Carpe diem

— Я сказал, ты не пойдёшь туда! — рявкает Юнхо, и коридор, по всей высоте коего стелятся тяжёлые шторы, эхом отражает слова, разрывая мирную тишину. Поздняя ночь безраздельно царствует за толстыми каменными стенами, пожирая раскинувшийся у подножья замка город, своими длинными вязкими пальцами душа бойкую жизнь, такую яркую и энергичную при свете солнца. В сей поздний час не спят лишь воры, шепчущие молитвы своей мрачной покровительнице, да владелец строгого, холодного дворца, чей властный голос взметается ввысь под высокими прочными сводами. Плевать, что разбудит всех слуг да придворных — не до того ему. — Моя задача как Первого Рыцаря королевства — разить наших врагов, — в том же тоне отрезает Хонджун, хмуря свои прекрасные брови; в чарующих глазах его сверкают молнии. — Твоим отцом меч мне был выдан отнюдь не для того, чтобы носить его как украшение! Я должен защищать тебя и твоих граждан, людей, что доверяют нам, и если это значит отбыть на границу, где сейчас проходят военные действия — так тому и быть. Он намеревается завершить беседу, но Юнхо перехватывает изящное запястье прежде, чем юноша уйдёт — сбежит — от него. — Тебя могут убить там, — шипит король в лицо рыцарю, пытаясь воззвать к здравому смыслу последнего; однако тот остаётся непреклонен. — И что теперь? Отсиживаться в замке, за крепостными стенами? — смело встречает он огненный взгляд повелителя. Юнхо может быть королём для кого угодно, но только не для человека, с которым вместе вырос. Дурацкий берет, привезённый из Франции; неаккуратный венок из цветов, сплетённый лучшим другом; тяжёлая корона с десятками дорогих камней, торжественно опущенная на королевское чело — неважно, что покоится на светлой голове, Хонджун смотрит не на знаки отличия, а прямо в глаза, вглубь, видя за сотнями искажённых горем масок и бесчисленными правилами этикета самого Юнхо — обычного юношу, как он сам, какими были они оба когда-то. Он позволяет себе колкие замечания и грубые остроты, язвительные комментарии и преисполненную негодования брань — тет-а-тет, не при всех; но Юнхо спокойно разрешает ему это, зная, что за обидными словами кроются беспокойство и нежность и что Хонджун желает для него только самого лучшего. — Ты останешься здесь, — твёрдо повторяет он, сжимая запястье, рискуя переломать кости. — Со мной. — Я всегда с тобой, — успокаивают в ответ, — но если мы хотим избавить королевство от нагрянувшей беды, я должен отправиться на помощь. Для твоего же блага. — Я не могу потерять тебя, — в резко опустившемся до шёпота голосе сквозит боль, и Хонджун невольно вздрагивает, слыша её. Юнхо кладёт руки на широкие плечи, всматривается в хмурое лицо, но юноша упорно отводит взгляд, сочтя мозаику на полу куда более достойной внимания. — Я люблю тебя, ты знаешь это. Зачем ты так жесток ко мне? Зачем хочешь оставить меня в неизвестности, мучить бессонницей? Я ведь глаз не сомкну до тех пор, пока не увижу тебя снова, живым и здоровым. Буду ко всему равнодушен, дела придут в упадок, подданные переворот устроят, пока я брежу мыслями о тебе. — Оставь драму, — фыркает Хонджун. — Мог бы для начала хоть немного в меня верить, а не хоронить заживо. Думаешь, я просто так отдал лучшие годы своей жизни на занятия фехтованием и изучение искусства владения мечом? По-твоему, я ношу звание лучшего воина в королевстве и, возможно, на континенте только ради того, чтобы погибнуть в первой же стычке с разбойниками? Хочешь сказать, это всё — фальшь, внешний блеск, как и твоя корона? — Хонджун с пренебрежением стучит ногтем по золотому убору, покоящемуся на голове монарха ещё с ужина, во время коего принимали иностранного посла. Изумруды мерцают в полумраке, словно мрачные, тающие звёзды, собранные с неба; подсвеченные робким пламенем свеч рубины играют с тёплыми отблесками, напоминая собой рассеянные по дорогому металлу капли огненной крови. — Как бы сильно я ни верил, моя вера не оградит тебя от вражеской стрелы и не отклонит удар, подобно щиту, — возражает терпеливо Юнхо, стараясь