по дороге, на которой нет следа

Это было ожидаемо в той же самой мере, в какой стало полной неожиданностью. Пока половицы поскрипывают от любого движения восседающей на полу компании, одинокая лампа тоскливо вспыхивает на прощание и гаснет. Клим успевает только поддеть струну, а затем отпустить её от неожиданности и коротко удивиться. «Луч» кажется настолько старым, что наличие проводки здесь само по себе удивляет, но отключение электроэнергии из-за непогоды почему-то всё равно оказывается полной неожиданностью. Саня реагирует первым. Достаёт телефон и включает фонарик, чтобы помочь Климу засунуть гитару обратно в чехол. Серый только плотнее закрывает окно, не давая каплям попадать на подоконник. Рассохшаяся древесина значительно усложняет задачу. Весь лагерь напоминает старую русскую деревушку. С солдатскими кроватями, торчащим уголком подушки, пёстрыми коврами, салфетками на комоде. Они с Саней избавляются от всего, что так или иначе бросается в глаза пережитком прошлого, но всё равно не вписываются в обстановку. Ни Клим, предпочитающий не вылезать из безразмерных футболок, ни тем более Саня, одним своим видом демонстрирующий статное положение. Не вписываются, но не кажутся лишними. Всего лишь простыми парнями с не совсем простыми понятиями. — Че-то мне это напоминает, — хмуро отзывается Кир и удостаивается от Клима какого-то чересчур внимательного взгляда. Он встаёт с пола и выходит на улицу, чтоб закурить на крыльце. Их домик один из немногих, получивший козырёк над крыльцом, но нынешнюю ситуацию это вряд ли может сделать лучше. Ветер разбрызгивает капли дождя во все стороны, шелестят ветви близко посаженных акаций, высоких кустов, больше напоминающих заросли, чужие голоса вдалеке пытаются спасти оборудование от непогоды. И во всей этой суете, во всей этой холодной пугающей картине, Кир кажется единственным сгустком умиротворения, проблескивающим в ночной темноте слабым огоньком зажигалки. То, что он вообще умудряется закурить, когда капли дождя то и дело хлещут его по лицу время от времени, уже говорит о небывалой удаче. Он почему-то думает, что Клим непременно выйдет за ним, так уж у них повелось ещё давным давно. И Клим, конечно же, выходит. Закрывает за собой дверь, прислоняется животом к деревянной перегородке и наблюдает за поднявшимся ветром. Рядом растущий куст едва ли не хлещет его по рукам ветвями. Полное безумие. Безумие, которое им соответствует. — Помнишь, когда мы впервые напились на моей даче? — начинает Кир. Клим помнит. Конечно же, он помнит. — Твоя мать взяла нас с собой, а потом уехала в город, потому что что-то забыла. Мы остались внутри, и в это время разразилась непогода, а электричество отключили. На летней кухне ты рассказывал мне страшилки, которые прочёл в каком-то паблике в Вконтакте, — Клим посмеивался между делом, отбирал у Кира сигарету, закуривал и возвращал обратно. — Пока не нашёл дедовский самогон в каком-то запертом ящике. Но он рассохся, поэтому ты чуть не выбил дверцу, когда пытался открыть его. Кир улыбается, и Клим клянётся, что даже ему не удаётся видеть эту улыбку так часто. Из-за ветра приходится говорить громче, приходится наклоняться ближе и даже прижиматься плечом: в футболке становится довольно прохладно. Клим не видит чужого лица, но видит тлеющий огонёк сигареты, и это помогает ему расслабиться. — Хорошо, что мать тогда приехала почти ночью, и мы успели уснуть к тому времени. Я получил бы знатных пиздов, увидь она меня в том состоянии, — Кир почёсывает подбородок. Совсем не похож на себя обычного, какой-то по-детскому счастливый. И Клим даже счастлив, что не может видеть его уставший взгляд сейчас. — Хорошо? — смеётся он. — Мы чуть от голода не сдохли. Нам повезло, что мы нашли тот доисторический ролтон с неизвестно каких времён и разделили его пополам. — Да? Думаешь, это помогло тебе не захмелеть больше? — Клим чувствует, что его лицо где-то рядом, потому что кожу