Carpe diem

Смерть монарха становится сильным ударом: и для страны, и для родных. Юнхо не успевает и слезы проронить, как на его голову опускают тяжёлое украшение, пёстро сверкающее камнями, юношу провозглашают правителем — и весь мир затихает в ожидании, что сын мудрого, строгого, вдумчивого короля окажется улучшенной копией своего отца. Хонджуну больно наблюдать за горем близкого друга. Юнхо не плакал, когда проводил широкой ладонью по гладкой поверхности гроба, выставленного на обозрение подданным; не улыбался, когда проходил торжественный, долгий, священный обряд помазания на царство; казалось, огонь его сердца потух в одно мгновение и ушёл в мир иной вместе с душою родителя. Хонджун не может даже представить, через что тот проходит, ибо своей родни рыцарь никогда не знал; но вместе с тем его пылкое сердце рвётся на части, ведь он не только лишился названого отца, коего ему заменил старый король, но буквально теряет любимого человека, видит, как меркнет блеск в его светлых очах, как тот становится отрешённым и ко всему безразличным. Юнхо кивает придворным и гостям, он обходителен, вежлив, но рассеян и глубоко равнодушен ко всему. Хонджун сжимает его плечо незаметно, бессмысленно вопрошая — Юнхо молча руку своей накрывает и смотрит с пустым теплом, на дне зрачков догорающим; невыносимо. Хонджун прижимается к тёмной стене своих тесных покоев и бьётся виском о шлифованный камень, ненавидя собственное бессилие, что ничего не может сделать, не способен защитить Юнхо от той черноты, что изнутри пожирает, растворяет кислотой кипучей. Но он должен оставаться стойким — если Хонджун сдастся, молодому королю будет не на кого опереться. С самого дня похорон Юнхо мучает бессонница: он мало спит, бродит ночами по замку, пугая потерянных слуг, а если и ложится в кровать, то отдых его преисполнен тревог и кошмаров; Хонджун, в очередное тоскливое утро проведя подушечками пальцев по тёмным кругам под его глазами и получив в ответ на неозвученный вопрос «не мог уснуть», отправляется ранним вечером к травнику. — Через минуту я закончу и буду в Вашем распоряжении, — произносит Сонхва, не отвлекаясь от переливания жидкостей в склянках, когда Хонджун переступает порог его жилища. Рыцарь послушно следует к широкому дубовому столу, где разбросаны бумаги, высушенные цветы и корни; Ёсан здоровается с гостем, пробегая мимо с кучей тряпок и едва не сбивая стоящий на самом краю алхимический прибор. Хонджун провожает хрупкую фигуру внимательным взглядом: мальчишка заметно нервничает в присутствии чужих людей, предпочитая держаться в стороне или рядом с наставником, который и приютил его несколько месяцев назад. Лекарь хранит множество тайн, это известно всем, но охраняет он свои и чужие секреты лучше, чем старый дракон — накопленное золото. Хонджун не будет удивлён, если однажды выяснится, что Сонхва принялся обучать Ёсана отнюдь не из-за интеллекта или талантов последнего; но это не имеет значения до тех пор, пока юнец качественно выполняет свою работу и не лезет, куда не следует. Впрочем, до Хонджуна уже доходили сведения, что Ёсан — чрезмерно любопытный парень, и с ним нужно сохранять бдительность. — Люди до сих пор верят, будто приворотное зелье может помочь, — низкий и размеренный голос Сонхва раздаётся буквально над ухом; Хонджун вскидывает голову, обращая на лекаря свой взор. Тот протягивает ему склянку с дымящимся алым отваром, предлагая понюхать; рыцарь вдыхает густой аромат и закашливается. — И что оно делает? — он отчаянно морщится и моргает, дабы прогнать собравшиеся в уголках глаз слёзы; Сонхва меланхолично закупоривает стекло, ловко обматывая горлышко толстой нитью, к коей прикреплён листок с именем заказчика, и отставляет в сторону. — Успокаивает, — юноша садится напротив; Хонджун с немым восхищением отмечает его гордую осанку. Сонхва всегда держится уверенно и величественно, но при этом неизменно внушает доверие буквально с первых минут знакомства. — Приворотные зелья — порождение тёмной магии, что нарушает свободную волю других существ и баланс жизни. В большинстве своём те, кто просят меня об этом, не понимают, на что идут. Вместо этого я предлагаю им умерить пыл, — плавным жестом он указывает на закрытую баночку с раствором, — и тщательно всё обдумать. Может статься, что их чувства взаимны — просто не в той степени, в коей им хотелось бы. Хонджун непроизвольно кусает губу. Вряд ли речь о нём, но сердце всё равно сжимается в испуганный комок и боится шелохнуться в груди. — И что в таком случае делать? — спрашивает он, делая вид, что не слишком заинтересован в данной теме. — Каждый выбирает сам, — Сонхва пожимает плечами, и Хонджун борется с накатившим подобно морской волне разочарованием. — Я не могу принять решение за тебя, — негромко, смотря с сочувствием и пониманием. Хонджун подавляет внезапную дрожь, охватившую его: в моменты, как этот, он вспоминает, что, хоть Сонхва и выглядит его ровесником, на самом же деле никто представления не имеет об истинном возрасте королевского лекаря. Травник оставался статным, молодым и красивым все эти двадцать лет: когда ещё неопытного рыцаря не раз находили лежащим без чувств от усталости и изнеможения, тем, кто залечивал его синяки и шрамы и поил обессилевшее тело горячими настоями лесных цветов, был Сонхва; он же лечил болезни ныне почившего правителя и оставался с ним до самого конца, облегчая страдания и боль. Отчего-то Хонджун не сомневается, что таинственный