усмирить гнев друга. — Тогда грош ей цена, — обрывает Хонджун и решительно отталкивает короля от себя. — Завтра на рассвете я выезжаю, можешь помахать мне рукой из окна спальни на прощание, если поднимешься в такую рань; я буду тронут. Развернувшись круто, широким шагом он следует по коридору прочь от замершей в растерянности фигуры; поступь его легка и стремительна, хотя в мыслях оседают пеплом невысказанные сомнения, изъедая нутро. Пальцы нервно сжимают эфес висящего на поясе меча — привычка, от коей рыцарю не удалось избавиться. Юнхо непонимающе смотрит вслед, хмурится, гадая, должен ли он остановить его или правильно будет дать ему уйти. — Я приказываю тебе! — строго бросает вдогонку, но Хонджун лишь отмахивается в раздражении, не удостаивая короля даже беглым взглядом. — Иди к чёрту. В груди вскипает злость вкупе с досадой и отчаянием: Юнхо владеет несметными богатствами, тысячами душ, в его распоряжении лучшие умы королевства и многочисленная армия, могущественные вассалы наперебой спешат исполнить желание повелителя и угодить ему — и он, при всей своей власти, не может удержать одного-единственного человека. Кому сдался этот громкий титул, если он не позволяет защитить и сберечь любимых? Юнхо с ненавистью срывает корону с собственной головы и швыряет её с силой о пол — громкий звон нарушает ночной покой, эхо дрожит, отскакивая от толстых стен. Вслед за короной к ногам за ненадобностью падает тяжёлая мантия — он целеустремлённо догоняет Хонджуна за несколько шагов; крепко сжимает плечо, вынуждая развернуться, прибивает к стене и, наплевав на яростное сопротивление, грубо целует. Хонджун бьёт его в грудь — больно; Юнхо только сильнее прижимается, перехватывает бойкие руки, с трудом удерживая в своих — рыцарь превосходит его физически и пламенностью натуры. Впрочем, у него есть одно слабое место, и Юнхо о нём прекрасно осведомлён. — Если я откуда и помашу тебе на прощание, то только из кровати, где мы с тобой вместе проведём эту ночь, — шепчет он в губы, грея их своим дыханием. Хонджун презрительно кривится, закатывая глаза. — А сам меня попытаешься приковать к ней, чтобы я не ушёл. Второй раз со мной этот фокус не пройдёт, — ворчит он, тем не менее пылко и жадно отвечая на поцелуи, смягчаясь; Юнхо отпускает его, и Хонджун обвивает руками талию своего короля, притягивая ближе, крепче. Юнхо улыбается: ему нравится чувствовать себя принадлежащим Хонджуну. Он имеет в распоряжении многих людей, но себя позволяет иметь только одному. — Я догадываюсь, — тихо смеётся, — так что на этот случай придумал кое-что другое. — Удиви меня, — нарочито усталым тоном. — Как тебе такая мысль: я вымотаю тебя настолько, что у тебя не будет утром сил подняться с постели? — Юнхо с нежностью вплетается пальцами в его волосы, путая пряди и оставляя их забавно топорщиться. — Ты меня и без того выматываешь каждый день своими выходками и глупыми идеями, — продолжает ругаться Хонджун, что, между делом, никак не мешает ему потянуться за новым поцелуем. — Я очень стараюсь. И вообще, раз уж ты хочешь, чтобы я был уверен в твоих силах, продемонстрируй мне свою выносливость. Наша индивидуальная площадка для тренировок под названием «спальня» находится совсем рядом. — Поле самых ожесточённых военных действий, — усмехается коротко, после чего хлопает ладонью по королевской ягодице. — Ладно, веди. — Слушаю и повинуюсь, — Юнхо вновь с жаром и сквозящим в каждом движении нетерпением впивается в его губы, срывая с них приглушённый низкий стон; отрывается с неохотой и тянет за собой. Он подбирает по дороге отброшенные в чувствах корону и одеяние — Хонджун привычно забирает мантию из его рук, проявляя заботу даже в таких мелочах. Юнхо вешает корону на запястье, на манер браслета, на что друг только закатывает глаза беспомощно; улыбнувшись, опускает её на макушку Хонджуну. — Так нельзя, — искренне возмущаются его поведением, — сними это с меня. — Может, я лучше сниму с тебя всё остальное? — Юнхо ласково проводит ладонью по щеке и наклоняется