Изъян

1991 г.

Темно. Редкие вспышки белого и ультра-синего являются мне в виде цветного тумана сквозь закрытые веки. Когда закрываешь глаза, становится чувствительней все остальное — поэтому ощущение пространства, собственного тела и ритма выходит на первый план. Сейчас мне это важно. В одной руке держу бокал, в другой — тлеющую сигарету. В эти годы в Париже курили все, и я не исключение. Двигаюсь плавно, чтобы не расплескать пьянящую жидкость, под растекающийся по венам и дурманящий сильнее алкоголя «Personal Jesus». Волосы лезут в лицо, и я тщетно пытаюсь смахнуть их, так, чтобы не поджечь себя и не облиться. Чья-то ловкая рука убирает самую раздражающую прядь со лба. Рука друга. Я благодарно улыбаюсь молодому русоволосому мужчине в графитово-сером костюме и очках с черепаховой оправой. Я сама помогала ему выбирать все это неделю назад, когда мы слонялись по бутикам, пытаясь убить время выходного дня. Николя ходит со мной в этот клуб уже несколько лет, со студенчества (которое кончилось года три назад. Боже, как давно). В общем, так долго, что мы застали все его преображения: от подвала, где тусовались подростки и студенты за распитием дешевого пива, до единственного подпольного клуба для состоятельных людей, которые любят авторские коктейли и музыку в жанрах синти-поп и нью вейв. Заведение развивалось под стать нам. Мы приглядываем друг за другом: я слежу, чтобы он не напился, а он — чтобы не знакомилась с кем попало, а потом не жаловалась ему в позднем телефонном разговоре, как мне стыдно, неловко, грязно и противно. Да, мы стали взрослыми людьми, которые так и не научились избавляться от мороки сильных и не необходимых желаний. И в этом, мне казалось, мы человечнее других. — Ты уже долго танцуешь. Может, отдохнешь? — наклонившись ко мне, почти кричит Николя, чтобы суметь пробиться через грохот композиции. Какой заботливый. — Отдохну, если потанцуешь со мной пару минут. А то сидишь унылым сиднем, — прокричала я ему в ответ и, поставив уже пустой бокал на ближайший столик, обхватила его одной рукой за шею, утягивая за собой. Николя стойко выдерживал все мои капризы, лишь бы я успокоилась и послушала его. Но я не могла позволить ему так легко добиться своего. К тому же, надо же этому милому молодому человеку хоть иногда двигаться, а то работа консультирующего юриста Balmain окончательно погубит его осанку, как уже испортила зрение (за полтора-то года!). И если очки ему невероятно идут, то вот кривая спина… — Фу-у-ух, — выдохнули мы в унисон, плюхнувшись в глубокий кожаный диван напротив танцпола. — А ты сегодня в ударе, милый! — Ага, — выдохнул восстанавливающий дыхание Николя. Заметив, что я достаю из пачки очередную сигарету, он привычным движением достал зажигалку и старательно прикурил мне. — Спасибо, солнце, — выдохнула я первый дым, поблагодарила его я и поцеловала спокойным, дружеским поцелуем, каким всегда его целовала. Николя никогда не курил и носил эту зажигалку только для меня. И терпел мой дым. Мы сидели и мирно обсуждали новую пассию нашего общего знакомого, когда я заметила темный стройный силуэт, невероятно изгибающийся в световом хаосе ночного клуба под очередной ремикс «Blue Monday» New Order, вышедший пару лет назад. Это что, смокинг, надетый на голое тело? Мне пришлось сглотнуть, как сглатываешь от запаха свежеприготовленного мяса: так это было хорошо. Темные прямые волосы средней длины, высокие скулы, тонкий скульптурный нос, длинные ноги, хороший рост и почти истощенное, такое востребованное на подиуме в эти времена, тело, углы которого можно заметить в колыхании одеяния. Ей лет 25, моя ровесница. Готова спорить на что угодно, что работает моделью. Ее пиджак сидел точно по фигуре, но ломал естественность пропорции, превращая в перевернутый треугольник из-за намеренно широкой линии плеча. Глоток свежего воздуха среди подчеркнуто женственно одетых вышколенных дам этого заведения. Заметив мой затуманивающийся и сосредоточенный на одной точке взгляд, Николя поспешил пресечь мою неудачу на корню: — Эй-эй, детка, никаких знакомств, ты же помнишь. Разобьет тебе сердце, будешь снова плакать мне в жилетку. Я не могу позволить тебе…- все что-то продолжал говорить Николя, пока я, совершенно очарованная тем, что вижу, начала отключать один за другим каналы связи с миром: обоняние, вкус, осязание — чтобы полностью обратиться в наблюдение и как можно четче запечатлеть образ танцующей в памяти. Я — это мои глаза, отчаянно ловящие-смакующие-запоминающие каждый образ. Упругие, живые, естественные в своём едва уловимом (пока только чувствую, не знаю наверняка) несовершенстве движения, берущие начало в глубине этого хрупкого, но сильного тела. — Ты меня вообще слушаешь? Мартайн! Неровный голос, асимметрия морщинок у глаз, неловкая поступь, грубая складка на дорогом платье, зачинающаяся мозоль от пера на безымянном пальце, осыпавшаяся тушь, нервное-измотанное-скрываемое на лице. Все то, что плохо лежало, начинало падать и биться, оставалось незаконченным, самое первое и так и застывшее на этапе идеи. Все это так соблазняло. Потому что в мёртвое, неприступно идеальное, вдыхало жизнь, беззащитность и — доступность. Мне. Как жаль, что я не вижу ее глаз. — Что? — медленно