Агонией по венам

«Смертная выскочка!» Так говорят о сенешале Верховного короля. Пока не слышит ни он сам, ни сама Джуд, чьи клинки всегда заточены. У Кардана заточен язык, словно жало, вспарывающее от шеи до паха, внутренности вываливая наружу. Только он сам имеет право Джуд оскорблять, ранить и вспенивать её кровь в жилах, чтобы пить как самое сладкое и крепкое вино, чувствуя во рту железо, перебродивший виноград и хмель, что никак не выветривается, а только больше въедается зависимостью. Проще выводить на бешенство; проще пьянствовать, устраивать вакханалии и выпроваживать размалёванных фэйри из своей опочивальни с гадкой ухмылкой, нежели попытаться с Джуд нормально поговорить. Нежели попытаться с Джуд — нормально. Кардану порой думается, что вся его норма заключена в едкой жестокости собственных костей. Его этому учили, и иного он не знает. Таскать Джуд за косы, как любят говорить эти нелепые смертные, ему приятно до стали у горла, которую она непременно к нему приставит. Не чтобы убить; припомнить его же беспомощность перед ней да оголённость чувств. Кардан предпочёл бы их из себя вырезать. Или попросить саму Джуд об этом. — Будь милосердна, моя тень, — он губы кривит каждый раз перед ней и перед зеркалом, пока венец раздора давит на голову: ответственностью и пророчеством, запятнавшим его всего с самого рождения, как ту старую рубаху. Не дав и шанса. Только почему-то он предоставился позже вместе со смертной, горделивой девчонкой, отравленной яблоком не золотым, а червивым — полном людской алчности. Джуд Дуарте так старательно пыталась вписаться в мир фэйри, что не заметила, как ныне фэйри приходится вписываться подле неё. Творец королей, как её кличут между тем, как зовут смертной шлюхой короля. Много таких языков Кардан прижёг, между тем впрыскивая яд под кожу Джуд. От такого она не найдёт лекарства. Хотя хотелось бы самому впаяться под неё, пальцами расплетать сложные причёски и просить, умолять остаться; выдавить последний вдох за то, что давным-давно сама его отравила. Ему проще сказать, как она отвратительна в смертности своего тела; в этой бархатной коже, что с годами станет дряблой; в округлой груди, что обвиснет; в волосах, что потускнеют; в костях, что станут ломче сосновых игл, — в земле, что заберёт её тело, дабы оставить от него один только прах. Со временем и его не останется. Ему проще сказать подобное, ранить глубоко и оставить засечку, нежели признать бурю чувств, разбивающуюся о волнорезы рёбер необходимостью и страхом, что когда-нибудь эта заноза исчезнет. — Я бы отдал тебе сердце, — хочет сказать Кардан. — Я уже отдал, — должен сказать Кардан, дабы тянуть перестало до скулёжа и когда-то яростно выводимого на листке имени. ДжудДжудДжуд. Имя — спущенная с тетивы стрела. Но глядя ей в глаза, заталкивая эту свору глубоко внутрь, к трупам надежд на признание семьёй, он улыбается. И говорит: — Лучше вырежи его из моей груди, дабы я не чувствовал этой мерзости. И Кардан уверен: когда-нибудь Джуд снова потянется за ножом с его именем, высеченным на рукояти. Когда-нибудь. Он будет ждать. Чтобы ему, наконец, стало легче.