ближе. — Ты же знаешь, что ты король моего сердца? — Имел честь убедиться, — будто бы недовольно, но от внимательного взгляда не укрывается то, как алеют в полумраке нежные скулы. Юнхо уводит его в свои покои: огромные и пустые, красивые и неуютные. Одиночество его спальни нарушают обычно лишь слуги, коих в столь поздний час не оказывается поблизости, но молодому монарху это только на руку — и без того по замку бродят слухи, дескать, король связан со своим рыцарем особо тесными отношениями, что тотчас порождает неприличные шутки на тему длины меча последнего; впрочем, Юнхо лишь смеётся вместе с придворными над неловкими попытками вогнать его в краску и гневными угрозами Хонджуна снести головы болтунам. Он садится на кровать и смотрит выжидающе; тот вздыхает безнадёжно — «ох уж этот большой ребёнок», — подходит ближе, отбрасывая мантию и корону в сторону, и принимается медленно и неспешно извлекать литые пуговицы из оков узорчатой ткани. Хонджун откровенно дразнится: проводит ладонями по груди и плечам, целомудренно касается губами открытого лба, часто отвлекается. Юнхо покорно терпит; утаскивает к себе на колени, алчный до тепла его тела, сжимает в руках юркую, изящную талию, вынимает рубашку из-под туго стянутого ремня. Смуглая кожа обжигает замёрзшие пальцы жгучим пламенем; те скользят по мышцам, огибая выученные наизусть старые шрамы, надавливая мягко на позвонки, вызывая у Хонджуна волну мурашек. Юнхо снимает с его талии пояс с прикреплённым к тому оружием — юный воин не расстаётся с ним с того самого дня, как старый король вручил ему его, наказав оберегать принца ценой собственной жизни. Юнхо испытывает смешанные чувства, рассматривая украшенный хитроумными переплетениями металлических нитей эфес; Хонджун ловит его взгляд, забирает меч и откладывает в сторону — недалеко, чтобы всегда можно было дотянуться, но чтобы никто из них не ударился и не поранился нечаянно. Юнхо снова хочет спросить — об очень многом; но Хонджун всегда избегает этой темы, предпочитая не распространяться о причинах своего решения многолетней давности, отмалчиваясь или вовсе оставляя его одного, когда тот проявляет излишнюю настойчивость, и вряд ли сейчас что-то изменится. Расшитые золотом и серебром одеяния падают вниз, соскальзывают на пол, под ноги; Хонджун томно целует своего монарха, смакует, на вкус пробует, проводит языком по ровному ряду зубов, ловя приглушённые вздохи; роняет на простыни и нависает сверху, упирается коленом в пах и задевает как будто ненароком; касается едва ощутимо подбородка, кадыка, ямки меж ключицами, оглаживает их пальцами, греет дыханием, вычерчивает линии кончиком острого носа. Юнхо мало: требовательно тянет обратно, сминает манящие губы, кусает нежно, делится слюной, а хотелось бы — кровью и телом. Отдаёт всего себя, вкладывая в поцелуи безграничную, захлёстывающую изнутри любовь и благодарность — нигде более на этом свете он не чувствует себя защищённым, как в его руках, не существует для Юнхо более безопасного места, чем здесь, под ним, пускай даже с одеждой неприлично распахнутой и сердцем в агонии колотящимся. Нуждающийся отчаянно; заглядывает в лицо, что лучи лунного света задумчиво обводят в полумраке, отмечает хищный блеск в красивых глазах, что сейчас смотрят только на него одного, с таким теплом, с мягкой, обволакивающей страстью, и под рёбрами тает, болит от переполняющих воспалённый разум эмоций. Хонджун возвращается к прерванному занятию; язык его скользит по оголённой груди и давит на соски — Юнхо запрокидывает голову. Хонджун спускается дальше, рисуя поцелуями на отзывчивом теле неведомые узоры и гладя ладонями истосковавшуюся по ласке кожу. Легко снимает с королевских бёдер брюки и тонкое шёлковое бельё; целует таз, впалый живот, ниже, ниже, пока, наконец, его губы не задевают напряжённый в нетерпении член. Хонджун плавно проводит по нему, непроизвольно улыбается, когда Юнхо красноречиво стискивает в руках простынь; смачивает обильно слюной собственные губы и неторопливо накрывает ими изнывающую