знахарь переживёт и его, и Юнхо, и ещё множество поколений. — Так зачем Вы хотели меня видеть? — спрашивает тот, возвращаясь к официальному тону после затянувшегося молчания. Хонджун вздыхает, собираясь с мыслями. — Юнхо почти не спит. Ему нужен отдых, — на дне тёмных зрачков вяло поблёскивает тщательно скрываемая тоска. — У тебя есть снотворное? — Валериана, лаванда, мелисса, пион? — перечисляет, поднимаясь с места; Хонджун растерянно моргает. — Что лучше и приятнее на вкус. Не как приворотное зелье. — А Вы бы хотели дать его королю? — в интонациях нет и тени насмешки — только дружественный интерес; раздаётся слабый звон стекла и шелест древесины. — Сонхва, — то ли с угрозой, то ли с мольбой; названный улыбается, покровительственно и ласково, отдавая настойку. Хонджун с любопытством изучает нежный сиреневый оттенок, покоящийся за прозрачным кварцем. — Не более семи капель на ночь, — произносит Сонхва. — Если не поможет, я дам средство сильнее. И попробуйте ещё это, — он ставит перед рыцарем ёмкость со светлой, медового цвета жидкостью. — Ароматическое масло. У него слабый, ненавязчивый запах, который не должен вызвать неприязни. Может пригодиться, — травник проводит отечески по макушке юноши, проходя мимо, в глубь помещения к высокому шкафу. Хонджун раздражённо трясёт головой, желая прогнать странное ощущение, застрявшее в теле; благодарит за помощь сухо, получая в ответ короткий кивок, и покидает жилище, направляясь в замок. Крутые ступени, длинные коридоры, полупустые залы, потерянные слуги — он пытается найти короля, но того нет нигде; с тяжёлым вздохом поднимается в покои монарха, намереваясь просто оставить снотворное возле постели, и осторожно открывает массивную резную дверь. Комнату наполняет тьма: задёрнутые плотно шторы поглощают лучи заходящего солнца, что бьются в печали о высокие окна, и в спальне царит удушающий полумрак. Хонджун замечает Юнхо — сидящим понуро на кровати, со спрятанным за красивой ладонью лицом; живое воплощение бесконечного траура. Сердце замирает в груди, словно боится нарушить застывшее безмолвие неловким ударом; Хонджун неуверенно проскальзывает внутрь, прикрывая дверь, не пуская в угрюмые покои свет из коридора. — Это я, — едва слышно. — Можно? — Проходи, — Юнхо звучит глухо, не поднимает головы и не удостаивает друга даже взглядом. — И закрой на задвижку. Хонджун подчиняется; подходит ближе и останавливается в нерешительности. — Я принёс снотворное. Не больше семи капель на ночь, — произносит он, вращая смущённо перевязанные старыми верёвками стёкла и откладывая их на тумбу. — И Сонхва порекомендовал масло. Не поможет — скажи, я найду что-нибудь ещё. Юнхо не отзывается, шмыгая носом и только сильнее сжимаясь; внутри у Хонджуна что-то проваливается вниз, утаскивая за собой на дно болящую душу и царапая рёбра изнутри. — Ты плачешь? — он тянется, дабы отнять руки от любимого лица, но Юнхо отворачивается торопливо: — Не смотри! Ты не должен это видеть. Никто не должен. Короли не плачут. — Короли всё ещё люди, — смиренно возражает Хонджун. — Хорошо, я не буду. Он садится рядом, за спину убитого горем юноши, и обнимает невесомо за худую талию, сцепляя пальцы в замок, слушая немо, как тот борется с рыданиями и давит их в себе, проглатывает, дышит сбито и содрогается, когда накатывает очередная волна. Хонджун только теснее жмётся — «я с тобой, я здесь», — и глаза прикрывает. — Я не справляюсь, — голос разбивается тысячами осколков; в этих словах — всё: и вина, и отчаяние, и ненависть к самому себе. Юнхо судорожно хватает ртом воздух и продолжает, немногим твёрже. — Мой отец принимал всегда правильные решения, не испытывал ни перед кем страха. Любил меня, — он с трудом душит новый поток слёз; Хонджун кончиком носа касается шеи, отвлекая лаской. — Мне никогда не быть таким, как он. А все именно этого и ждут. — Я не жду, — осмеливается заметить рыцарь и лбом давит на выступающий позвонок. — Чёрт подери, будто я знаю, как нужно управлять государством! — Юнхо ударяет по простыням и носом шмыгает воинственно — впрочем, запал его быстро гаснет, и он вновь сникает в овивших его руках. — Я и не должен. Корону сейчас носить должен был мой брат, а не я; я совершенно не подхожу для этого. Я понятия не имею, на кого могу положиться: те, кто был верен моему отцу, в мгновение ока могут перестать подчиняться, попытаться управлять мной, вырвать у меня власть. Я не верю никому. Никому, кроме тебя. — Твой отец тоже не знал, — скулу царапают серебряные нити узора на ткани, — но научился. И ты сможешь. — Из тебя вышел бы хороший правитель, — усмехается Юнхо, шумно сглатывая. — Он так и не рассказал тебе о твоей семье? — Вы — ты, — исправляется тихо, — стали мне семьёй. Есть что-то, что мне стоит знать? Юнхо колеблется; Хонджун не торопит — расцепляет замок, подхватывает безвольно лежащую кисть и мнёт в своей, гладит едва ощутимо по животу, проводит по кромке пояса, пытаясь всеми силами отвлечь друга от печальных мыслей. — Нет, — выдавливает тот, — теперь уже нет. Хонджун пожимает плечами — ему любопытно, но не более: он привык считать себя безродным щенком, которого волею судьбы подобрал старый король и отдал как игрушку младшему сыну. Вот Хонджун всей своей собачьей душой и полюбил принца; не умея выразить чувства словами, взял в руки меч и поклялся защищать самого дорогого человека до последней капли крови. Кем бы он ни был, кем он ни должен был стать — он не оставит Юнхо; даже если тот