Ghost: A Romance in Six Seasons

С каждым днем солнце поднимается над горизонтом чуть раньше, и Ньют встает с рассветом, чтобы начать свой день. Каждое утро походит на предыдущее как две капли воды. Сначала — отопление. Оно всегда работает, но Ньют проверяет погоду снаружи, прежде чем отрегулировать его, чтобы в доме не было слишком жарко, если наступает оттепель. В февральские морозы Ньют включает его на полную мощность, а иногда и разжигает огонь в камине, если день обещает быть хорошим. Хороших дней становится меньше и меньше, и в сегодняшнем тоже нет ничего особенного. Ньют высыпает овсянку из коробки в миску. Наливает молоко. Когда он ставит миску в микроволновку, та выключается на пару секунд и искрит. Затем он переставляет миску и стакан с водой на поднос и, балансируя им, идет в комнату Германна. Занавески всегда отдернуты, и тусклые утренние лучи падают на лицо Германна, делая его кожу светлее, чем простыни, на которых он лежит. — Привет. Ньют ставит поднос на прикроватный столик. Германн шевелится, но не просыпается. Ньют прикасается к его щеке, и он открывает затуманенные глаза, пытаясь сконцентрировать взгляд на Ньюте. — Уже весна? — он говорит с трудом, слова звучат невнятно. Губы Ньюта дрожат, но он заставляет себя улыбнуться. — Еще нет, любимый. Но сегодня теплее, и даже чуть-чуть солнечно. Осталось подождать совсем немного. Германн закрывает глаза. Он наполовину спит, наполовину погружен в беспамятство от изнеможения и боли, и Ньют не уверен, сколько из его слов он услышал и понял. Германн медленно поднимается, пока ему не удается сесть, опираясь спиной о подушки. Ньют улыбается ободряюще, взбивает их и ставит поднос Германну на колени. Ложка — самая удобная из тех, которые Ньют сумел найти — старая оловянная ложка, не слишком легкая и не слишком тяжелая — и Ньюту несложно держать ее, когда он медленно и осторожно кормит Германна. Германн отводит взгляд, униженный, когда ложка оказывается у его рта. Он снова и снова ударяет парализованными руками по одеялу, словно так ему удастся вернуть им жизнь. Ньют пытается не смотреть ему в глаза и меняет тему. — Ты хорошо спал? — он кладет первую ложку в рот Германну. Германн слабо улыбается. Его горло не слушается, когда он пытается сглотнуть. Ньют терпеливо ждет. — Спасибо, — говорит наконец Германн, откидывается на подушки и закрывает глаза. — Я спал хорошо, — он делает глубокий вдох, словно даже эти несколько слов утомили его. — Но я постоянно устаю, — он умолкает. — Эй, — Ньют прикасается к его руке. — Не вздумай засыпать, пока не поешь как следует, лентяй. Германн мурлычет и приоткрывает один глаз, по его губам скользит улыбка. — Заставь меня. Он говорит, как капризный ребенок, и это напоминает Ньюту, что Германн еще очень молод. Он едва закончил университет и был полон надежд продолжить свои исследования, заняться преподаванием или даже работать в НАСА. Он не должен быть здесь. Насколько ужасно, что Ньют рад этому? Ньют снова толкает его.  — Я не отстану, пока ты не поешь. Давай же: десять ложек. Одну ты уже съел, осталось всего девять. — Вчера было семь, — надувает губы Германн. — Да. И ты не увидишь весну, если не съешь побольше. Давай. Девять. Им удается только восемь. Затем Германн откидывается назад и закрывает глаза. На этот раз Ньют понимает, что настаивать больше нельзя. Он отставляет миску в сторону и устраивается рядом с ним на кровати. — Хотел бы я быть живым, — Ньют наклоняется к нему, и Германн приоткрывает глаза. — Тогда я мог бы прижаться к