от недостатка внимания головку. Внутри его рта влажно и приятно; Юнхо кусает собственные пальцы, стараясь хранить молчание. Хонджун двигается спокойно и размеренно, являя собой едва ли не полную противоположность постепенно сходящему с ума юноше, распластавшемуся под ним; дразнит, прекрасно зная слабые места, соскальзывает, медленно и широко проводит по всей длине языком, огибает набухшие жилки — Юнхо стыдливо краснеет, наблюдая сию картину, но тело пробирает дрожь от осознания собственной испорченности, когда он думает, насколько ему это нравится. Хонджун снова погружает его член в свой рот, опускается степенно ниже, пока, наконец, головка не утыкается ему в глотку; Юнхо невольно толкается и тихо стонет. Хонджун давит, отстраняется, целует, гладит и снова массирует горлом, стискивая рукой основание. Юнхо коротко хнычет, выгибаясь; Хонджун понимает его — выпрямляется и завершает начатое несколькими умелыми движениями, наблюдая, как Юнхо изливается ему в ладонь. Звенящую тишину нарушает шумное дыхание; Хонджун наклоняется, чтобы поцеловать в висок, замирает на мгновение, любуясь, как яркий алый расцветает на мягких щеках, как трепетно дрожат длинные ресницы, как пухлые губы раскрываются жадно. — Ещё не передумал? — тихо спрашивает он, трепетно оглаживая родные черты, убирая со лба спутавшиеся пряди. — Нет, — решительно мотает головой; распахивает глаза и смело встречает направленный на него внимательный взгляд. — Я хочу тебя. Во мне, — Юнхо сглатывает ком в горле, целует застенчиво кадык, щекочет кожу кончиком носа; его уши нещадно пылают. — Как скажешь, — Хонджун мимолётно касается любимых губ; встаёт с постели и из недр захламлённого ящика достаёт мазь, им же самим и купленную в незапамятные времена. Пришлось тогда заплатить лекарю за молчание: хоть Сонхва не походил на того, кто распространяется о чужих тайнах, этикет предписывал вложить в руку мудрого травника мешочек со звонкими монетами. — Ты всё ещё одет, — недовольно замечает Юнхо, приподнимаясь на локтях. — Тебя это беспокоит? — Хонджун открывает баночку и на всякий случай принюхивается — не так уж часто молодым людям выпадает возможность остаться наедине, и содержимое вполне могло успеть испортиться. — В следующий раз что, будешь в полном обмундировании, а я — в чём мать родила? — жалобно ноет. — Могу спуститься за кольчугой, — невозмутимо отвечает Хонджун, но всё же садится на край кровати и принимается расшнуровывать обувь. — В кольчуге ты быстро устанешь, — произносят в затылок; обнимающие руки нахально пытаются стянуть такую лишнюю сейчас рубашку. — Это единственное, что тебя смущает? — усмехается, позволяя раздеть себя; Юнхо влюблённо целует выступающие позвонки, гладит широкую спину и сильные плечи, зарывается носом в шею и наслаждается запахом разгорячённого тела. Хонджун отбрасывает ставшую вторым «я» личину серьёзности: нежится в любимых руках, радуется прикосновениям, улыбается и жмётся ближе, позволяя себе побыть нуждающимся тоже, прося заботы, внимания, ласки. Юнхо ни в чём не отказывает: так любит его, балует, обнимает крепко и обожает безмерно, и Хонджун безропотно, доверчиво отдаётся в его власть, точно так же, как без колебаний отдал всецело сердце и собственную жизнь, зная, что Юнхо никогда не заставит его сожалеть о сделанном выборе. Простыни мнутся под весом двух тел; смазанные щедро пальцы осторожно касаются чувствительного входа. Юнхо кивает едва заметно — Хонджун вводит один, аккуратно двигается внутри, отвлекает поцелуями в поясницу, легко бьёт по ягодицам и мнёт их, посмеиваясь в ответ на пристыженное ворчание. Он не жалеет мази, когда, наконец, добавляет второй — Юнхо тяжело привыкнуть, ведь возможность близости возникает так редко; но Хонджун предпочтёт остаться ни с чем, нежели причинит ему боль, а потому терпеливо растягивает, помогая расслабиться, гладит чувствительные стенки, забирается глубже. Когда очередь доходит до третьего, Хонджун решает уделить и себе немного внимания — в свободную руку берёт собственный член, проводит