прогонит его, он всё ещё сможет до него дотянуться — через Сана или Уёна, которых нанял не так давно, но которые служат ему верой и правдой и успели принести немало пользы за столь короткий срок. Скрывать любовь сложно — Хонджун не уверен, что у него хорошо получается; но Юнхо по-прежнему держит его рядом с собой, и даже старый король, который видел мальчишку насквозь и сверлил порой внимательным, пронизывающим взглядом, не говорил Хонджуну ни слова, а значит, всё в порядке, значит, он справляется. Погрузившись в воспоминания, Хонджун продолжает задумчиво обводить складки на ткани; он слышит шумный вздох — Юнхо снова плачет? — как чувствует упирающееся ему в ладонь напряжение. Сердце сбивается — и колотится с новой силой, да так гулко и громко, словно норовит вырваться из груди; он прикусывает губу и надавливает слегка — сосредоточенный выдох служит ответом. Непозволительно близко, манит, просится само в объятия — прежде чем Хонджун успевает одёрнуть себя, он спускается ниже и обратно, улавливая благосклонную к его прикосновениям реакцию; плавно обхватывает пальцами, сжимает чуть крепче, и под плотной тканью радостно откликается. Юнхо расслабляется — Хонджун снова утыкается носом в шею, щекоча кожу неровным дыханием, медленно проводит, задевая уязвимое место, массируя. Если прозвучит хоть слово, он тотчас уйдёт — но вязкую тишину нарушает только робкий шелест. Пульсация ощущается даже через слой одежды; продолжая одаривать щедро вниманием, он ловко ослабляет тугой пояс, что обхватывает королевскую талию. Юнхо неспешно откидывается назад; Хонджун чётко слышит разочарование в выдохе, стоит ему убрать руку со сгустка возбуждения. Наплевав на благоразумие, он мокро целует под ухом и проникает пальцами под брюки, поддевая бельё и нагло забираясь внутрь. Юнхо дёргается и покорно стонет; Хонджун самозабвенно впивается зубами в легкомысленно открытую шею, обхватывает напряжённый член, тягуче-степенно поднимаясь по нему вверх, задевая взволнованную головку. Внизу жарко и тесно, одежда существенно ограничивает, лишь подогревая азарт; Хонджун проводит языком по месту укуса, улавливая солоноватое эхо, оставляя блестящую дорожку слюны, полюбовно сминает просящую заботы нежность, щекочет и оглаживает набухшие венки; Юнхо спиной давит на ключицу, запрокидывает голову, находит слепо его запястье — руки подрагивают, как и он сам. Повторяя кончиком носа открывшуюся линию челюсти, Хонджун с наслаждением целует её, убыстряя темп движений, решаясь стать грубее — Юнхо согласно стонет, прогибаясь, стягивая простынь. Член громко пульсирует, провоцируя на большее, твердеет неумолимо — Хонджун дразнит, опускается к основанию, мнёт ласково и беззлобно усмехается, когда Юнхо требовательно тычет локтем под рёбра, малодушно приказывая вернуться. Он следует преисполненной нетерпения просьбе: проводит по всей длине, заключая головку в мягкое кольцо, давит аккуратно, внимая приглушённому стону; ловит момент и резко, неожиданно принимается скользить. Нескольких долгих секунд оказывается достаточно: Юнхо вздрагивает, становится жарко и влажно, наступает испуганное безмолвие. Слышно, как оглушительно стучит сердце — то ли его собственное, то ли в чужой груди; постепенно осознавая случившееся, Хонджун застывает растерянно, боясь издать хоть звук, шевельнуться на дюйм. Отрезвляет стекающая по коже сперма; Хонджун отстраняется, отчего Юнхо почти теряет равновесие, извлекает кисть из-под ткани белья; размыкает пальцы — меж ними провисает слишком светлая для царящей в помещении темноты жидкость. — Хонджун, — хрипло зовёт Юнхо, но юноша лишь сжимает осквернённую ладонь в кулак, отказываясь поднять голову. Краем глаза он видит, как Юнхо поворачивается к нему — Хонджун порывисто вскакивает с кровати. Из горла рвутся наружу бесполезные извинения — он стремительно прислоняет руку ко рту, надеясь хоть так удержать их, но чувствует прикосновение густого и остывшего к губам, растерянно обводит их языком, собирая густые капли — сладко. Разум бьётся в агонии, не успевая осмыслить, теряясь и путаясь; холод сковывает мышцы, и Хонджун с трудом отнимает испачканную ладонь от лица, на нетвёрдых ногах направляется к двери, пихает её плечом, забыв о задвижке. — Хонджун! — громче, с отчаянием в голосе, но безрезультатно: щелчок замка — Хонджун вылетает в коридор, стремительно обгоняя опешивших слуг, не обращая внимание на обеспокоенный возглас Сана, что встречается ему по пути. Он позорно сбегает, спотыкаясь о сомнения, подгоняемый отвращением к самому себе, не слыша ничего, кроме биения крови в ушах и далёкого эха родного голоса. Он не возвращается во дворец; отмывает руки в ледяной воде из колодца, замечая с горькой усмешкой, как те дрожат, обдаёт ею горящее лицо — капли стекают с отросшей чёлки и подбородка. Смотрит на собственное отражение, тёмное на фоне сумеречного, затянутого облаками неба — отбрасывает ведро, безрассудно проливая живительную влагу на землю, быстрым шагом следует прочь, за черту неприступных стен. Он постепенно смиряется с произошедшим, размышляет, как поступить, если Юнхо выгонит его, и как впредь смотреть в глаза, если оставит. Он клянёт свою импульсивность на чём свет стоит: так трусливо исчезнуть, отказаться встретить последствия собственной глупости лицом к лицу — это на него не похоже; но в то же время он знает, что не может винить себя за слабость: он безмерно любит Юнхо, и потерять самообладание в его присутствии — меньшее, что