается спиной о неудобный берёзовый ствол. Зажимает сигарету в губах на всякий случай, и это срабатывает. Его уже порядком несёт от выпитого алкоголя, тело словно не может удержаться в одном положении, но сигарету прикурить всё равно получается. После этого становится ясно: зажигалка умерла окончательно и бесповоротно. Ругаясь под нос, Кир выкидывает её куда-то в траву, сам же хватает губами сигарету из пачки и наклоняется ближе к Климу. Не спрашивает и не предупреждает: кладёт ладонь на затылок, по-свойски притягивает его к своему лицу, словно это — обыденное незамысловатое действие, и подкуривает от маленького тлеющего огонька сигареты. Клим задерживает дыхание, хотя тут, наоборот, стоило бы затянуться, чтобы дать огоньку разразиться ярче и позволить Киру закурить быстрее, и он рад бы, вот только лёгкие не слушаются. Вообще ничего не слушается. Помутневший рассудок требует лишь смотреть в глаза Кира — тёмно-карие, тёплые, с отражающимся в радужке охровым бликом от сигареты, вбирать жар его щёк, находящихся непозволительно близко, обжигающих даже на таком расстоянии, не дышать в преддверии следующего жеста, выжидающе, смиренно, но с явным наслаждением, неведомым никому, кроме Клима. Кир отстраняется, затягиваясь. Прикрывает глаза, выдыхает блаженно и свободно, позволяя густому дыму раствориться в ночной глади. Закидывает ногу на согнутое колено, руку кладёт под голову так, чтобы не мешать Климу, и оказывается полулежащим, расслабленным, потягивающим сигарету и не думающим ни о чём. Клим смотрит ещё долго. Ещё долго обводит силуэт, утопающий в лесном пейзаже. Алкоголь вперемешку с табаком накатывают на его спутанный рассудок с новой силой, события перестают нести в себе какую-либо важность, становятся плавными и неосязаемыми, уходят на второй план, плывут и парят где-то далеко на периферии подсознания. А потому всё становится так легко и просто, слова перестают быть тяжёлыми, а мысли — длинными и нудными. Не нужно ни о чём жалеть, не нужно даже думать о моментах, в которых есть, о чём жалеть. — Я бы для тебя сыграл, — говорит Клим, отворачиваясь и затягиваясь. Время несётся так быстро и неощутимо, он даже не успевает заметить, как от сигареты остаётся меньше половины. — Я говорил, надо было гитару с собой брать, — отвечает Кир, даже не открывая глаз. Да, говорил. Он, вообще, много чего говорил. Только не то, что хотелось бы услышать Климу. — Я не про сейчас. Я про вообще. Есть у тебя песня, которая, ну знаешь, особенная типа? — спрашивает, но коркой понимает: есть, конечно есть. Была, во всяком случае. У них одна на двоих была. Кир неопределённо пожимает плечами: — Не, не страдаю таким. Мне всё сгодится, если исполнитель — ты, — говорит медленно, лениво. Сигарета, зажатая меж его губ, плавно двигается, постепенно тлея. Кир меняет позу, выравнивается, садясь, двигается ближе и кладёт ладонь на колено Клима, едва осязаемо выводя причудливые круги подушечками пальцев. Клим тушуется, старается не выдавать клокочущих внутри ощущений. В бегстве от чувств хватается за сигарету и заканчивает её в две затяжки. Тушит о ствол, выкидывает бычок куда-то в траву. Следом летит и бычок Кира, но тот уходит по траектории ровнее, скорее, настигает выкинутую зажигалку. — Ну, всё равно, — произносит Клим, лишь бы не потакать обрушившейся тишине, — мало ли. Для души что-то ведь должно быть. — Наутилус, может. Или что-то из репертуара Аквариума. Только не надо мне тут про старожилов. Сам же сказал: «для души». Клим не отвечает, и Кир замолкает следом. Надавливает на чужое колено, заставляет его опуститься на свою выпрямленную ногу и поглаживает внутреннюю сторону бедра, прикрывая глаза, наверняка даже не отдавая себе отчёта в том, что происходит и будет происходить дальше. Клим дышит размеренно, взгляд его — невидящий, стеклянный, но под ключицами в плечах играет сладкая вязкая дрожь, и ладони потеют от тех ощущений, которые она приносит, разливаясь по всему телу. Внутри он задыхается от чувств, а места на ноге, к которым прикасается Кир, горят