по всей длине, задевает нежную головку и закусывает губу, продолжая разрабатывать узкий вход, слушая влажные звуки, что доносятся до его поглощённого увлекательным занятием сознания. — Хватит уже, — мычит Юнхо, шевеля бёдрами. — Я готов. — Если верить твоим словам, ты готов был ещё в коридоре, когда спорил со мной, — он вынимает пальцы и скользит ими дальше, оставляя мокрый след, короткими ногтями царапая кожу. — Может, мне оставить тебя? Чтобы ты немного подумал о своём поведении? — усмехается хитро, нависая над ним, касаясь грудью спины. Юнхо дёргается, чувствуя, как тяжёлый член ложится на его поясницу. — Хонджун, — низко рычит он, заключённый в клетку из рук и согревающего жаром тела; его самым нахальным образом игнорируют, самозабвенно проводя языком по кромке уха и слегка прикусывая её. — Ты что, хочешь, чтобы я просил тебя? — Я бы послушал, — в голосе звенит ехидство; юноша двигается назад, и напряжённая головка скользит по ямке меж ягодиц, дразня близостью. — Пожалуйста, — сдавленно произносит Юнхо, быстро сдаваясь. — Пожалуйста что? — Я хочу чувствовать тебя, — с отчаянием и так жалобно, — что ты рядом. — Я всегда рядом, — с нежностью тихо отвечает Хонджун, отстраняясь и поднимая его талию; медленно проводит головкой по входу, продолжая испытывать терпение партнёра, но вскоре решается скользнуть внутрь. Юнхо рефлекторно сжимается, шипит; извиняется, когда Хонджун пальцами стягивает кожу до розовых следов. Он искренне старается расслабиться; Хонджун неторопливо выходит и вновь легко толкается, несколько раз, помогая привыкнуть, и, когда сопротивление ослабевает, осторожно пробует глубже, задавая спокойный, правильный для них обоих ритм. Неприятные ощущения растворяются с каждым плавным толчком, и Юнхо негромко стонет, поощряя к большему. Хонджун слышит его: отстраняется на мгновение, чтобы тотчас мягко войти на всю длину — ощущения душат, перехватывают дыхание, боль неизменно смешивается с наслаждением и истомой, сбивая пульс и кружа голову. Темп становится жёстче, движения — резче, размашистее, и Юнхо потряхивает от того, как ему это нравится: до капелек пота, скатывающихся на ресницы, до солоноватого привкуса на языке, до искусанных губ. Он теряет последний контроль над собственным телом — Хонджуну приходится остановиться и с усмешкой поднимать буквально растёкшегося короля обратно, устраивая удобнее, дабы продолжить посягать на сокровенное с новой силой. Тот сжимает кулаки до побелевших костяшек и низко стонет, переходя на невнятный шёпот; набухший член скользит в нём, трётся о ранимые стенки, и эти ощущения превращают Юнхо из человека в нечто, что готово боготворить Ким Хонджуна и заниматься с ним любовью как минимум вечность. Крепкая хватка на талии слабеет; чувство наполненности исчезает, оставляя за собой непонимание, и Юнхо неудовлетворённо мычит. — Ляг на спину, а то уткнёшься носом в простыни и задохнёшься, — шепчет Хонджун на ухо, роняя во взмокшие волосы поцелуй. — Ненавижу тебя, — хнычет тот, вяло переворачиваясь и морщась от нахлынувшего ощущения пустоты и холода внизу, разводит колени, стараясь не задумываться, как это выглядит со стороны. — Вот как? Мне уйти? — пальцы играют с королевским — по статусу, ибо по характеристикам он мало чем отличался от любого другого — членом; Хонджун едва успевает уклониться от гневного и на удивление резвого пинка. — Войти, — тактично поправляют его; ладони оглаживают бёдра Юнхо, сильные руки тянут ближе, располагают его ноги на своих плечах. Он с облегчением опускает веки, когда член снова оказывается внутри, и с изумлением стонет, чувствуя, как сильно и порывисто Хонджун толкается в нём — тому приходится удерживать его на месте, дабы случайно не выскользнуть. Живописный прогиб в спине — очередной пошлый звук вырывается из гортани; затылок свешивается с края кровати, когда Юнхо запрокидывает голову, и, распахнув глаза, он видит луну, светящую в неплотно зашторенное окно — безмолвный свидетель наготы его чувств, неправильных и всепоглощающих. Он