Хонджун может сделать. Сан находит его, волнуется искренне и спрашивает, чем может помочь, а ещё передаёт, что король его ищет и велел позвать. Хонджун улыбается вынужденно: всё в порядке, волноваться не о чем, и к королю он придёт, как только освободится, что наглая ложь на самом деле; слуга удовлетворяется этими неискренними словами и возвращается в замок, рыцарь же уходит к тренировочному полю, где разминаются и отрабатывают приёмы несколько человек. Хонджун здоровается с ними кивком; вынимает из ножен меч и рассматривает острие задумчиво. Стискивает пальцами эфес и, замахнувшись, с силой бьёт по грубому манекену — тот дрожит мелко от удара, а лезвие оставляет после себя глубокий шрам. Он тренируется до поздней ночи, не давая себе ни минуты на отдых; одежда неприятно липнет, несчастный кусок дерева весь в выбоинах и царапинах, запястье щемит — Хонджун перебрасывает оружие в другую кисть и продолжает наносить удары, вспоминая, как его учили в далёком детстве, натаскивали, как дикого зверя, выжимали все силы, жестоко наказывали за ошибки, давали невыполнимые задания, и всё ради того, чтобы воспитать лучшего воина в королевстве, человека, который сможет оградить принца от любого врага, который сможет вести бой с противником, намного превосходящим по мощи и количеству. Хонджун усмехается: он преодолел это, он стал Первым, добился цели, превзойдя мастеров, что его учили, одержал победы на соревнованиях и турнирах, являя собой гордость королевства. Он не мог иначе: в него верил старый правитель, заменивший юноше отца, а ещё он пламенно желал защитить Юнхо, и если для этого требовалось бросить к его ногам половину своей жизни, безвозвратно отдать молодость, терпеть грубость, сравнимую с пытками, и истязать собственное тело до крови, пота, сковывающей каждое движение боли — Хонджун пойдёт на это без колебаний. Теперь же он лично разрушил всё, чего достиг, своими руками — иронично. Он теряет равновесие от усталости и падает наземь; бросает оружие, ложится на спину и устремляет взгляд в чёрное, уже ночное небо. По мрачно-синему полотну рассыпаны мелкие звёзды, что причудливо сверкают, словно сигнальные огоньки; важная луна отбрасывает на землю холодный свет, пристально наблюдая за чужими страданиями. Хонджун изучает рассеянно серые следы на её поверхности, наивно гадая, кто так жестоко ранил его немую покровительницу; вздрагивает, замерзая, остывая после выматывающего танца с мечом, но нет ни сил, ни желания подняться, поэтому он продолжает внимать одиночеству, позволяет ночному бесстыдному ветру прокрадываться под одежду, с тоской смотрит в небо и наслаждается пустотой в голове и ноющим чувством — в груди и мышцах. На поле давно уж нет никого, и Хонджун решает занять себя стрельбой: юношу учили и ей тоже, но пальцы его не сжимали гладкие изгибы лука на протяжении многих лет, так что ничего удивительного, что он долгое время не может попасть в цель. Плечи нещадно болят, когда он безжалостно в сотый раз натягивает тетиву; свист рассекаемого воздуха — мимо. Хонджун чертыхается и направляется к мишени, извлекая вонзившиеся стрелы; возвращается на позицию и замечает вдалеке у ворот высокую, хорошо знакомую фигуру. Он сверлит её пристальным взглядом и отворачивается, снова напрягаясь и прицеливаясь. Одна стрела вонзается выше; вторая вовсе пролетает поодаль, и её придётся потом искать в траве; подбирая третью, рыцарь слышит тихие шаги за спиной. Он обхватывает гибкий тис, порывисто оттягивает грубую нить, что успела натереть кожу; чувствует жар чужого тела, как к нему прислоняются грудью, поднимают локоть чуть выше, прижимаются щекой к виску, корректируя стойку, обнимая ненавязчиво. Хонджун сглатывает комок в горле; стрела вонзается в мишень многим правее центра. — Я думал, получится, — разочарованно тянет Юнхо, отстраняясь; Хонджун опускает лук, и тот больно ударяет по колену. — Разве Вы не должны находиться сейчас в своих покоях, Ваше Величество? — притворно-равнодушно. — Да вот что-то не спится, — с нескрываемым сарказмом. Хонджун, наконец, осмеливается обернуться; Юнхо взирает на него хмуро и как будто даже обиженно, хотя на дне его глаз по-прежнему плещется робкое тепло, с которым он всегда смотрит только на него. — Я принёс тебе лекарство, — осторожно напоминает рыцарь. — Любовь травами не лечится, — отрезает тот, продолжая смотреть неотрывно. Хонджун в замешательстве отворачивается; вскидывает оружие и снова прицеливается, игнорируя то, как сильно трясутся руки. — Я велел тебе вернуться. Почему ты не пришёл? — в голосе проскальзывает металл. Стрела даже не долетает до мишени, вонзаясь уныло в землю. Стрелок из Хонджуна просто отвратительный; как и друг, наверное. — Был занят. — Чем же? — грубо усмехается Юнхо. — Борьбой с соломенными человечками? Хонджун отмалчивается, сжимая челюсти. — Отвечай, — приказ; рыцарь не произносит ни слова, взирая на монарха с вызовом и пылкой непокорностью. — Что же, раз так… — Юнхо выдёргивает из земли меч, забытый невнимательным учеником, и разминает запястье. — Доставай свой. Хонджун намеревается отказаться — он не будет сражаться против него, — но только отбрасывает лук в сторону. Лезвие скользит по ножнам, издавая характерный звук, что для воина звучит слаще песни: хватит с него бегства на сегодня. Юнхо делает шаг вперёд и замахивается — отбить удар не представляет труда. Детьми они устраивали бои друг с другом, пока будущий рыцарь не отдал все свои силы на овладение