по дороге, на которой нет следа

В общем, Кирилл Белинский уехал из города. Это была первая зима, которую Клим проводил в одиночестве. Клим знал, что уедет отсюда при первой же возможности, потому что Кира здесь больше никогда не будет. Потому что Кир будет там, за сотни километров, и скоро Клим будет там тоже. Но не сейчас, не в эти злосчастные минус двадцать, не когда тоска будет сжиматься на его горле колючей проволокой, не когда он будет смотреть на мир потухшим невидящим взглядом. Не когда его мать будет кричать и злиться, силой выгонять его из комнаты на улицу и заставать в четыре часа утра, рисующего очередную неразборчивую абстрактную картину. Не когда Клим потеряет всё: время, его счёт и абсолютно все краски. Останутся только воспоминания, и они станут его погибелью. Поздно ночью Клим будет перекатываться в кровати и смотреть в стену, видеть лицо Кира и вспоминать, как они точно так же лежали на грязной крыше, выстланной расплавленной в некоторых местах резиной. Долго молчали и думали о своём, а потом Кир поворачивал голову и спрашивал: «Можно к тебе в гости?». Этот вопрос постоянно волновал Клима. В его голову приходили самые разные картины, но он только молча кивал и поднимался с грязной резины. Они почти никогда не ходили к Киру, потому что Кир ненавидел свой дом, но почти всегда ходили к Климу, потому что его мать работала в магазине посменно, а отчим таскался по нескончаемым гулянкам. Это не было хорошо, но это было лучше, чем у Кира. Так ему, по крайней мере, казалось. Тогда Клим только начинал играть на гитаре. Тогда он удивлял Кира новыми выученными аккордами, а однажды и вовсе ошарашил, исполнив какую-то западную попсу. Русский задушевный рок Киру нравился больше, но это не могло его не разволновать. — Ты прям как этот, — щёлкал пальцами он, — как Курт Кобейн, во. — Курт Кобейн умер. Выстрелил себе в голову из ружья, — объяснял Клим. — А че так? Несчастливая любовь? А потом молчал. Скептически молчал на этом вопросе и усиленно молчал, когда Кир спрашивал, о чём Клим ему только что напевал. — А ты чего, в английском типа шаришь? — хмыкал он. — С чего ты взял, что шарю? Вдруг я тебе несуществующий текст только что напевал? — Не, слишком естественно было. Я в этих «май», «лав», «хейт» тоже кое-че понимаю. Так о чём песня-то была? — Сам не знаю, — врал он, — не понял до конца. И Кир вёлся. Многозначительно мычал и вёлся. А потом Клим долго рисовал, а Кир перекачивал себе музыку с его телефона через блютуз. День проходил быстро. В апреле Клим дарил ему нарисованный портрет. У него был свой собственный стиль, приглушённые тона и тёмная цветовая гамма, но Кира озадачило совершенно не это. Он смотрел в своё собственное лицо, в очерченные скулы и загадочные карие глаза с красноватым отливом, смотрел на чёрную футболку с целой кучей оттенков в тенях, смотрел на волосы, смотрел на фон, смотрел на подпись в самом углу и не понимал лишь одно: — Почему здесь только я? Клим плохо помнил этот момент. Клим вообще плохо помнил моменты, в которых эмоции распирали его так сильно, что приходилось хвататься за грудь. То самое невероятное тепло, окольцованное горькой тоской, врезающееся в его рёбра массивными штыками. И взгляд. Взгляд, выражение лица, поджатые губы, которые явно нельзя трактовать в неправильном значении. Взгляд, который Клим хотел бы контролировать, но не контролировал. Он не смог бы отказаться от Кира, даже если бы из-за этого Землю растолок метеорит. Но Кира здесь больше не было. Была голая яблоня, засохшая липа и одинокие крыши. Была паника, был страх, были переписки в «Вконтакте» и звонки, как глоток свежего воздуха. Кир рассказывал обо всём, что умудрялось произойти с ним за день (а произойти умудрялось многое), а Клим лишь слушал. Слушал и осознавал, что с ним самим ничего произойти не могло. Он закрывался от всего и от всех, утопал в повторном принятии себя и в своей тяготящей привязанности. Он терялся. Снова терялся. Кир попадал в неприятности. В кучу неприятностей. Кир создавал неприятности. Но Климу нравилось слушать об этом и — не без лишних переживаний — представлять, как поступил бы он сам, будь он рядом с ним. Здесь они часто умудрялись наворошить дел. Это было очередным воспоминанием. Воспоминанием