нервно сглатывает вязкую слюну, что скопилась на языке; кадык скачет неровно, губы жадно хватают воздух, а внутри жарко, тесно, хорошо до беспамятства. Юнхо не прочь потерять память: забыться, проснуться от того сна, что зовётся реальностью, где все кличут его королём, ждут взвешенных решений и свершения чудес, словно отданная ему корона способна наделять магией исполнения желаний. Становится смешно, когда он думает, что не пристало монарху так грязно стонать, задыхаться и просить, терять голову, пока исступлённые толчки выбивают из него дух и последние остатки фальшивого, показного достоинства. Если говорить откровенно, из них двоих Хонджун больше подходит на роль правителя: смелый, решительный, целеустремлённый и нагло непокорный; один его внешний вид, манера держаться, плавные, выверенные жесты и тщательно взвешенные слова внушают Юнхо спокойствие и уверенность, восхищают, чаруют. Он околдован им, его стойкостью, силой характера; всегда серьёзный и ответственный, Хонджун не отвлекается на мелочи, смотрит в самую суть вещей, и его советы, интересы и мнение Юнхо так наивно и предвзято всегда ставит на первое место, по-детски уповая, что остальные простят незадачливому и неопытному королю эту оплошность. Он бы с превеликой радостью бросил всё, малодушно отдался бы прелестям будней какого-нибудь графа или виконта и соответствующим статусу развлечениям, без зазрения совести претворяя в жизнь каждую шалость и глупую затею; но он не может уйти, ибо доверить власть, страну, людей — некому. Вот и остаётся хранить в голове сотни пустых имён, когда хотелось бы знать всего одно, видеть десятки лиц, урывками бросая взгляды на единственную фигуру в зале, перебарывать самого себя изо дня в день, сдерживая бездумные порывы и лишь изредка позволяя запертой внутри личности вырваться на свободу, и прятаться, как последнему негодяю, во мгле ночи, ловить с любимых губ поцелуи украдкой, прогибаться в пояснице так похабно и вульгарно, горько смеяться над тем, как низко пал, разбившись о земную твердь, хотя казалось — восседает где-то на вершине. Хонджун замирает в растерянности, наблюдая, как вздрагивают чужие плечи; Юнхо не может перестать улыбаться, упирается запястьем в переносицу, и из горла вырывается расколотый смех. — Ты в порядке? — звучит встревоженно; Юнхо чувствует укол вины за то, что заставил волноваться, что ведёт себя так странно, но не в его силах здесь что-либо сделать. — Да, прости. Задумался. Хонджун наклоняется, отчего член погружается глубже — Юнхо рвано выдыхает, разрешая отнять руку от лица, взглянуть в глаза, где зрачки так пьяно расширены и отражают отблески лунного света. Хонджун долго смотрит, гладит по щекам, целует нежно; ладони спускаются по груди, обводят контуры рёбер, забираются под спину — он мягко затаскивает лишившееся воли тело обратно на кровать, возвращает к жизни, неторопливо, медленно и томно скользя внутри, отчего внизу ноет сладко; Юнхо проводит языком по пересохшим губам и приподнимает бёдра, давая Хонджуну свободу действий. — Что Вас беспокоит, Ваше Величество? — спрашивает тот, оглаживая ладонью напряжённый живот. — Ты правда решил обратиться официально, когда твой член находится во мне? — Кажется, он не слишком мешает Вам думать о проблемах государства, — возражает Хонджун, постепенно ускоряя темп, придерживая юношу за поясницу. — Значит, ты плохо стараешься, — фыркает Юнхо, закрывая глаза и прислушиваясь к непристойным звукам, что издают их влажные, разгорячённые тела. — Ваши слова ранят мои чувства, повелитель, — с этим Хонджун погружается в него на всю длину, смачно и нахально; Юнхо давится слюной и комкает в кулаке простынь. — Если бы ты меньше болтал и больше работал, мне бы не пришлось их говорить, — он кусает губу, когда место жаркого, пульсирующего члена занимает вновь холод; усмехается, кожей чувствуя недовольство Хонджуна, и млеет в предвкушении, ожидая приятную месть. Та не заставляет себя долго ждать: Хонджун резко входит, так глубоко, как может, выбивая из объятого пламенем