искусством фехтования, а принца не заперли в каменных стенах, обучая этикету, законам и многим другим вещам, настолько же занудным, насколько и бесполезным. Последний раз они сражались будучи уже подростками: Юнхо потерпел тогда сокрушительное поражение, чем его отец был весьма недоволен, но сам принц ничуть не расстроился, даже наоборот — с восхищением смотрел на сбившего его с ног Хонджуна, что тотчас поспешил помочь подняться и ещё долго беспокоился о самочувствии друга. Сейчас, казалось бы, юный воин должен одолеть монарха за два-три приёма; но измотанные многочасовой тренировкой мышцы плохо слушаются, Хонджун отступает, уклоняется от яростных ударов, временами принимая их и совершая вялые выпады. Юнхо не стесняется бить со всей мощи; сдувает со лба чёлку, что нагло лезет в глаза, выполняет обманный манёвр, который Хонджун видит насквозь, и обрушивает лезвие — звон стали оглушает, связки отдают болью, рыцарь шипит, отводя в сторону меч. Юнхо не даёт возможности вздохнуть — Хонджун едва успевает отскочить, шатается, но сохраняет равновесие; сейчас он близок к тому, чтобы проиграть. Может статься, он и хотел бы, но тело реагирует быстрее, да и удары Юнхо наносит такие, что запросто лишат юношу жизни — не знай Хонджун его лучше, решил бы, что тот жаждет убить его. Остаётся лишь выматывать противника бесконечными уловками, отбегать назад, к окружившим тренировочное поле деревьям и кустарникам, уповать на плохое освещение, прыгать с места на место и вальсировать в темноте. Такая тактика приносит свои плоды: грудь Юнхо вздымается тяжелее, точность манёвров падает, ему требуется больше времени, чтобы атаковать вновь; Хонджун осмеливается перейти в наступление — теперь уже он теснит короля, осыпая градом мелких, по сути безвредных, но неприятных ударов, вынуждая защищаться и блокировать безостановочно. Юнхо не сдаётся: отбивает, уклоняется, пытается взять верх; проводит опасный приём, и Хонджун с трудом выдерживает натиск — любая неосторожность может стоить очень дорого. Он напрягается и отталкивает Юнхо от себя — тот пошатывается, взмахивает мечом, дабы удержать баланс; Хонджун молниеносно атакует, выбивая оружие из рук, поворачивает запястье и прижимает острие металла к ничем не защищённой шее. Воцарившуюся тишину разрывает громкое дыхание; Хонджун цепляется взглядом за капельки пота и бьющуюся гулко сонную артерию, оттенённую лунным светом. Юнхо хмурится; резким движением кисти отводит лезвие в сторону, и от неожиданности юноша роняет меч из ослабшей хватки. Он намеревается попросить прощения — Юнхо шагает навстречу, заставляет поднять голову; Хонджун смотрит ему прямо в глаза, что внезапно оказываются так близко, и только потом эхом чувствует его губы на своих. Поцелуй выходит жарким и дрожащим, преисполненным такой тоски, такого отчаяния — Хонджун не понимает ничего, но тянется выше, отвечает, накрывает широкие ладони, что греют сейчас его щёки и скулы, своими; Юнхо боится отстраниться, даже когда лёгкие превращаются в выжженные угли, кусает, вплетается пальцами в волосы. Хонджун размыкает стройный ряд зубов, позволяя углубить поцелуй, путая вместе их языки, делясь теплом; руки Юнхо скользят по плечам, груди, обводя её контур, сжимают крепко талию. Он отклоняется назад, роняет Хонджуна — удар приходится на колени и локти, и через секунду тот обнаруживает себя нависшим над Юнхо, что лежит под ним с жадно приоткрытыми губами, не позволяя высвободиться — как будто он может от него уйти. Хонджун пользуется моментом: вдавливает Юнхо в землю, целует рьяно, заглатывая приглушённые стоны, оглаживая линию челюсти. Юнхо не отстаёт: вынимает и без того сбившуюся за время драки рубашку из-под пояса и голодно изучает разгорячённую кожу, сжимая, терзая; сгибает ногу, толкаясь ею в пах вызывающе. — Постой, — лихорадочный шёпот, затуманенный взгляд. — Ты сбежал, оставив меня одного, — кадык подпрыгивает, когда Юнхо сглатывает скопившуюся во рту слюну. — Теперь я хочу получить то, что мне причитается, — он не упускает возможности снова поцеловать Хонджуна, давит на поясницу, вынуждая прогнуться ниже; его руки обводят линии скрытых под тканью ягодиц, сжимают их туго, и Хонджун рвано выдыхает, будучи сбитым с толку внезапно обрушившейся на него откровенностью. — Но у нас нет... — он запинается, не зная, как продолжить; Юнхо усмехается. — Правый карман. Хонджун извлекает из плотных складок королевской одежды согретую телом ёмкость, ту, что несколькими часами ранее ему вручил Сонхва. Он с изумлением смотрит на прозрачное стекло с золотистой жидкостью, отчаянно прогоняя крамольную мысль, что лекарь для этого отдал ему её. Не мог же он предвидеть, в конце концов? Юнхо отвлекает его от спутанных дум, оставляя влажный след на шее, бедром проводя по нежному месту; Хонджун решительно выбрасывает из головы всё лишнее и наклоняется, сминает любимые губы, на что получает не менее пылкий, наполненный благодарностью ответ. — Тебе может быть больно, — последняя, не слишком искренняя попытка остановить. — Значит, сделай так, чтобы я об этом не пожалел, — длинные, хваткие пальцы путаются в завязках на поясе; Хонджун прерывает их мягко. — Не здесь. — Хочешь заставить меня опять ждать? — рычит Юнхо, и в низу живота приятно стягивает от властных интонаций. — Если будешь хорошо себя вести, то нет, — бросает Хонджун, рывком поднимаясь и протягивая королю руку; тот охотно принимает её, впрочем, не преминув ухватиться, притянуть юношу