жгучим холодом — он одновременно и не чувствует их, и ощущает чересчур отчётливо, тихо сглатывая от неги, разносящейся плавным потоком. Рука Кира останавливается и лежит неподвижно ещё какое-то время. На мгновение Климу даже кажется, что тот уснул, но будто читая его мысли, Кир открывает глаза и смотрит куда-то перед собой, а затем, едва слышно, напевает: — Дайте мне белые крылья, — я утопаю в омуте, — он кладёт голову Климу на плечо, продолжает ещё тише: — через тернии, провода, — в небо, только б не мучаться. Клим замирает, дышать становится ещё труднее. Роем воспоминаний в голове проносятся минувшие события. События далёкие, но из памяти не способные выветриться никогда. События десятилетней давности, когда всё началось и закончилось одновременно. Когда одним жарким летом они оба выяснили, что живут в домах по соседству, но, правда, ходят в разные школы. Тучкой маленькой обернусь и над твоим крохотным домиком. Разрыдаюсь косым дождем; знаешь, я так соскучился! Панельные серые дома тогда казались каменным лесом, иногда лабиринтом, иногда просто — грузным тяжёлым пятном на фоне ярко-голубого июльского неба. Тополиный пух летал по воздуху целой копной, этой же копной кучковался по земле, ветром перекатывался к детской площадке с выкрашенными в жёлтый качелями, окружёнными тополями со всех сторон. За домом росла крапива, а возле подъездов пахли душистые яблони. Такими они друг друга запомнили: взъерошенными, разгорячёнными от дневной жары, в ярких футболках и одним единственным желанием: поскорее нарвать ароматных яблок с самой верхушки. — О, подсобишь? — и первой фразой, ворвавшейся в новое знакомство, перевернувшее их жизнь с ног на голову. Клим понял, что на самом деле он чувствует к Киру лишь спустя четыре года. Именно тогда он и осознал, что детство для него закончено окончательно и бесповоротно. В ту ночь он перекатывался с боку на бок, ворочался, задыхался от горечи и обиды, утопал в ненависти к себе и продолжал утопать в ней ещё долгое время. Кир ни о чём не подозревал. Конечно же. Кир называл его «лучшим другом», возможно «самым лучшим другом», возможно «очень близким другом», но на этом всё заканчивалось. Знаешь, я так соскучился. Они успели многое попробовать впервые. И впервые — вместе. Впервые курили вместе, впервые пили пиво вместе, впервые залезли на стройку вместе. И хорошо, что вместе, потому что тогда Клим едва ли не сорвался с четвёртого этажа, подойдя к обрывистой изгороди слишком близко и не заметив, как легко она осыпается бетонной крошкой вниз. Кир схватил его за футболку так сильно, что едва ли не порвал её. А потом продолжал держать её в руках, даже когда всё закончилось. Просто держать, сжимая пальцы до побелевших костяшек, перекручивая в голове возможный исход событий снова и снова. В школе было тяжело друг без друга. Мать таскала Клима по всевозможным кружкам, лишь бы хоть что-нибудь пригодилось в будущем, Кир же больше пропадал где угодно, лишь бы не дома: родители нещадно ссорились, и это значительно отражалось на его поведении. Он стал замкнутым и агрессивным, часто срывался, но когда они оставались с Климом наедине, цеплялся за его футболку в объятиях, прерывисто дышал в шею, хватая носом воздух так лихорадочно, словно задыхался, словно вся обрушившаяся трясина перекрывала ему кислород и заставляла давиться горечью. Знаешь, я так соскучился. Они проводили всё больше времени на стройках, всё чаще отдалялись от компании, в которую сами же и затесались ради веселья. Клим играл на гитаре, Кир слушал. Клим рассказывал о том, как не ладится у него в школе, заламывал пальцы и сутулился, и Кир обнимал его горячо и крепко. Не окольцовывал одной рукой плечи в дружеском жесте, а прижимался всей грудью, зарывался в шею, дарил простое человеческое тепло, способное затягивать любые раны. А потом всё дошло до финальной точки. Ссоры прекратились, и его родители развелись. Мать забирала Кира в другой город, туда, откуда сама была родом, и не оставляла тому возможности на какой-либо иной выбор. Стоя на