почти таким же неприятным, как запах липы, которую Клим почему-то совсем не любил. Её сладковатый аромат его совсем не устраивал. Но они сидели под ней вместе с Киром, а его мать однажды даже заставила их собирать её цветы. Она варила Киру липовый чай зимой, когда он простужался, и от этого Климу было невероятно тепло. Но теперь она засохла. Он так и написал Киру в очередном сообщении: «Липа засохла». А сам обернулся, будто собирался разглядеть его силуэт в темноте, и вздрогнул. В его воспоминаниях Кир смотрел куда-то высоко в небо, а потом опускал голову и оборачивался на Клима. А затем исчезал, будто его никогда и не было. Не исчезала только засохшая липа. Это было тяжело. Тяжелее, чем Клим представлял. В школе его одноклассник, пару раз назвавшийся другом, не унимался и всё допытывался, чего это у Клима произошло, что тот уже с месяц таким поникшим ходит. И, возможно, всё было бы хорошо, не допусти он предположение: «Девушка чтоль бросила?». Клим смотрел на его улыбающееся снисходительное лицо достаточно долго, чтоб тот больше никогда об этом не спрашивал. Произошло то, что произошло. Клим не справлялся. Вернее, всё шло к тому, что он не справлялся, но у него просто не было выбора. Это зима. Зимой всегда тяжелее. К середине февраля едва ли стало легче. Правда, прознали про то, как Клим с гитарой управляется и пригласили выступить на каком-то школьном мероприятии. Это немного заняло мысли и убило время. Ровно до того момента, пока Клим не рассказал об этом Киру. — Прикольно, а че играть-то припахали? Небось, хрень какую-то ванильную на четырнадцатое? — посмеивался Кир. Он был тише, чем обычно, звучал устало и раздражённо. За всё это время Клим почти полностью изучил его тонкости, но спрашивать ни о чём не стал. Это тоже было чревато последствиями. — Как сказать, — всерьёз задумывался Клим. — «Приходить к тебе» Рождественского. Такое вряд ли ванильной хренью назовёшь. — И правда, — коротко отвечал Кир. А потом просил ни с того ни с сего: — А сыграй мне. Немного. Я давно не слышал ни гитару твою, ни как поёшь. Только это, с чувством, ёпта. Постарайся. Клим отчего-то сразу понимал, какую песню хотел услышать Кирилл. Он клал телефон на комод и отходил немного в сторону, чтоб не фонило. На первом же «я так соскучился» он слышал, как Кир едва слышно подпевает ему. А на последнем он отчётливо расслышал какие-то слова, в текст явно не вписывающиеся, а оттого нахмуренный полез к телефону, когда закончил. — Ты сказал чего? — осторожно спросил он. — Неа, — вполне ясно ответил Кир. А потом Клим откладывал гитару в сторону и начинал рассказывать. Про художку, про гитару, про мать и про иконопись — идею, которая так отчаянно загорелась в её голове. Они поменялись местами, и теперь молчал только Кир. Клим задал ему всего один вопрос: — Ты со мной корешиться не передумаешь, когда я приеду? И получил на него мгновенный ответ: — Нет. Ты только приезжай, — а потом ещё один, но уже не такой мгновенный: — Я сегодня чуть какую-то хренотень какой-то хренотенью не запил. Но подумал, что слишком люблю жизнь. — Ты че, пытался… — но Клим не договорил. Он не договорил, потому что Кир просто не хотел этого слышать. — Не, жизнь-то я ненавижу. Сейчас особенно. За что мне её любить-то? Но ты приедешь, и я полюблю обязательно. Ты только приезжай. И иллюзии, в которых Кир находит себе новых друзей и живёт новую сказочную жизнь, рассыпаются мелкой крошкой, в которой уже и не разглядишь бывалое содержимое. Кир держался молодцом. Конечно же, Клим всегда так думал. Но Кир ненавидел то, в чём варился, ещё здесь, и не перестал ненавидеть это, даже когда всё закончилось. Он не хотел, чтобы они разводились. И всё не могло стать лучше, когда они всё-таки развелись. Всё тем более не могло стать лучше, когда они усадили его в поезд и увезли от едва ли не единственного близкого человека, бросив в пучину отчаяния и одиночества. Зима была тяжелой. Холодной, мокрой, одинокой и тяжелой. Клим точно знал, что приедет, и Кир точно знал, что даже десяток новых друзей не заменят одного Клима. Он хотел бы, чтобы Клим знал об этом тоже. Зима была тяжелой. Первая зима была невероятно тяжелой. Вторая зима была серой, безвкусной и одинокой, но третья… Третья