и не совсем осознанно произнесла я, возвращаясь к реальности. — Мы пропали, — всплеснув руками, сник мой милый друг. — Ну чего ты? Неужели мне теперь нельзя просто смотреть? Ты здесь, я здесь, рядом. Все хорошо, — и я обняла его, надувшегося, словно ребенок. — Да, да. Просто знаю я этот взгляд, Мартайн, — уже наставнически заговорил Николя. Я только фыркнула в ответ. Уже вдвоем мы стали любоваться тем, что меня так заворожило. Хотелось бы мне видеть больше, лучше, отчетливее; видеть в тени, видеть через расстояние. Однако, даже эта тайна, вызванная лишь моим слабеющим зрением (не один Николя страдалец), только красила нынешний момент. — А она и правда ничего, — скорее себе, чем мне, проговорил мужчина. Разные подходы к одним и тем же вещам, но даже так — пусть разделит со мной удовольствие. — И я о том же, — сощурилась я, глядя на него, словно лиса, собирающаяся обмануть того, кто сильнее ее. Николя только улыбнулся. — Но ты же помнишь наш уговор, правда? — Конечно. Я не стану с ней знакомиться, хотя от одной мысли о том, чтобы узнать ее во всех смыслах, нутро начинало подстегивать на глупые свершения. Разум, вернись! Это грех — теряться в желании и не уметь ограничивать себя. Сознательно я дернула ногой и коленкой ударилась о стол, чтобы хоть как-то отвлечься. Давать пощечину самой себе — глупо, если в людных местах. Нередко бывая на кастингах, будучи модельером, чтобы понять, с кем придется работать в ближайшее время, я видела много красивых девушек с не менее красивыми ногами. Однако едва ли среди них была та, которая двигалась так же. Притягательно. Я уже видела ее, идущую уверенной кошачьей походкой под прожигающими взглядами приглашенных на показ и заставляющую каждого следить за ней с момента появления и до тех пор, пока она не скроется из виду. Интересно, запомнит ли хоть кто-то после этого, что на ней было надето? Едва ли. На часах было почти четыре утра, а мне к десяти на работу. Николя без слов понял мой усталый взгляд — и мы под руку вышли из клуба в холодный январский Париж. Я закурила. Не хотелось уходить, зная, что где-то там, наверное, до самого закрытия будет эта молодая женщина. Но я любила свою работу и хотела хоть немного поспать, ведь понедельник — всегда тяжелый день. Да и колено до сих пор ныло тупой болью. Напоминало. Мой спутник все дальше уводил меня в сторону дома, выбирая самый безопасный и удобный для прохода на шпильке путь. Мы не говорили. Не было необходимости: привычно и уютно молчать с человеком, которого знаешь, как себя, и любишь, словно родного брата. Николя проводил меня до самого входа — и пошел дальше вверх по улице, к себе. Пусть позвонит мне, как дойдет, ведь я беспокоюсь. Через пятнадцать минут — время, за которое Николя проходил два квартала до своего дома, — я уже желала ему спокойной ночи по телефону. А после вызвала такси. Пока я ждала звонка, сидя на пуфе у входа в квартиру, многое успела обдумать и решить. Спать совсем не хотелось, а ночная прогулка сняла остатки алкогольного опьянения (и боль в ноге). Меня не покидало ощущение невероятной потери: как я могу сидеть здесь, а не там?.. Как смею разменивать бесценную возможность наблюдать за тем великолепием в клубе на сон, без которого можно и обойтись? Я чувствовала себя полной дурой, пропускающей цветение особенного цветка, которое бывает раз в пятнадцать лет и длится всего семь минут. Париж не так велик, конечно, но все же нет никакой гарантии, что смогу увидеть ее еще раз однажды. Я запрыгнула в такси и попросила быть побыстрее. Скорее: увидеть, ошеломиться, насладиться зрелищем; не упустить ни секунды великолепного танца, сидя как можно ближе, но так, чтобы меня не заметили. Спустившись вниз по лестнице и войдя в помещение, я взглянула в сторону танцпола, оглядела весь зал — и вздрогнула. Ее нигде не было. Я села за барную стойку, закурила и решила немного подождать: может, она отошла в туалет. Чтобы не выглядеть глупо, пока сижу и жду чуда, заказала себе выпить. Совершенно разбитая и уставшая от бессилия и обиды, я сидела и то и дело оглядывала зал. Медленно, отчаянно, почти умоляя воздух в помещении превратиться в ту танцовщицу хоть на пару мгновений. От осознания, что я останусь ни с чем, приехав сюда и нарушив тем самым уговор с моим чудесным Николя, начинало ломить затылок, а плечи наливались свинцом. Зачем я тогда ушла? А пришла зачем? Господи, как глупо. Прошло полтора часа, клуб постепенно пустел и уже собирался закрываться, а я все сидела. Не потому, что верила, что та девушка появится, нет: разочарование накрыло с головой после первого выпитого коктейля. Я по инерции сидела и изнывала, уже упиваясь своей неудачей. Но пора уходить. Проходя мимо одного из столиков, я заметила, что кто-то оставил свою вещь на спинке кресла. Подобрав ее и уже собираясь передать официанту или администратору, чтобы они вернули владельцу его одежду, я поняла, что это тот самый пиджак. Крой ни с чем не спутаешь: атласные лацканы и объемные подплечники, основа изделия — из микровельвета, который позволил мне осознать ценность находки при касании. Конечно, уже никому я его отдавать не собиралась. Мучил только один вопрос — как она ушла, если я не ошиблась и под пиджаком ничего не было?