тебе, согреть, обнять… — Я мог бы придумать что-нибудь поинтереснее на такой случай, — бормочет Германн. Ньют моргает и смотрит на улыбающегося Германна с притворным возмущением — Вы посягаете на мою честь? Вы пытаетесь воспользоваться мной, доктор Готтлиб? Улыбка Германна становится еще шире. — У меня все еще есть кое-какие… желания. Даже сейчас. А ты очень красив, — его рука неловко скользит по щеке Ньюта. — Я был бы рад… узнать тебя получше, — бледные щеки Германна чуть покраснели, и Ньют не может удержаться, чтобы не поддразнить его. — Мне бы тоже этого хотелось, — он придвигается ближе и ложится. Как же похудел Германн, он почти не занимает места на узкой кровати. — Мне очень жаль, что все вышло именно так. — Ты ни в чем не виноват. Все в порядке, — Германн поворачивается к Ньюту, их руки соприкасаются. Он медленно закрывает глаза. — Я говорю не серьезно. Я рад, что ты… что ты здесь, вот так. Теперь я почти жду этого, — его голос затихает. Ньют смотрит, как Германн засыпает. Когда он проснется к обеду, то снова спросит, пришла ли весна. И Ньюту с каждым разом становится труднее отвечать, подавляя желание сказать, что все кончено, и Германну просто нужно перестать бороться и позволить неизбежному случиться. Это было бы легче, чем изо дня в день видеть, как Германн страдает и умирает его тело. *** Холод проникает в дом так медленно, что Ньют не замечает этого, как не замечает, что зима поворачивает с января на март. Он живет в полудреме, но заботы о Германне не позволяют ему окончательно потерять счет времени: Ньют умывает его, следит, чтобы он хорошо ел. Благодаря этому зима — которая раньше всегда казалась бесконечной — проходит гораздо быстрее. Снаружи то наступает оттепель, то снова ударяют морозы, снег подтаивает и темнеет, но вскоре начинается новая метель. Жизнь растений затаилась в их корнях, глубоко под землей. Зверушки спят в своих гнездах из сухих листьев. Холод просачивается сквозь окна, впитывается в кирпичную кладку стен, медленно течет сквозь старую крышу. Он проникает везде, но так неспешно, что Ньют его не замечает… Пока он не отступает. Ньют открывает глаза и чувствует, что его согревают золотистые лучи, в которых танцуют крохотные пылинки. Даже сквозь закрытое окно он ощущает запах распускающихся цветов, которые начинают расти в тот самый момент, когда стаивает снег и обнажается земля. Из леса раздаются первые трели птиц, а со стороны пруда — кваканье ранних лягушек. Ньют садится и выглядывает за окно. Снег исчез, его сменила ярко-зеленая только что проклюнувшаяся трава. В двадцать пятый раз — в сорок пятый, если считать и те годы, когда он был живым — весна застает Ньюта врасплох, подкравшись без предупреждения. Ньют поднимается и открывает окно, позволяя теплому воздуху, благоухающему ароматами первых цветов, ворваться в затхлую комнату. — Германн? — Ньют трогает его за руку, лежащую поверх одеяла. Она болезненно худая, бледная после долгой зимы, с узловатыми сухожилиями. Германн не реагирует на статический разряд, его глаза закрыты, а кожа кажется прозрачной в лучах утреннего солнца. — Эй, Герм! Просыпайся! — Ньют не может потрясти его, поэтому он трясет кровать. Это тяжело, но Германн не шевелится. Будет ужасно, если он умрет сейчас… они прошли такой долгий путь, и если он не проснется сейчас и не увидит, что им удалось… Но Германн все-таки открывает глаза. Ему лишь с большим трудом удается сфокусировать взгляд на Ньюте. — Эй, все хорошо, — Ньют встает на колени, пытаясь попасть в поле зрения