была невыносимой. Она была радостной, предвкушающей, но она была испытывающей, она играла на нервных окончаниях и едва ли не сводила с ума. Клим понятия не имел, что время может быть таким пугающим. Три года не прошли в одно мгновенье, они тянулись длинной нитью, нескончаемой чередой пустых событий, одиночеством, серостью, липкой горечью в желудке и бессонными ночами. Чувства не исчезли через несколько месяцев, не исчезли через год и даже через два. Легче не стало. Время ничего не вылечило. Воспоминания не забывались. Они накатывали удушающими волнами и заставляли моргать так часто, чтоб смахнуть возникшие в темноте образы. Они душили и приходили во снах, но они помогали двигаться дальше, они помогали идти и держаться. Воспоминания были на слуху и перемещались с одного конца телефонной трубки к другому. Они дарили улыбку, даже когда было совсем херово. Они звучали песнями, звучали старыми фразами и даже старыми стихами. И они оба создавали новые воспоминания сейчас, но уже не друг с другом. Клим не хотел отдаляться, Клим боялся отдаляться больше всего на свете, но Кир продолжал просить его сыграть на гитаре, он продолжал говорить, как давно не слышал её и его поющий голос, продолжал подпевать на припевах и продолжал шептать что-то, что Климу никогда не суждено было расслышать. Но к концу было ещё хуже. К концу, когда все налаживалось, было ещё хуже. Одним таким вечером Клим как раз шёл домой из художки, рассекал сугробы тяжёлыми ботинками и сжимал тубус в руке, когда его телефон зазвонил. В слабо освещённом районе он бы не рискнул доставать мобилу и разгуливать вот так по улицам, но до дома оставалось всего ничего, а здешние места он знал вполне хорошо. Звонил Кир. На фоне слышались приглушённые голоса, просачивающиеся сквозь плотно запертую дверь. Он, очевидно, стоял на балконе. И курил. В последнее время он курил почти при каждом их разговоре. — Че делаешь? — ещё и подшофе. Клим остановился, стряхнул снег с ботинок и затоптался на месте. — Домой иду. Художка. А ты чего? — спросил он, хотя уже давно всё понял. Скрипнула дверь, на том конце послышалась возня, чирканье зажигалки, женский голос услужливо поблагодарил и что-то невнятно залепетал на фоне. Кир немного отвлёкся, но вернулся уже спустя минуту. — Познаю прелести местных вписок. Четырнадцатое же, — как-то равнодушно отвечал он. — А, да… — растерялся Клим, — …четырнадцатое, внатуре. Женский голос снова заговорил на фоне, Кир отвлёкся и, судя по шелесту, убрал телефон куда-то вниз. Клим посмотрел на мокрые носки своих ботинков. Казалось, ещё секунда, и эти непротоптанные свежие сугробы накроют его с головой, затянут куда-то под увесистую кучу снега и больше никогда не выпустят наружу. В горле отчего-то саднило. Кир вернулся и даже задал ему какой-то вопрос, но Клим расслышал его только со второго раза. — На этот раз без всяких выступлений? — Ага, — ответил он с опозданием, — припахали какого-то десятиклассника. Выпускники типа отдыхают, типа в ажуре. Большая концентрация слов «типа» выдавала его с потрохами, но он ничего не мог с собой поделать. Четырнадцатое, четырнадцатое. Вот уже два раза они пережили четырнадцатое, и никаких вписок, так почему именно сейчас, именно в этом году, именно в их последнюю зиму порознь… Когда женский голос заговорил в третий раз, Клим поспешил произнести: — Ладно, я тут к себе уже подниматься буду. Домашки куча. Ты там голову не теряй, главное. Давай, до связи, — и сбросил даже прежде, чем Кир успел что-то ответить. Раскиданный по округе снег ощущался высотою по горло, но руки тряслись только поначалу. Только поначалу и в первые три секунды после того, как Клим открыл глаза. На этот раз не было никакой зимы и никакого снега по горло тоже не было. Были лишь воспоминания, сонливость, которую никак не удавалось сморгнуть, и едва ощутимая горечь. Был лишь Кир, умудрившийся заснуть на кровати Клима, и раздражённо морщившийся от пробирающегося через окно палящего обеденного солнца. Был лишь Кир. Кир наконец-то был здесь. Те самые три года прошли уже два года назад, но всё ещё приходили холодными зимними кошмарами. И Клима потряхивало, пока он не напоминал себе, что всё позади. Снега больше нет, и зима, как оказалось, не вечная.