по дороге, на которой нет следа

— Застой лимфы. Илюха поднял голову. — Сухой мозоль. — Лишай, — Денчик стушевался, почесал затылок. — Ну а че? Не было лишая — не было детства. — Он у тебя год назад был, — Никитос спрятал смешок в кулаке, но Денчик заметил. Начался спор из нелепых оправданий, но даже Хитровский помнил, как мучался Денчик на старых лагерных простынях. Не то чтобы не похрен, но помнил. Денчик быстро свёл тему своего грибкового заболевания на нет и кивнул Илюхе: — А у тебя? — Бля, — выдохнул Хитровский. — Почему все нормальные люди играют в правду или действие, а мы в «Какая самая отвратная болячка беспокоит меня чаще всего»? — Взрослая жизнь — взрослые игры. Илюха запрокинул голову: — Похмелье. Чужой голос всплыл в памяти так, будто в тот период он мог их различать. Он был женским, петлял меж стен убитой вписками и временем хрущёвки, переплетался с другими, рискуя не долететь, но долетал. Илюха не помнил, кому он принадлежал, но помнил, что обращались к нему. Точно к нему. Он только пожимал плечами. — Думаешь, у меня не бывает похмелья? Она сидела на подоконнике, свесив одну ногу так, чтобы прижаться ею к батарее. — Думаю, ты бухаешь так часто, что похмелье просто не успевает проскользнуть. — А, — коротко подытожил он. — Думаешь, оно только от бухла бывает? Утром всё в той же хрущёвке изрезанными руками он нарезал что угодно, лишь бы перестало ныть в желудке. Нарезал и пытался вспомнить, когда всё успело так обернуться. Шрамы приходили один за другим, а трезвость напоминала небытие больше, чем дурман. Но он продолжал запивать водкой куски хлеба с солью и вычёркивать дни в календаре, приводящие его к долгожданному июню. Но июнь не мог привести его к чему-то, как любовь к детям никогда бы не привела его к своим собственным. — Это потому что так всегда… — доносились обрывки из соседней комнаты. Кто-то вёл задушевные диалоги, оприходовав толчок со спущенными штанами, — …кому-то — всё, кому-то — ничего. Ага. Илюха любил детей, но никогда не смог бы завести своих. А его батя… Его батя детей не любил, но завёл. Вообще-то, его батя не любил вообще никого, пока был под синькой, но проблема в том, что не под синькой он практически никогда и не был. Илюха просто не осознавал, что это что-то значит или что это значит так много. Он знал, что так живут все, а значит так жить можно. А ещё он херово учился в школе. Назло или просто из отсутствия интереса. И это было первым. Когда отец возвращался после запоя в трёхкомнатную квартиру, которую потом и кровью добывали дед с бабкой для своей нерадивой дочери, он открывал дневник. И там были двойки, конечно, проскакивали не так уж и редко, но особенное удовольствие ему доставляло находить двойку двухнедельной давности, поднимать уснувшего Илюху с кровати, тащить за руки и избивать до кровоподтёков. Это было первым. Вторым была слабая просьба о помощи, которая так и не успела прозвучать. Наверное, не стоит просить об этом мать, которая должна была действовать по умолчанию, но никогда не действовала. Мотивы были известны, но не до конца. Или, по крайней мере, до того момента, пока в старых стопках пожелтевшей бумаги, запрятанной в дальний ящик антресоли, не нашлись письма, которые его мать строчила в порывах большой сокрушающей любви. Этого Илюха помнить не мог — был совсем мелким, а о том, что батя гулял по полной, пока мать слала ему письма в командировку, узнал уже после. А толку? Она тоже знала. Было и третье. Под руку отцу она попадалась в первую очередь. То ли потому, что его тоже бесило отсутствие у матери хоть чего-то похожего на здравый рассудок, то ли потому, что не брыкалась. То ли потому, что вышла за него в первую же неделю знакомства, хотя и знала, что замуж он её позвал назло своим старикам — те не давали жениться на той, кого он действительно любил. Если он вообще был способен позволять любви пробираться сквозь своё железное упрямство и непробиваемый характер. — Палец, — вспомнил Илюха. Щёлкнул своими двумя. — Чего? — раздалось откуда-то сверху. Неразборчиво, смазано, как будто сквозь толщу плотной пелены. — В карты играли на каком-то застолье. Проиграл. Не понравилось. А нет, погоди, другое… — путался Илюха, — он тогда говорил чё-то, а его не слушали. И чтобы внимание привлечь, он за нож схватился и давай в свой палец целиться. Шумиха поднялась, значит, получилось… — Ты о чём болтаешь вообще? В пятиэтажках цвела