и снова поцеловать, так требовательно, дерзко, выстанывая что-то неразборчивое, но определённо неприличное. Хонджун стискивает кулак до хруста связок: ещё немного, и он не выдержит. Подхватывая выроненный меч, он берёт Юнхо за запястье и ведёт в глубь зарослей, к низко свесившим свои кроны старым деревьям и растущим под их тенью густым кустарникам; они уходят недалеко, но достаточно, чтобы скрыться от нежелательных взоров. Хонджун отстёгивает пояс с ножнами и бросает небрежно под ноги, на извилистые корни, стелящиеся по изумрудной траве; мажет губами по щеке, щекочет шею дыханием, увлечённо изымает из расшитых золотыми нитями оков испещрённые мельчайшими узорами пуговицы одеяния, что прячет от похотливого взгляда и ночной прохлады томящуюся грудь. Юнхо помогает с сей непростой задачей, коротко вздрагивает, когда воздух нечаянно остужает пыл; Хонджун проводит ладонью по истосковавшейся без ласки коже, греет поцелуями, невесомыми, как если бы касался божества, а не человека; Юнхо прислоняется спиной к толстой коре раскидистого дуба, что распростёр над молодыми людьми мощные ветви, и поднимает доверчиво голову, открывая горло. — Ты уверен? — робко шепчет Хонджун; Юнхо фыркает. — Мне приказать? Хонджун не сдерживает смешок, и улыбку его сцеловывают мгновенно, смакуя её так влюблённо и радостно. — Этот приказ я буду счастлив привести в исполнение, Ваше Величество, — Хонджун спускается к талии, воюет с поясом и шнуровкой; Юнхо кусает щёку изнутри и покорно ждёт, когда осторожные пальцы коснутся сокровенного. Он с одобрением стонет Хонджуну на ухо, сжимая ткань рубашки на его спине, и тотчас распахивает глаза в изумлении, стоит тому отстраниться — Хонджун аккуратно льёт предусмотрительно захваченное монархом масло на руку. Юнхо потряхивает от нетерпения и любопытства, и он проводит языком по внезапно пересохшим губам. — Скажи, если будет неприятно, — едва слышно просит Хонджун, и по тому, как дрожит родной голос, Юнхо догадывается, что его рыцарь сильно взволнован; он преданно прижимается к высокому лбу своим. — Ты никогда не сделаешь мне больно, — произносит твёрдо, смежая веки. Хонджун неторопливо проводит по объятой пламенем коже внизу, оставляя влажный след, коротко надавливая и массируя, скользя вовнутрь. Чувствовать там что-то — странно и непривычно; буквально на мгновение становится неловко, и Юнхо прячет лицо на сильном плече, ведёт носом по оголённой шее, прикусывает бережно, тягуче, стараясь распробовать каждый оттенок вкуса. Палец мягко давит, и дискомфорт перемежается с необъяснимым, не знакомым прежде трепетом; Юнхо продолжает ловить языком толчки сонной артерии, что дарует драгоценному телу жизнь, пачкать поблёскивающей в лунном свете, что пробивается сквозь густые ветви, слюной, впиваться зубами, ощущая, как с каждым мигом усиливается зверский голод, годами подавляемый. Он коротко вздрагивает, когда Хонджун присоединяет второй палец, целенаправленно растягивая его, плавно, неспешно, словно у них впереди как минимум вечность; неумолимо нарастает желание ощутить в себе нечто совершенно иное, то, что сможет заполнить его до конца. Юнхо тихо стонет, тем самым умоляя действовать быстрее; морщится непроизвольно, когда в ход вступает третий, но послушно расслабляется, мечтая покончить с этим хоть и приятным, но несколько скучным на его взгляд занятием. — Прошу, — скулит он, выгибаясь, прижимаясь недвусмысленно; Хонджун задевает губами краешек уха. — Ты так долго ждал — потерпишь ещё немного. Эхом — преисполненный бессилия рык; впрочем, Юнхо не без абсурдной гордости отмечает возбуждение, что упирается ему в бедро. Он пытается дразнить Хонджуна, трётся о ткань, ластится — тот смачно бьёт по обнажённой ягодице, требуя спокойствия и послушания. — Я для тебя же стараюсь, — ворчит дружелюбно, гладя подушечками ранимые стенки. — Пожалуйста, — выдыхает Юнхо, готовый просить столько, сколько потребуется, целиком не осознавая, насколько ему нравится его новый образ: вульгарный, испорченный, избавленный от бремени ответственности и статуса. Здесь, сейчас, с ним Юнхо может быть настоящим, не скрывать свои желания, не бояться обнажить эмоции; доверившийся без остатка, отринувший страх и приличия. — Я хочу принадлежать тебе, — шепчет он сбивчиво, не надеясь на милосердие; однако пальцы исчезают, и их место занимает нелюбезный холод, что вынуждает раскаяться тотчас. — Только потом не жалуйся, — низкий голос поселяет внизу приятную истому. Хонджун велит развернуться спиной — Юнхо подчиняется, прогибается в пояснице, когда на неё давит тёплая ладонь, и проводит рукой по шершавой, испещрённой прожилками древесине. Он слышит шелест снимаемой одежды и листвы над головой, в коей запутался ветер, неровные выдохи Хонджуна, щедро наносящего смазочный материал; пытается морально подготовиться к тому, что ждёт их обоих, но реальность всё равно оказывается далеко за пределами его фантазий. Ощущать прикосновение горячего члена так близко ко входу — приятно; он робко ждёт, опираясь о ствол, не обращая внимания на жёсткую кору, что царапает запястья, ловя буквально каждое мгновение, которое томящаяся головка вычерчивает на коже горячим следом. Он непроизвольно застывает, чувствуя, как Хонджун прижимается, и сглатывает скопившуюся на языке слюну. Член нахально-бесцеремонно пересекает негласные границы дозволенного, и Юнхо забывает дышать, сбитый с толку головокружительной смесью ощущений; на землю его возвращает заботливый