Германна. — Это… — голос Германна срывается, и Ньют отчаянно кивает. — Именно. Ты сделал это. Наступила весна. Германну удается поднять голову. — Правда? — кажется, он с трудом верит в это. Сердце Ньюта сжимается от боли, потому что… господи, он, что, действительно уже не надеялся? — Да. Ну же, хочешь сесть? Ты сможешь выглянуть за окно, — Ньют приглашающе взбивает подушку. — Нет, — Германн закрывает глаза, и Ньют чувствует легкое разочарование. Снаружи просто великолепно, и ему казалось, что Германн захочет посмотреть… — Нет, — повторяет он, и его голос звучит чуть тверже и внятнее. Он открывает глаза, его взгляд полон решимости. — Я хочу выйти туда. Прикати мое кресло, пожалуйста. Сердце Ньюта подпрыгивает к гортани от волнения — они уже несколько месяцев не выходили за пределы дома. — Но ты… — Да! — коротко огрызается Германн, затем начинает кашлять, судорожно и хрипло. Он с трудом переводит дыхание, его лицо сначала краснеет, потом снова становится бледным. Ньют с тревогой замечает, что его губы синеют. — Хорошо, — Ньют идет к креслу. Колесам нужна смазка, они плохо прокручиваются из-за того, что долго были неподвижны. Ньют толкает кресло к кровати, где Германн каким-то чудом ухитрился сесть. Он бледен, как… привидение. Неуклюже двигает руками и с трудом перебрасывает исхудавшие ноги через край кровати. Германн ставит одну ногу на пол, затем другую. Его поношенная грязная пижама не стирана уже несколько недель и мешком висит на его тощем теле. Ньют ничем не может помочь, и ему приходится просто стоять рядом, разве что пытаясь подвинуть кресло в более удобное положение, чтобы Германну было легче перебраться на него Германн делает несколько глубоких вдохов, закрывает глаза и опирается рукой на спинку кресла. Затем пытается подняться с кровати. Его ноги подкашиваются почти сразу. Ньют подталкивает к нему кресло, и Германн тяжело опускается на мягкое сиденье. Он слабо улыбается Ньюту, его лицо блестит от пота. — Тебе нужно одеяло? — Ньют толкает изо всех сил и заставляет кресло сдвинуться с места. Сейчас ему намного легче, чем раньше. Может быть, он научился лучше передвигать предметы, но скорее всего причина в том, что Германн ужасно исхудал. Германн колеблется, скользит взглядом по старому одеялу, расстеленному на кровати, и кивает. Ньют укутывает его одеялом, и Германн пытается с улыбкой что-то сказать, но снова заходится в кашле. Он мертвенно-бледен, а его губы еще сильнее синеют. Может быть, после прогулки ему станет лучше. Снаружи все еще так холодно, что Германн дрожит и зябко кутается. Но его глаза сияют, когда он замечает буйство зелени, цветы и птиц. — Мы справились, — выдыхает он, и Ньют улыбается. — Да. Ты показал своей болезни, где черти зимуют. Сколько там? На пять месяцев больше, чем предсказывали врачи? Германн кивает, улыбается и запрокидывает голову, чтобы посмотреть на небо. Оно яркое, восхитительно голубое, с тонкими перистыми облаками. — Это того стоило. — Да, — Ньют осматривается по сторонам. На деревьях распускаются листья, в воде мелькают лапки первых лягушек, на опушке леса виднеются голубые, фиолетовые и белые крокусы. — Куда ты хочешь? Германн отвечает не сразу, он сидит с закрытыми глазами и пытается дышать ровно. — К лесу, — наконец говорит он. Ньют кивает и толкает кресло к деревьям. Они проходят чуть дальше маленьких надгробий, когда идти становится трудно. Тропинка, по которой они ходили летом, замерзла, подтаяла и снова замерзла, так что заржавевшие колеса застревают между кочками. Ньют