начинает опасно пощипывать чужим горячим дыханием. — Думаю, это помогло бы мне не захмелеть вообще, — улыбается он. Клим помнит. Конечно же, он помнит. Такое вряд ли вообще когда-нибудь удастся забыть. В летней кухне спёртый воздух и собравшаяся пыль. Здесь не пахнет готовкой или моющим средством. Мать Кира пользуется ей только тогда, когда закатывает компоты или соленья, всё остальное время она стоит запертой. И Клим не знает почему сейчас они оказываются именно здесь, почему сейчас погода решает разбушеваться, а электричество отключиться. Почему сейчас Кир выуживает из какого-то ящика самогон и почему сейчас его страшные истории, которые, казалось, никогда не найдут конца и края, заканчиваются. Они могут перебраться в комнату, добежать отсюда до дома не кажется непосильной задачей. Они никогда не сидели здесь, это место не было им интересно. Но они остаются. Кир не хочет двигаться, только смотреть на стекающие по окну в двери струи дождя, заслоняя собой единственный источник хоть какого-то света. На улице пасмурно, и свет, проникающий внутрь, кажется совсем уж мизерным, но со временем глаза Клима привыкают к темноте, и он расслабляется. Первым, что выдаёт Кир, когда алкоголь ударяет в его голову с первым же глотком, — то, как нравится ему имя Клима. И Клим впитывает это, как любой влюблённый человек впитывает каждое слово своего предмета воздыхания. А потом повторяет за Киром и опускает ответную стопку, чтобы не давать мыслям разрастаться ползучими корнями. Он фокусирует своё внимание на чем угодно, лишь бы не на чужом лице и теперь уже ненавидит возможность различать чужие очертания в тусклом уличном свете. Клим засматривается на ряд гранёных стаканов где-то возле мойки, на квадратики линолеума, на старую скатерть с проглядывающими пятнами и дырой у самого края, на всепоглощающий коричневый, разбавленный едва ли белым цветом раковины в углу. Клим засматривается, но Кир продолжает. — Мы когда только встретились, и ты его сказал, я сразу подумал: во! Ниче себе! — усмехается он. — Эт те не какой-то там Кирилл. — А мне и Кирилл нравится, — как-то обиженно выдаёт Клим, но быстро исправляется: — Имя твоё, в смысле. Оба мальчишки ещё. Кир чуть старше тринадцати выглядит, но роста они с Климом одинакового, телосложения одинакового. Оба с руками длинными, глазастые и худющие. Кир хоть на турниках висит, а Клим вообще все время свободное за альбомом проводит, в три погибели согнувшись. Волосы ещё не перекрашены, глаза ещё горящие. Сейчас особенно, когда Кир рядом, когда не уезжал ещё на три года, когда вот так близко и почти в темноте. А потом они превращают это в игру. Климу не нравится вкус и крепость, но он входит в азарт и почти поддаётся соблазну. Кир говорит так много и так воодушевлённо, что успокоить своё сердце кажется просто невозможным. Он успевает даже наполовину затронуть волнующую его тему, но быстро сходит на нет, отвлекаясь. Клим говорит ему, что расти без бати не так страшно, как может показаться. Клим вообще многое ему говорит, но ничего не запоминает уже после третьей рюмки. Это отвратительно и, скорее всего, он больше никогда не сможет пить что-то настолько крепкое в принципе, а завтра его голова будет трещать и кружиться, но он никогда не пожалеет об этом моменте, как не жалел ни о чем, что было связано с Киром. Не пожалеет об этих разговорах на тёмной кухне, когда с улицы доносится шум ливня вместе с запахом спертого жаркого воздуха и пыли, не пожалеет о чересчур широкой улыбке, о горящих глазах, о многочисленных прикосновениях как бы между делом. Кир кажется ему не центром вселенной, но центром всего, что Клим можем назвать своей собственной вселенной. Кир кажется ему нереально красивым, кажется ему тёплым, даже обжигающим, откровенным, раскрасневшимся и хмельным. Он иногда переходит на шёпот, а его зрачки мечутся по маленькой кухне. У Кира ещё нет уставшего взгляда, его волосы и внешность ещё не