***
Кагеяма Тобио, размятый пробежкой по шумному Токио и прыжками через лестничные пролёты, выходит на ринг ровно за четыре минуты до официального начала тренировки. Ноги привычно наливаются кровью, покалывая — мышцы с готовностью отвечают на нервные импульсы, жадно насыщаясь кислородом. Оказавшись в родной стихии, Тобио расслабляется. Вот он и дома. Остальное — дело техники. — Кагеяма, — кричит Укай из угла помещения, где новички с излишней осторожностью отрабатывают прямые удары на потрёпанных грушах, непонятно как доживающих свой век: кажется, толкнёшь — и исчерпанная временем кожа лопнет, словно гнойный нарыв, выпуская потоки резиновой стружки и другого дерьма (вряд ли Укай раскошелился на керамзитовую или полиэтиленовую набивку). — Тридцать отжиманий за опоздание. Двадцать за нарушение режима. И да, не смотри на меня так — думаешь, я новости не читаю? Как закончишь, зови Дайчи — пусть вправит тебе мозги. Савамура улыбается, поднимает кулак в воздух, мол, «всегда готов», и смущение отходит на второй план — Тобио опасливо хмурится: такими лапищами только деревянные балки крушить. Но на попятную не идёт: пятьдесят отжиманий? Лёгкая расплата за грехи — видимо, Укай опять включил режим «отца-одиночки». Приняв упор прямо на брезентовом настиле, Тобио послушно сгибает локти под собственным весом, контролируя, чтобы корпус не проседал. Пятьдесят — наказание для новичков, его же тело лишь распаляется сильнее, разогревается, готовое вступить в бой — готовое получать и наносить удары один за другим. Крушить, ломать, терзать. Брать своё. В голову непрошено лезет тонкий аромат сандала и огненные волосы. Интересно, какой предел отжиманий у этого балбеса? Может ли он держать упор на кулаках? А с хлопком? Тобио ухмыляется: этот придурок едва ли способен в планке дольше двух минут простоять, руки-то совсем тощие, не то, что… «Не то, что бёдра, которыми можно хребет переломить», — додумывает Кагеяма, чувствуя, как кончики ушей обдаёт жаром. И нет, конечно, он не думает о том, как эти мускулистые бёдра сжимают его с боков, как дёргают вперёд к себе, чтобы… — Кагеяма, блять, — выругивается Укай, и новички испуганно затихают — Тобио лишь морщится: Кейшин не пренебрегает грязным литературным, когда выпадает подходящая возможность — например, когда один из его учеников витает в облаках, вместо того чтобы наконец закончить отжимания и перейти к полноценной тренировке. — Соберись! Тобио послушно кивает, собирается, выбрасывает из головы крепкие сухожилия и жадные пальцы (стояк на тренировке будет достаточно сложно объяснить), доделывает последние шесть отжиманий и поднимается на ноги. Слишком резко — голову неприятно ведёт, но это длится всего секунду, ведь Дайчи уже поднимается на ринг. Адреналиновый приход не заставляет себя ждать. В пространстве между четырьмя столбцами так всегда: будь то тренировочный бой или битва на выживание — ты не можешь позволить себе расслабиться ни на секунду. Любое непродуманное замедление — считай, ты в отключке, ошибка с таймингом — переломанный череп вытаскивают из тебя щипцами в попытке придать трупу «надлежащий» вид. Тобио делает несколько быстрых отскоков из стороны в сторону, наблюдая, как Савамура разминает шею, с ухмылкой щёлкает костяшками и наскоро бинтует кисти, прежде чем натянуть на медвежьи лапы перчатки. Тобио хватается за свои, не желая уступать. Исход их боя предрешён. Техника Савамуры — говно, а его скорость никуда не годится, но и Тобио не с правой ноги встал — сокрушительные удары летят один за другим, ломая блоки, и ему остаётся только отступать, загоняя себя в угол. Савамура надвигается решительно, на губах его — уверенная улыбка, а отточенность движений… да хуй с ней, с этой отточенностью. Вон как бьёт — с небольшой оттяжкой, с искристым напряжением в раскачанных мышцах. С азартом вместо крови. Иногда, в самых реалистичных ночных кошмарах, Тобио встречается с Дайчи на соревнованиях и, в лучшем случае, унизительно проигрывает, в худшем — его выносят вперёд ногами. Просыпаясь в холодном поту, Кагеяма не забывает в очередной раз поблагодарить бога за то, что Дайчи — ёбнутый пацифист, занимающийся «для себя», а не «ради медалек каких-то себя и других калечить». Парочка блоков, пропущенных ударов и неловких попыток уклониться (скорее запутаться в собственных ногах) — и Тобио оказывается вжатым в угол. — Ну хватит, хватит, — Савамура легонько толкает перчаткой в плечо, а затем резко пробивает прямой в корпус. Тобио инстинктивно хватается за живот, выдыхая. — А я тебе всегда говорил: не расслабляйся раньше времени. Дайчи смеётся, качает головой, стягивает перчатки, шлем и отправляется в «зону растяжки» (на самом деле, назвать её «зоной» можно только с очень большим преувеличением — просто угол с ковриком и зеркалом в полный рост). Несмотря на «медвежье» телосложение, мышцы Савамуры удивительно податливы: он с лёгкостью садится на поперечный шпагат и наклоняется к одной из ног. Дайчи — хороший парень. Странноватый, но хороший. — Эй, Кагеяма, ну что, нагулялся? Тобио опускает взгляд в пол. Укай раздражённо цыкает и вытирает вспотевший лоб полотенцем — новички успели себя проявить. — Ладно, давай как обычно, — бросает коротко, поворачиваясь обратно к ученикам. — И это, не расклеивайся. Водички попей, пять минут проветри голову и поехали. У тебя соревнования совсем скоро, пора в форму приходить. Тобио с благодарностью кивает Киёко, принёсшей бутылку, и делает несколько глубоких глотков. Разгорячённые боем внутренности приятно обжигает прохладой. Перед глазами вновь мелькает призрачная вспышка рыжего, и Тобио ухмыляется. Пора начинать.***
Сложно понять, когда именно всё покатилось коту под хвост. Когда потонуть в дерьме стало куда проще, чем его разгрести. И нет, Тобио не жалуется: в обычные дни он вполне доволен своей жизнью — доволен гудящим, словно вечный двигатель, Токио, тренировками под присмотром выходца из известной в спортивных кругах семьи, короткими перерывами на «выпить в баре», «освежить голову» и «наконец-то выспаться». До поры до времени он доволен — ровно до той секунды, пока коварное ощущение «неправильности» не бьёт локтем промеж рёбер, пока в голове не поселяются золотые глаза, пока Тобио внезапно не находит себя в огромном концертном зале. Стоит отдать ему должное — он хорошо держится. Хорошо изображает себя обычного, прошлого — себя версии «ещё не повстречал Хинату». Шоё везде — в голове, на губах, невидимыми прикосновениями в волосах. Это похоже на одержимость — на жажду, и Тобио не понимает, что произойдёт, когда он доберётся до вожделенного источника. Не понимает, чего именно он хочет. Подружиться? Потрахаться? Побить? Превзойти? Хината застрял где-то между костей, осел осадком на суставах и далёким воспоминанием в мозгах — тот Хината, который жадно запихивал дешёвую жирную еду в рот, который задавал странные вопросы и так и не вернул пиджак. Тот Хината, который предпочёл душной вечеринке и сальным приключениям — Макдональдс и позднее такси. Тобио трясёт головой. Рядом — Кей, выдернутый из офиса. Сжимает увесистую пачку рекламных контрактов. Все как на подбор — любой на подписание. Под потолком — огромная люстра под старину. Лампы настолько яркие, что Тобио прищуривается. Сбоку, спереди, сзади — бездонное море людей в красивой одежде, с дорогими украшениями и непомерно холёным видом. Они устраиваются на местах, тихо переговариваются, смотрят на него, сквозь него, мимо него. Их улыбки — смертоносные стрелы. Их взгляды — тяжёлые пули, обещающие блаженное освобождение. Но Тобио не заинтересован. Ох, чёрт побери, он совсем не заинтересован. Не желая наблюдать за дикой пляской лиц, он переводит взгляд на сцену — за занавесом определённо кто-то есть. Представление начнётся через считанные минуты, и где-то там, за тяжёлым бархатом складок, танцоры уже размялись и заняли свои позиции, готовые исполнить роль от начала и до конца. Готовые прожить «маленькую вечность» и умереть прямо там — на сцене. «К вершине!» — красуются оранжевые буквы на буклете. Знакомая фигура взмывает ввысь на фоне декораций, схожих с волейбольным полем. Рыжая макушка, «10» на спине, мощные икроножные мышцы, светлые с красными вставками кроссовки: в каждой детали, в каждом росчерке — он. Хината Шоё заполоняет собой всё свободное пространство — неважно, на постере ли, на сцене или в чужой голове. Тобио безбожно туп. Отвратительно глуп, раз вновь оказывается поблизости: лань спешит удрать от льва, мышь, перебирая лапками, спасается от змеи, а он, словно загипнотизированный, тянется к Хинате — с