ругается и толкает сильнее, пытаясь пропихнуть кресло дальше… — Черт! — он теряет концентрацию или переоценивает свои силы, потому что его руки вдруг проходят сквозь спинку кресла. Германну вздрагивает от неожиданности, и кресло опрокидывается набок. Ньют пытается поймать его, удержать, но оно слишком тяжелое и все происходит слишком быстро. Его руки хватаются за пустоту, и Германн падает — Ох, зараза. Прости! — Ньют опускается на колени рядом с Германном. Тот скатился с сиденья на мягкую траву, так что ничего себе не повредил, но его дыхание становится неровным и быстрым. — Ты в порядке? Скажи что-нибудь… — Я… — Германн открывает глаза, его волосы, отросшие за последние месяцы, падают на лицо. Он проводит рукой по свежим побегам травы, по стеблям и листьям первых нарциссов, еще не цветущих. — Я… — он умолкает, приглядываясь к мельчайшим подробностям жизни, пробуждающейся вокруг него. Росе, блестящей на траве, первым насекомым. Его голос слаб и неровен. — Я в порядке. — Это не так, — Ньют улыбается и садится на землю рядом с ним. Германну удается перевернуться на спину, чтобы видеть небо, но даже это усилие оказывается слишком сложным, и он заходится в приступе сильного кашля, пытаясь выровнять дыхание, сражаясь за каждый хриплый вдох. Ньют очень тих. — Германн? Германн открывает глаза. Он выглядит растерянным, его губы приоткрыты и двигаются бесшумно. — Я… я умираю. Ньют не знает, что ответить, и какое-то мгновение не слышно ничего, кроме щебета птиц, кваканья лягушек и сбивающегося, прерывистого дыхания Германна. Его взгляд скользит по небу, по качающимся ветвям деревьев, на которых распускаются первые листья, по цветущим кустам вокруг. — Понимаешь, — Германн пытается улыбнуться между сбивчивыми словами. — Я умирал… много лет. Но, думаю, сейчас… сейчас я… — Да, — Ньют придвигается как можно ближе. Над ними начинает свою песню маленькая птичка. — Это хорошее место, — Германну не хватает воздуха. По его губам расползается синюшность, под глазами проявляются тени, щеки бледнеют до синевы. — Надеюсь… никто не придет сюда. Надеюсь… меня оставят здесь… Ньют пытается улыбнуться. — Люди из «Еды на колесах» придут не раньше, чем через неделю, может даже через две, а в лесу весной столько голодных зверушек, что им придется хоронить тебя в спичечном коробке. Германн издает сдавленный смешок, высокий и отчаянный. Он напуган, и в этом нет ничего удивительного. Жизнь хороша, и в том, что следует за ней, тоже нет ничего плохого, но переход от одного к другом ужасен. Его начинает бить дрожь. — Я… я не могу… — его дыхание становится частым, глаза широко распахнуты. — Ньют… я не могу… — Чш-ш-ш, — Ньют пытается улыбнуться. Пытается выглядеть спокойным, но… черт, это невыносимо. Германн не должен проходить через такое. — Просто… не сопротивляйся. Пусть все случится само. Бесполезно. Если разум Германна и слушается его, но тело все еще хочет жить. Дрожь усиливается, лицо заливает пугающий багровый румянец. Худая впалая грудь судорожно вздрагивает при каждом вдохе ослабевших легких. Ньюта трясет, он чувствует боль Германна как свою, вспоминая влажную, плотную тяжесть во рту. Он отгоняет воспоминания, сосредотачивается на руке Германна, которую держит в своих. Руке, которой не может коснуться. Пока не может. — Все хорошо, — шепчет он. — То, что происходит сейчас — самое худшее. Твое тело борется, пытается выжить, и именно этим тебя убивает. Но это не будет продолжаться вечно, все скоро прекратится, и боли больше не будет… — Ньют не