поцелуй в затылок и трепетное движение внутри, что отзывается одинаково и болью, и наслаждением. Хонджун даёт им время привыкнуть, отвлекая от жара, поселившегося внизу: гладит спину, задирая ткань одежды выше, давит на позвонки, очерчивая их, толкается неспешно. Юнхо подаётся бёдрами назад, непередаваемое чувство наполненности охватывает его; короткие ногти царапают дерево, не находя, за что ухватиться. Буквально каждая частичка тела возмущается наглым вторжением — и замирает сладко, громким шёпотом прося больше. Хонджун сдержанный, чуткий, готовый остановиться в любой момент, опасаясь причинить вред, так что Юнхо приходится самому проявлять инициативу — ответом служит заглушённый кашель, явно призванный спрятать стон. — Несколькими часами ранее ты был куда смелее, — он хватает ртом воздух. Хонджун ничего не отвечает — проникает глубже, и Юнхо тонет в том, как член теснит, трёт чувствительные стенки, пульсирует. Темп кажется слишком размеренным и спокойным, но этого достаточно, чтобы потерять разум, раствориться в сполохе эмоций. Он задыхается на мгновение, когда Хонджун выскальзывает из него — случайно или намеренно, сложно понять; поясница ноет от странного положения и с непривычки, хотя он, определённо, намерен приноровиться. Сильные руки сжимают бёдра крепче, так властно и собственнически, что Юнхо готов сгореть дотла уже от одного этого жеста; напряжённая головка скользит по изгибу ягодиц, свободно входит, минуя разработанное предусмотрительно колечко мышц решительно и целеустремлённо; быстрее, глубже — Юнхо кусает губы и жмурится, всецело отдаваясь, чувствуя в себе всю длину члена и мелко дрожа. Он испытывает невообразимое наслаждение, ему нравится происходящее до неизъяснимого желания скулить и выть, исцарапать Хонджуну спину, разъярить его, узнать его предел, умолять не останавливаться и повторять имя до хрипоты. Плевать на всё: правила, статус, неудобства; главное, что он может быть с ним, принадлежать ему. Он сжимается, дабы услышать вырвавшийся наружу шумный вздох, проводит языком по пересохшим губам, охает громко, когда Хонджун льнёт теснее, сменяя угол, проводит ладонями по плечам, обвивает их и проникает в Юнхо с новой силой. Горло начинает саднить от издаваемых стонов, что он и не собирается скрывать, пусть даже весь город сбежится выяснять, какого чёрта происходит в зарослях близ тренировочной площадки; Хонджун с ним явно не согласен, а потому тянет на себя, вынуждая чуть выпрямиться, и рукой закрывает рот. Юнхо мычит возмущённо, когда в него входят нахально глубоко; бьёт кулаком по дереву, пытается укусить Хонджуна, но наглец ловко избегает наказания, пальцами мнёт пухлые губы, бестактно огибает ряд зубов и встречается с юрким языком, не забывая двигаться неутомимо, алчно не позволяя достигнуть конца. Жарко; мокро; мало. Хонджун замедляется, целует в шею, прижимается плотнее, гладит по волнам рёбер, и Юнхо прогибается сильнее — чтобы ощущать Хонджуна в себе как можно ярче, каждый миг, что у них есть. — Ещё не устал? — ласково интересуется тот, перебирая взмокшие от пота волосы, заправляя их за ухо, целуя хрящики и деликатно, едва ощутимо скользя. — Устал только смотреть на это, — Юнхо проводит рукой по шершавой коре. — В следующий раз поставим зеркало, чтобы я мог тебя видеть. — Как изощрённо, — усмехается Хонджун; его ладонь соскальзывает вниз, мимо живота, бесцеремонно накрывает набухший, оставшийся без внимания член, заключая в томную тесноту; Юнхо закусывает губу до отрезвляющей боли. — Не предполагал, что ты настолько порочен. — Значит, мне есть чем тебя удивить, — с трудом произносит. — Жду с нетерпением, — шепчет Хонджун; снова придерживает за поясницу, возобновляя прежний ритм, и их тела издают непристойные в ночной тиши звуки. Юнхо хочется настойчивее, резче, грубее, но не успевает он осмыслить своё желание, как Хонджун внезапно давит ему на затылок, вцепляется в пряди — оттягивает за них, заставляет выразительно прогнуться в спине, толкается размашисто, стремительно, страстно. Дышать становится трудно, но к дьяволу воздух — он сейчас не нужен; всё, что требуется Юнхо, это прикосновения Хонджуна, его голос, ощущение упругого, твёрдого члена в нём. Когда головка задевает нужную точку, тело содрогается, как от лёгкого удара, тлея в приятной слабости; ногти срываются с выступов на дубовой коре, но Хонджун держит крепко, без единого намёка на освобождение. Каждая вибрация пронизывает насквозь, стоны переходят в невнятный хрип, Юнхо совершенно теряет контроль над собой: граница незаметно остаётся позади, и оргазм накрывает подобно штормовой волне. Сквозь туман он видит, как по тёмному дереву стекает светлая жидкость, капает на траву; внутри поселяется ощущение пустоты, когда Хонджун покидает его, и Юнхо наконец позволяет себе беспомощно сползти вниз, упасть на колени, прижаться щекой к стволу в тщетной попытке восстановить дыхание. Хонджун опускается на землю рядом, заглядывает в лицо, нежно гладит его черты, целует в челюсть. У Юнхо нет сил даже открыть глаза или произнести хотя бы слово: он зарывается в родные объятия, вздрагивает, пугаясь того, как сумасшедше колотится сердце. Хонджун прижимается губами к влажному виску, успокаивает, утешает жестами, наполненными любовью и заботой; Юнхо борется с неясным порывом заплакать, поднимает голову и не без улыбки замечает контрастирующий с ночной свежестью румянец на его скулах. — Прости, — выдавливает он, испытывая вину, что сдался