вокзале, Клим заламывал пальцы так сильно, что едва ли не корчился от боли. Кир завёл ладонь, чтобы по-дружески потрепать его по щеке, но остановился, провёл по ней мягко и нежно, заключая всё это в какой-то близкий, чересчур интимный жест. — Я же тебя никогда никому не отдам, — сказал он, а потом уехал, оставив Клима на три года довольствоваться лишь переписками в «ВКонтакте». Знаешь, я так соскучился. Он мог бы поступить в художественный институт, о котором так мечтал, но оправдывал себя тем, что у матери не хватит денег на оплату учёбы. Оправдывал себя и своё решение многим, но правда была в том, что в выбранном ВУЗе его уже ждал Кир. Кир, с которым они не виделись так долго, с которым не увиделись бы вовсе, пойди он по намеченному пути. Неважно, рисовать можно и без диплома университета изобразительного искусства, но здесь всё по-другому: здесь Кир. Здесь и только здесь. За прошедшие три года Клим уже успел позабыть, какие крепкие объятия дарил Кир, как тепло в них было. И Клим давился чувствами, он вжимался так сильно, что болели руки. Он обхватывал ими поясницу Кира, льнул пуще, зарывался в его шею, вдыхал родной запах кожи. Наплевав на окружение, наплевав на количество народу, снующего туда-сюда по вокзалу. Он даже выдыхал сбито, всхлипывал, чувствуя давящую боль в рёбрах, всепоглощающее желание цепляться и дальше — цепляться за всё: оттягивать футболку, впиваться пальцами в кожу, лишь бы не отпускать больше никогда. Это чувство не угасло, оно даже не думало угасать. Переплетаясь с тоской, оно становилось лишь больше и сильнее, оно ковыряло изнутри. Ни о какой возможности забыть не было и речи. Знаешь, я так соскучился. — Мы друг для друга давно стали как зеркала. Видеть тебя и всё чаще себя узнавать. Нитью незримой нас намертво сшила игла, — пел Клим тем же вечером, перебирая струны гитары, всматриваясь в карие глаза напротив со всей плещущейся внутри теплотой, — так больно когда города нас хотят разорвать. И Кир держал его лицо в ладонях, проводил пальцами по горячим щекам прямо как тогда, когда они прощались на вокзале. Но на этот раз Клим смотрел на него без единого проблеска грусти и тоски в глазах, лишь с благодарностью, теплотой и ещё одним необъятным выедающим душу чувством. Вырываясь из воспоминаний, навеянных всего парой строк, Клим запрокидывает голову кверху, касаясь затылком шероховатой коры. Его рука скользит к руке Кира, — та по-прежнему неподвижно лежит и обжигает своим теплом даже сквозь плотную ткань джинс — едва ощутимо касается её и накрывает собой сверху. Кир не двигается, но пальцы сжимает и разжимает, переплетая. Они никогда не говорят об этом, никогда не обсуждают. Такие моменты просто случаются, они просто есть, и они ни за что не лишние. — Дайте мне белые крылья, — я утопаю в омуте. Через тернии, провода, — в небо, только б не мучаться, — подхватывает Клим, но громче, увереннее. У него поставленный мелодичный голос, обволакивающий родным теплом. — Тучкой маленькой обернусь и над твоим крохотным домиком разрыдаюсь косым дождем; знаешь… Клим поворачивает голову, и Кир поднимает на него взгляд. Ему нравится, когда он поёт, нравится его голос и та атмосферность, которую Клим приносит каждой пропетой нотой, каждым сыгранным аккордом, каждым взглядом, в конце концов. К нему хочется прикоснуться, в его глазах хочется в очередной раз рассмотреть тот отголосок близости, который проскальзывает лишь между ними двумя. И Кир снова по привычке касается ладонью его щеки, скользит ею дальше, зарывается подушечками в волосы, проводит большим пальцем по мочке уха, а сам склоняется так близко, что касается кончиком носа щеки Клима. Горячее дыхание гуляет по уголку губ, разнося тепло по коже, обжигая её и без того разгорячённую, заалевшую. Кир закрывает глаза, легонько надавливает пальцами, заставляя Клима приблизиться ещё больше, касается своим горячим лбом его, трётся кончиком носа о щеку и застывает прямо так — в самом интимном жесте, который Клим когда-либо получал. Знаешь… — Я так соскучился, — заканчивает Кир.