весна. Дед с бабкой забирали его на выходные, и Илюха жил. Бегал по лесополосе, носился с псом по посадке, купался в лимане. Прогуливал школу там же. Куда интереснее было накупить пирожных с местным корешем и бродить меж засаженных деревьями простор. Умным он был и без школы, и с каким-то особым садистским упоением признавал, что физико-математический склад стал особым батиным подарком ему. Единственным. В преддверии понедельника дед отвозил его обратно, и Илюха рыдал, сгибаясь на переднем сидении дедовой белой лады. Рыдал настолько истошно, что однажды дед завернул обратно и сказал: — Не могу я. Не могу я его туда везти. — Ф-е-е-р-и-ч-е-с-к-и, — чеканил Илюха. — Шоу, концерт, чекушка, Ленинград. Я всегда боялся спать. Мы знали, что если сейчас час ночи, а его ещё нет, значит будет тягать. Надо было поступать по ГОСТу, блять. Уёбывать из семьи. Но он остался. Зато семья полноценная и перед соседями не стыдно, ну. Только за драки, побои и хату разъёбанную. Но не за то, что я без отца росту. Вода зашумела сначала где-то неподалёку, затем и вовсе — в ушах. Илюху передёрнуло, он весь задрожал и быстро открыл рот, чтоб оттуда, вместо рвоты, полилась бесцветная кислая слизь. — Слышь, Илюха, блять, ты объебался, в себя приди, — Хитровский тряс его за плечи. — Ты меня различаешь вообще? Мы на хате у меня. Ты здесь? Но Хитровского было невозможно различить хотя бы потому, что он всеми потугами направлял струю из старенького душа с подтекающим смесителем Илюхе в лицо. А потом и вовсе оказалось, что он ещё и ведро успел наполнить. Достаточно для того, чтобы окатить Илюху холодной водой прямо с макушки. Сознание сразу дало о себе знать. Губы посинели, и его забило от жуткого холода и прилипшей одежды, заставив соскользнуть и приткнуться колотящимися плечами к проржавевшему борту ванной. Заговорил только тогда, когда снова начал уплывать: — Я домой не езжу. Дед с бабкой померли, и он помер тоже. А мать слабоумная. На Заводской крыша знатно протекает… — У тебя крыша вообще рухнет, если продолжишь в том же духе, — а Хитровский всё пытался трясти. Лицо лапал, большими пальцами тянул веки наверх, давил на щёки ладонью. Даже голос повышал. Надрывно, обеспокоено. А потом был смех. Неживой, булькающий. Илюха заливался так, словно колотящиеся друг о друга челюсти ему совсем не мешали. — Ты как меня нашёл вообще? — Ты сам меня нашёл. Смски проверишь как-нибудь, если не откинешься. — А где я был? — Там же, где и сейчас: в полной жопе. А потом он стонал и периодически вырубался. Приходил в себя и дрожал даже тогда, когда Хитровский укрывал его старым ватным одеялом. Сидел над кроватью, таскал воды, пока не умостился на полу у подножья и не зарылся лицом в сухие руки. — Умоляю, блять, найди психолога. — Тогда ты лишишься работы. — А ты — желчного. Ещё пару недель такого питания и увидишь его, выблеванным на первую попавшуюся поверхность. Он знал, что читать нотации Илюхе бесполезно, но ему нужно было поддерживать диалог периодически, чтобы убедиться, что тот жив и в сознании. «Сознание» было самым нелюбимым Илюхиным состоянием. Он возвращался к нему постепенно и небольшими глотками, чтобы понемногу привыкнуть. Он всё равно возвращался. Не тогда, когда думал, что смеётся, пьяно отвечая на очередной подкол Хитровского, на деле рыдая у него на руках без единого осознания происходящего. Не тогда. Но он возвращался. — Меняю, — зевнул Илюха, махнул рукой. — Пусть будет «сознание». — Это как понимать? — не понял Никитос. — Нельзя менять, — тут же встрял Денчик. — Это не по правилам. — Тут нет правил. Этой игры даже, блять, не существует. — Теперь существует. И у неё одно, — подчеркнул Денчик, — одно правило. — Сознание, по-твоему, и есть «болячка, которая беспокоит меня чаще всего»? — спросил Хитровский. — Ну да, — легко ответил Илюха. — Заёбистая такая болячка, всю жизнь с ней живу. Все живут, но не у всех болит. А без неё никуда. — В сознании надо жить, — неожиданно философски вставил Денчик. — Это правильно. — Знаю, — согласился Илюха. — Вот и живу. Никто не знает, какими жертвами, но цель оправдывает средства. И трезвость — наказание, но сталкиваясь с ней лицом к лицу, нельзя зассать и дать заднюю, иначе цикличность никогда не прервётся. Иллюзии исчезнут, пройдя через почки, но реальность не исчезнет никогда. Поэтому исцеляться на самом деле — значит жить со своей болезнью, понимая и принимая. И не бежать.