пережили тысячи изменений, а характер не поглотила необузданная бесконтрольная ярость, которую он срывал на всех, но особо контролировал рядом с Климом. Тогда для Клима не было никакого другого Кира, тогда он лишь думал о том, что они где-то далеко за городом, заперты на даче в проливной дождь, и никто из их друзей даже предположить не может, где они, что с ними, и какие мысли витают в их головах. Вряд ли вообще-то кто-то задумывался об этом, но Климу всё равно нравилось представлять, что они отделены, они только вдвоём и никто не может упрекнуть их за любые действия и слова. Наверное, поэтому всё и произошло. Или всё произошло потому, что Клим любил до беспамятства уже в тринадцать, а Кир видел в нём весь свой мир ещё в тринадцать. Или потому, что они были до одури пьяные, раскрасневшиеся и счастливые. Или потому, что кухня была чересчур тёмной, чересчур незнакомой, а страшилки Кира чересчур атмосферными. Или потому, что Клим просто хотел. Хотел не в первый и уж точно не в последний раз, но Кир позволил ему. Сначала он остановился, убрал улыбку с лица и посмотрел точно в глаза Климу. Клим знал, потому что они отблескивали так ярко в тусклом уличном свете, что он ни за что бы их не пропустил. Они оба знали, что сейчас произойдёт, потому что их лица остановились в считанных сантиметрах друг от друга. И Клим никогда, Клим бы ни за что этого не сделал, если бы Кир не прикрыл глаза и не потянулся к нему самостоятельно. Пьяный, ничего не соображающий, одурманенный какой-то атмосферой, он, должно быть, даже не задумывался о том, что делает. Не задумывался, не запоминал. А у Клима перед глазами вся жизнь пролетала. Он тянулся, он зажмуривался, он впивался в чужие губы так жадно, потому что знал, что будет единственным, кто это запомнит. Он в жизни об этом не пожалеет, о таком нельзя жалеть. И они целовались на тёмной кухне, пока дождь за окном шумным потоком разбавлял повисшую тишину. Пока Клим запоминал ощущение чужих ладоней на своей талии, пока они притягивали его ближе, пока всё вокруг было таким горячим и таким крышесносным, и пока внутри не томилось ни капли сомнений и ни капли тоски. Не влюбиться в Кирилла Белинского ещё больше после такого оказалось бы невыполнимой задачей. И Климу повезло, что Кир вырубился почти сразу же после того, как они отстранились друг от друга. Повезло, потому что у Клима не было никаких объяснений. Ничего, кроме правды. Воспоминания отпускают не сразу. На то, что Кир уже добрых три минуты пялится на него в немом вопросе, Клим тоже замечает не сразу. Ответа он не даёт, и вопрос Кир больше не повторяет. — Я после этого даже водку с трудом пью, — говорит Клим, чтобы избавиться от ковыряющей тишины. — Зато каждую пьянку отчётливо помню. В той я половину нашей беседы точно потерял. — Ага, — Кир усмехается. — Мы ещё целовались тогда, но ты вряд ли помнишь. Капли дождя, разбивающиеся о влажную землю, кажутся Климу оглушающе громкими. Но он хотел бы, чтобы они были ещё громче. Настолько громче, чтоб заглушить все слова Кира. Чтобы сделать реальной возможность того, что ему просто послышалось. Но ему не послышалось. И Кир смотрел куда-то перед собой, совершенно не ожидая никакой реакции. — Что? — и никакой реакции и не было. Клим посмеивался так нервно и так тихо, что Кир едва ли мог различить его голос в громком ливне. Но ты вряд ли помнишь. Нет, это ты вряд ли помнишь. Ты должен был вряд ли помнить. Что ещё он помнит? Или, чего хуже, что ещё из того, что не помнит Клим, помнит Кир? — И ты так просто об этом говоришь? — приглушенное, почти не различимое. И Клим прячет глаза за выбившимися красными прядями. Тихое, ещё тише, чем вопрос до этого. Но Кир слышит. Не отвечает, только переводит на Клима внимательный взгляд, как будто знает, что ответным его не удостоят. И они молча стоят так до того момента, пока Кир не докуривает вторую. Мир Клима медленно, но верно накреняется в противоположную сторону.