так рано и внезапно; Хонджун хмурится, намереваясь возразить, но Юнхо не даёт ему этой возможности, целуя спутано-развязно, накрывая ладонью его скопившееся возбуждение — губы обжигает смешанный с тихим стоном выдох. Хонджун отвечает, проникает в рот языком, вцепляется в плечи, не позволяя отстраниться ни на миг; член, что минутами ранее так нагло терзал лишившееся воли тело, пульсирует в тесной близости, обволакивающей его. Пальцы повторяют каждый изгиб вен, каждую линию, ласкают, одаривают теплом, сжимаются в плотное кольцо, что резко движется по всей длине; Хонджун рычит, кусает остервенело — сперма красноречиво сочится, марая королевские руки. — Теперь мы квиты, — шепчет на ухо Юнхо, целуя ненавязчиво. Хонджун улыбается устало; стягивает с себя рубашку и использует её, дабы спрятать беспорядок с их кожи. — Ты не замёрзнешь? — уточняет Юнхо, когда они нехотя поднимаются, дабы одеться; он невольно любуется его торсом, подсвеченным в лунном свете, тем, как редкие блики играют в его волосах и очерчивают сильные мышцы, изящную талию, крепкие плечи. Юнхо не отводит ненасытного взгляда, желая исследовать досконально каждый участок его тела. — Ты меня согреешь, — зевает Хонджун. — Я ведь могу на это рассчитывать? — выгибает он бровь. — Для тебя — что угодно, — Юнхо застёгивает одежду буквально на пару пуговиц — всё равно переодеваться потом, — и подходит к нему, обнимая запястья и прижимаясь к губам: ему никогда не надоест целовать Хонджуна. — Вот как? Даже полкоролевства и рука принцессы? — бормочет тот низко; Юнхо замирает ошеломлённо на полпути. — Зачем тебе принцесса, когда есть я? — возмущается обиженно; Хонджун не сдерживает смешка. — Ты — моя принцесса, — он шутливо щёлкает монарха по носу; глаза сияют непередаваемой нежностью. Юнхо в очередной за свою жизнь раз влюбляется в него, хотя казалось, так сильно любить — невозможно; от этих чувств буквально больно, тесно в груди, кругом идёт голова. — В таком случае вся страна и обе руки, мой король, — пытается он сохранить несерьёзный тон, но голос подводит; Хонджун качает головой и прислоняет ладони к его щекам. — Не король, — поправляет он шёпотом, прежде чем выдохнуть в губы. — Просто твой, Юнхо. *** В зале висит множество картин: поражающие воображение пейзажи, насыщенных цветов и красок натюрморты, строгие, величественные портреты; лучшие художники континента расписывали эти холсты, к каждому произведению подобрана тяжёлая, искусная рама, придающая работам гротескность и массивность. Юнхо равнодушен к искусству: оно не впечатляет его, не завораживает, и галерею дворца он посещает крайне редко, и то, скорее, случайно проходя мимо; впрочем, сейчас он здесь не для того, чтобы любоваться чужими талантами. Хмурый взгляд скользит по изображённым на грубой, покрытой грунтом ткани лицам: отец, Юнхо, старший брат. Рядом висит другой холст, где изображена высокая, красивая, женственная дама в богатом облачении — мать двоих принцев, кою младшему не довелось в своей жизни увидеть. Наверное, она была очень любящей и доброй; по крайней мере, такой она осталась в рассказах отца. Их семья никогда не была в полном составе; но хотя бы портреты родителей и детей расположены близко друг к другу. Сейчас же из всей королевской четы, не считая дальних родственников, остался только Юнхо. Задумчивую тишь зала нарушают невесомые шаги; король оборачивается, полагая, что это кто-то из слуг, но то оказывается Хонджун. Рыцарь замедляется, безмолвно спрашивая разрешения; Юнхо вновь обращает внимание на полотно и чувствует, как друг останавливается рядом, касается плеча, облачённого в яркую мантию, своим. — Мне их не хватает, — предельно искренне, обречённо-покорно. — Мне тоже, — тихо отзывается Хонджун: ведь королевская чета заменила ему семью, и по ним всем рыцарь скучал ничуть не меньше, чем перенявший бразды нежеланного правления принц. — Ты — всё, что у меня теперь осталось. Есть, — неуверенно добавляет тот, находя вслепую шершавую кисть и заключая её в свою ладонь. — И всегда буду, — обещает Хонджун, сжимая его руку крепче в жесте немой поддержки. — Я не оставлю тебя. Что бы ни случилось. Я принёс клятву твоему отцу, — словно в оправдание; улыбка против воли ложится на губы Юнхо. — Он гордился бы тобой. — За то, что так странно истолковал его просьбу? — Хонджун выгибает бровь, взирая на изображённое на картине благородное лицо со смесью смущения и дерзости. Юнхо закатывает глаза и фыркает. — Ты любишь меня, так, как никто более любить не может, — терпеливо поясняет он. — Он был бы благодарен тебе за это, как и я. — Твой отец любил тебя ничуть не меньше, — Хонджун гладит подушечкой большого пальца костяшки — приятно. — Он верил в тебя, даже если не говорил это вслух, верил в вас обоих. У тебя доброе сердце и светлый ум, Юнхо. Ты не можешь быть плохим королём. Ты справишься. Я рядом. Он произносит это так легко и естественно, что сомневаться в его словах невозможно; Юнхо оборачивается на мгновение, чтобы через секунду потянуться за поцелуем, пламенным и чувственным. — Приходи сегодня ночью в мои покои? — шепчет король вкрадчиво; Хонджун проводит томно пальцем по его губам. — Умерь свой пыл, — советует он, отстраняясь; Юнхо хмурится наигранно-оскорблённо. — Это приказ, — произносит он, свято убеждённый, что нанёс противнику сокрушительное поражение; однако Хонджун только целует его руку, прежде чем отпустить, и улыбается по-доброму хитро. — Мне плевать, Ваше Величество.