уверен, слышит ли его Германн, все существо которого сейчас сосредоточенно на боли. Всепоглощающей нескончаемой боли. Он дергается в судорогах, извивается, и Ньют едва не выпускает его руку. Голова Германна ударяется о землю, все его мышцы, которые еще действуют пытаются не дать дыханию прекратиться. Ньюта трясет, несмотря на теплый солнечный свет. Он до последнего отчаянно отбивался от рук, удерживающих его, когда чувствовал, что задыхается, его легкие молили о пощаде… Наконец судороги Германна превращаются в дрожь, тело постепенно обмякает. — Чш-ш-ш, все хорошо, — Ньют крепче сжимает руку, но его пальцы всего лишь проскальзывают сквозь неподвижную ладонь Германна. — Все закончилось. Больше ничто не причинит тебе боль. Никогда. Тело Германна вздрагивает. Его глаза распахиваются, красные от лопнувших сосудов, рот открывается, спина выгибается в последней отчаянной попытке вдохнуть… Но безуспешно, и Германн падает навзничь, трава смягчает удар о землю. Из его горла вырывается тошнотворный хрип, когда легкие наконец сжимаются. Ньют снова берет его за руку и ждет. Солнце теперь высоко, воздух стал теплее. Громкое «та-та-та» привлекает внимание Ньюта, и он поднимает взгляд. На дереве, прямо над ними, сидит большой зеленый дятел и стучит по коре. — Эй, — Ньют улыбается. — Германн, просыпайся, посмотри сюда. И тишина в ответ. Тело, лежащее перед ним, неподвижно, руки Ньюта беспрепятственно проходят сквозь него — в умирающих клетках все еще тлеет искра жизни. Ньюта охватывает леденящий ужас. Что, если он ошибался? Что, если он сам — просто флюктуация, а для других людей после смерти нет ничего?.. Вдруг что-то двигается под его пальцами. Трепещет, словно крылья бабочки, пойманной в ладони. — Германн? — Ньют склоняется к нему. Дятел над ними перепархивает на другой ствол. — Герм, проснись же, ты все пропустишь. Рука Германна снова шевелится — точнее, что-то в его руке, словно птенец в яйце. Ньют ощущает, как формируются пальцы, ощущает их неуверенное движение. — Эй, — Ньют наклоняется и кладет руку на плечо Германна. Оно тоже начинает проявляться, плотное, теплое и — о боже — живое. Первое живое существо, к которому Ньют прикоснулся за двадцать пять лет. Ньют крепче сжимает ладонь и плечо Германна и — рывок — с усилием вытаскивает Германна из его тела. Тот открывает глаза и делает отчаянный глубокий вдох. С помощью Ньюта он садится, утыкается лицом в колени и судорожно пытается отдышаться. Ему больше не нужен воздух. Ему никогда не понадобится снова дышать, но Ньют делал то же самое, когда только очнулся. И какое же облегчение — снова обрести возможность просто дышать. Ньют не мешает ему, просто обхватывает руками его плечи и крепко прижимается к нему, наслаждаясь объятьями. Германн кажется даже более живым, чем раньше — плотный, теплый, его плечи поднимаются при каждом вдохе — он здесь, господи, он здесь, и Ньют может прикоснуться к нему, он настоящий, и ох… Германн, Германн, Германн… Германна трясет от пережитого, и он бледен, но все равно выглядит намного лучшее, чем раньше, когда был живым. К нему вернулась плоть, стаявшая за ужасную, бесконечную зиму, к лицу возвращаются краски. Его рука скользит по руке Ньюта, пальцы двигаются так легко, как не двигались уже несколько месяцев. Они кажутся Ньюту произведением искусства, он подносит кисть Германна к своим губам и мягко целует. Кажется, он не в силах прекратить улыбаться. Германн затаивает дыхание и поднимает голову. Его глаза сияют, больше не тусклые, не наполненные болью, как