тела весь дух, толкаясь в такт стучащей в висках крови, и Юнхо сладострастно стонет, забывая об осторожности, двигается навстречу, улыбаясь и задыхаясь. Лёгкие хочется достать из нутра и выкинуть, чтобы не болели так сильно и не жгли; сердце колотится где-то в глотке, подобно птице в золочёной клетке, мешает, колется. Головка достигает чувствительной точки: тело прошибает насквозь, голос срывается, слова путаются во что-то невразумительное. Хонджун, к счастью, понимает его и так: толкается, куда нужно, мнёт бока, оглаживает оставшийся без внимания член, обводя большим пальцем проступившие жилки, лаская нежную плоть, собирая капельки жидкости. Юнхо бьёт рукой по кровати и выгибается — Хонджун сжимает основание, не позволяя всё оборвать, продолжает двигаться в нём; его грудь тяжело вздымается, кадык скользит под кожей, свет очерчивает контуры крепких мышц и набухших вен. Юнхо потряхивает, тело его не слушается, жадно впитывая в себя каждый толчок; он хнычет, переходя на мольбы, жалостно просит, размыкает губы, наслаждаясь грубым и жёстким темпом, находясь где-то уже на грани с миром бессознательного. Хонджун снисходит до милосердия: Юнхо крупно вздрагивает, смешивая стон с выдохом — простыни, его собственный живот пачкаются, бёдра дрожат, и сам он постепенно обмякает. Хонджун намеревается оставить его и помочь себе уже иным способом — его выдержки всегда хватает надолго; но ослабевшие руки останавливают, не отпуская. — Останься, — приказывает Юнхо едва слышно, не замечая пристальный взгляд тёмных глаз. — Уверен? Слова произносить так трудно; он кивает, откидываясь, эхом чувствует, как член скользит меж упругих стенок, толкается глубже, пульсирует так явно и громко, пока, наконец, Хонджун не заглушает собственный тихий стон, изливаясь внутри, опирается тяжело на руки, превозмогая приступ лихорадки, с трудом удерживая равновесие. Он остаётся неподвижен в течение нескольких секунд, что кажутся вечностью, выравнивает дыхание; когда он покидает приятную тесноту чужого тела, сперма стекает по горящей огнём коже, приятно холодит её, остужая. Хонджун ложится рядом, кладёт голову на плечо и прижимается доверчиво; Юнхо лениво целует в бровь и обнимает крепко, самозабвенно, благодарно-счастливо, радуясь пустой голове и истоме, пронизывающей каждую его частичку, мечтая любить Хонджуна до потери пульса и разума всю свою жизнь. Усталость накатывает неотвратимой волной, стоит только раствориться последним крупицам приятной неги; Юнхо прячет зевок в находящейся поблизости макушке, и Хонджун тихо усмехается. — Как же ты собираешься вымотать меня, если сам готов заснуть уже сейчас? — А ты не устал? — На два захода ещё точно хватит. — Меня хватит лишь на то, чтобы сказать в очередной раз, что я безумно люблю тебя, — он сминает желанные губы, что с готовностью отвечают ему, пламенно и искренне. Хонджун редко говорит вслух о своих чувствах, предпочитая не разбрасываться словами, но Юнхо это совсем не обижает: ведь он намного ярче и выразительнее доказывает свою любовь поступками, взглядом, прикосновениями. — Тогда отдыхай, — произносит тот во влажный поцелуй, — а я вернусь к себе. — Не уходи, — Юнхо резко меняется в лице, испуганно прижимает крепче, словно намереваясь удержать в своих объятиях. — Хочешь дать слугам новый повод для сплетен, когда они придут тебя будить? — улыбается Хонджун, с нежностью проводя подушечками пальцев по скулам, повторяя линию челюсти, огибая подбородок, невесомо щекоча шею. — Тогда подожди хотя бы, когда я усну, — просит беспомощно. Хонджун знает, что не должен поддаваться, но — он чертовски слаб до него. — Это мы можем, — он садится, чтобы подхватить одеяло; Юнхо ползёт к подушкам, игнорируя оставленный на простыни бардак, и требовательно тянет юношу обратно. Хонджун накрывает их обоих, послушно льнёт ближе, переплетая ноги и тая в родных руках; мягко целует и шепчет: — Доброй ночи, мой король. Спи спокойно, я буду оберегать тебя и твой сон. Юнхо бормочет что-то непереводимое в ответ, в то же мгновение