раньше. Вся боль, гнев и отчаянье исчезли, он снова выглядит молодым и сильным, и сердце Ньюта подпрыгивает к гортани, когда он смотрит на него. — Ньютон, — шепчет Германн, глядя на него так, словно Ньют может раствориться в воздухе, стоит ему моргнуть. Свободной рукой он проводит по щеке Ньюта, по дужке его очков, по растрепанным волосам. — Ты… — его голос срывается. — Ты здесь. Ньют улыбается, беспомощно и радостно, и Германн крепче притягивает его к себе. Господи, он живой и настоящий, и Ньют может обнимать его, прижимать к себе, вдыхать его запах… Как же давно он не чувствовал ничего подобного… Ньют вдруг понимает, что по его щекам текут слезы. Вскоре Германн немного отстраняется, но Ньют, хоть и колеблется, не выпускает его из объятий. Он поднимает глаза на Германна, не уверенный, что правильно понял это движение. Если Германн не хочет… В следующее мгновение его губы нащупывают губы Ньюта, и каждая  клеточка тела вспыхивает ослепительной молнией. Поцелуй нежен, но так страстен, что Ньюта захлестывает горячей волной желания, какой, кажется, он не испытывал никогда. Наконец они отпускают друг друга, и на этот раз не может отдышаться только Ньют. Германн так сияет от счастья, что затмевает солнце, он широко улыбается, а в его глазах пляшут искорки. Он снова прижимается к Ньюту, утыкается лицом ему в плечо. Ньют крепко обнимает его. — Это было ужасно, — шепчет Германн, и от его дыхания по телу Ньюта пробегают мурашки. Он целует Германна в макушку, мягкие волосы шекочут ему нос. — Да, но теперь все позади. Тебе никогда больше не будет больно. — Слава богу,  — Германн смотрит ему в глаза. — Просто… — он кивает на труп. — Последние месяцы были… — он содрагается. — Готов поспорить, — Ньют утыкается носом ему в ухо, прихватывает губами мочку и чувствует, как Германн дрожит. Германн выпрямляется и переводит взгляд на неподвижное тело. Ньют морщится. Смотреть на собственный труп — то еще удовольствие. Он тоже видел себя после смерти, и это было ужасное зрелище. Германн без содрогания смотрит на свое истощенное тело, скорчившееся на земле. Лицо медленно багровеет, когда останавливается кровоток, язык разбух, широко распахнутые глаза стекленеют, в углах рта выступила красноватая пена. — Боже, я выгляжу ужасно. — он грустно улыбается. — Надеюсь, никто сюда не придет, мне бы не хотелось, чтобы кто-нибудь увидел меня таким. Ньют задумчиво гладит Германна по плечам. — У тебя нет никого, кто будет горевать по тебе? Может быть, они захотят устроить похороны. Улыбка Германна гаснет, он опускает веки. — Похороны. Да. Мой отец с удовольствием бы устроил какой-нибудь спектакль, чтобы показать, какую ужасную потерю пережил и как храбро держался. С открытым гробом, чтобы вызвать сочувствие и показать, как глупо было с моей стороны ослушаться его, прийти сюда и продолжить свои исследования вместо того, чтобы… — он замолкает, склонив голову набок. Ньют ерошит пальцами волосы. — Это был бы такой… такой фарс. Лучше чтобы мое тело останется здесь, — он вздыхает, отводит взгляд и успокаивается. — Рядом с твоим. Здесь ведь совсем близко, всего несколько футов. Ньют кивает. Толчок в животе приходит неожиданно и сильно. Не рывок крюка, а волна, стремительный прилив, подхватывающий его, уносящий прочь. — Германн… Германн крепче сжимает его руки, не желая отпускать Ньюта, а весь остальной мир растворяется и ускользает. Когда все исчезает в акварельном потоке красок, Германн остается рядом с ним, его глаза сияют счастьем, а улыбка ослепительна.