проваливаясь в царство Морфея; Хонджун долго смотрит, как по виску и щеке стелятся хрупкие лучи лунного света, рассыпаясь в прядях и на ресницах, после чего утыкается носом в шею и закрывает глаза. Он привык спать чутко, поэтому слышит, как тихо скрипит входная дверь. Осторожно выглядывая из-за плеча, он замечает знакомую фигуру Сана и расслабляется: только-только поднимающееся рассветное солнце вяло очерчивает контуры предметов и тёмную простую одежду. Сан по-лисьи щурится, пристально всматриваясь, и тихо выдыхает, обнаруживая вторую макушку; Хонджун подаёт ему знак, и слуга послушно огибает кровать, опускается на колени, дабы находиться ближе к рыцарю и не напрягать голос. — Я искал Вас в Ваших покоях, — шепчет он, с любопытством разглядывая взлохмаченного Хонджуна, его сильные плечи и тонкие ключицы, что видны благодаря соскользнувшему одеялу, — но Вас там не было, постель не тронута, так что я предположил, Вы могли задержаться здесь, — он многозначительно стреляет глазами в сторону мирно спящего Юнхо. — Вы просили разбудить Вас на рассвете. Мне подготовить лошадей к путешествию? — Не торопись, — зевает Хонджун; он трёт глаза и садится — одеяло падает вниз, пряча нижнюю часть тела, но Сан уверен: там одежды нет тоже. Хотя бы уже потому, что он видит её лежащей на полу. А ещё потому, что наблюдает сию картину не впервые. Сан — один из немногих, если не единственный, кто знает об истинных отношениях между королём и Первым Рыцарем; будучи личным слугой последнего, подчиняясь непосредственно ему одному и пользуясь его доверием, Сан на протяжении всех лет, что Юнхо восседает на троне, преданно служит Хонджуну, негласно выполняя его поручения, выведывая чужие тайны и секреты, распутывая заговоры и докладывая обо всём своему покровителю. Первый Рыцарь не брезгует обманом, шантажом и грязными манипуляциями, если это позволяет ему уберечь монарха от опасности; прекрасно понимая, что меч не защитит от яда и злого умысла, он карает врагов иными методами — посредством небольшого числа им индивидуально отобранных слуг, что делом и собачьей преданностью завоевали его доверие и на чью исполнительность он рассчитывает, щедро оплачивая работу деньгами и благосклонностью. Первое время Сан не мог понять, что заставляет Хонджуна идти на столь низкие уловки, ибо причина заключалась, очевидно, не в золоте и не в желании выслужиться; но довольно скоро он воочию убедился, что юношей руководила слепая страсть, личная привязанность — и Сан не мог не восхититься расчётливостью его охваченного огнём ума, холодностью суждений, решительностью, что порой граничила с жестокостью, яростью, с коей он отстаивал интересы короля и свои собственные. Желание защитить, сберечь дорогого человека требовало напряжения всех сил, всей воли, и Сан только молча поражался, как молодой человек выдерживал то бремя, что взвалил на собственные плечи. — Есть ли что-то, о чём мне нужно знать? — тихо интересуется Хонджун, вырывая юношу из его мыслей; тот отрицательно качает головой. — Всё спокойно, ничего, что заслуживало бы Вашего внимания. — Хорошо, — бормочет тот и хмурится. — Чонхо уже проснулся? — Ещё не ложился: продумывает тактику наступления войск. — Сообщи, что через полчаса я зайду к нему, — Хонджун отбрасывает одеяло и поднимается с кровати — Сан пристыжено опускает взгляд, сверля им пол, пока рыцарь подбирает свои вещи и неторопливо одевается. Он кланяется и бесшумно покидает королевские покои, закрывая за собой дверь. — Ну что? — интересуется Уён, ожидавший друга в коридоре, даже не пытаясь снизить голос. — Зря мы распускали эти шутки про мечи, — хмуро отвечает Сан. — Если бы ты видел то, что пришлось лицезреть мне, ты бы понял. Хонджун даст фору любому из них. — Да ладно? — гогочет Уён, и Сан шипит, поспешно утаскивая его подальше от спальни. На лестнице Уён успокаивается — впрочем, ненадолго. — Не удивлюсь, если через пару лет на флаге будет изображение короны, висящей на эфесе меча. Ну, ты понял, — снова хохочет он, на что Сан только закатывает глаза.