первого взгляда, с первого слова, с его такого простого и лёгкого «обворожительный». Наверняка, Шоё не имел в виду ничего серьёзного, наверняка — это просто в его характере, в природном обаянии, которым он сражает людей наповал. Первый выстрел — ранение. Второй — убит. Кей, будто чувствуя мрачный настрой подопечного, толкает его локтем, а потом кивает на толстую папку. Он доволен — весь его вид так и кричит «Я же говорил!», и Тобио едва сдерживается, чтобы не закатить глаза. Вот уж надменный ублюдок. Надменный ублюдок — но на Тобио костюм, за который Кей выложил несколько сотен тысяч йен («Ты теперь не можешь ходить как маргинал»). За идеально уложенные волосы («Всё внимание сейчас приковано к тебе, ты вообще понимаешь, во что влез?») и дорогие часы («На один вечер. Если проебёшь, я не посмотрю, что спортсмен — сам лично тебе хребет переломлю») благодарить тоже только Цукишиму. — Действуем по плану, — Кей слегка наклоняется к нему, не желая привлекать к разговору лишнее внимание. — Смотришь, хлопаешь в ладоши, даришь букет — за это не переживай, Ноя привезёт к концу этого… всего… — он выразительно морщит нос, выказывает недовольство происходящим. — Тебе же останется только пройти в гримёрку и вручить цветы. И да, лучше не трахайтесь, но если очень хочется, — Кей с ухмылкой поправляет очки, — не делайте этого хотя бы в гримёрке. И нет, не смотри на меня так. Я серьёзно говорю. Тобио кривится. Всё-таки, ублюдок. — Так что, не проебёшься? Кагеяма оглядывается. Он бы и рад проебаться — желательно самому и куда-нибудь подальше отсюда, но в груди что-то неприятно сжимается, и он согласно кивает, разваливаясь в кресле. Следующие три часа будут долгими. Свет гаснет. Разговоры сразу же стихают, и занавес торжественно расходится, являя зрителям вполне себе обычную волейбольную площадку. Хината Шоё стоит посередине — совсем один — и слепо пялится куда-то в сетку или за неё. «Что на той стороне? Что ждёт нас на вершине?» — с протухшей торжественностью провозглашает диктор, и Хината, словно по сигналу, резко поворачивается к зрителям. Тобио хмурится. Кей раскошелился на хорошие места («Будешь должен»), и отсюда можно без усилий рассмотреть каждую чёрточку красивого веснушчатого лица. Хината неплохо справляется с ролью — сложно отделить качественную актёрскую игру от реальности, слабость от силы, восторг от затапливающей апатии. Тобио понимает: где-то глубоко внутри Хинате скучно. Первоначальное восхищение приелось многократным повторением, и вот Шоё обводит взглядом зал, не задерживаясь ни на ком и никого не выделяя, поднимает руку в изящном жесте и, развернувшись спиной, уходит в тень. Представление начинается. Сто восемьдесят минут (не считая получасового антракта) пролетают незаметно — утекают, слово вода сквозь пальцы, словно несколько бокалов жгучего виски после особо тяжёлого боя, будто концовка сна, оставшаяся за чертой прерванной дрёмы. Тобио смотрит. Наверное, даже если бы кто-нибудь заставил его закрыть глаза — он всё равно бы смотрел: картинка настолько отпечаталась в его голове, что, кажется, он может воспроизвести её с нуля, не упустив ни одной важной детали. Ни единой улыбки. Хината Шоё не танцует — Хината Шоё летит. Отрывается от земли, пробивает «невидимые подачи», строит воздушные блоки и растягивает губы, словно вот оно — его Эльдорадо. Словно он достиг всего, чего хотел, словно держит в руках целый мир. Но его глаза остаются холодны. Едва ли это замечает кто-то другой, но Тобио же смотрит — а значит, видит. «К вершине!» то ли балет о достижении высот и реализации амбиций, то ли плоская гейская драма, где Шоё постоянно хватается за Атсуму, где они — вечные соперники и идеальные партнёры. Где Мия позволяет себе вплетаться пальцами в рыжие волосы и кидать тоскливые взгляды на «приманку». Тобио хочет сказать: «Нереалистично». Тобио хочет крикнуть: «Постановщика на мыло». Тобио хочет переломать эти пальцы, перегрызть кости, скрутить шею… Ну кто, будучи в здравом уме, поверит, что между этими двумя могла бы быть такая связь? Кто выбрал наглого и самоуверенного Атсуму, когда Хинате нужен кто-то более… надёжный? Крепкий? Просто другой? Кагеяма морщится, когда Шоё, обхватив руками талию Мии, делает хитроумную перекидку ногами. «Драка» между этими двумя смотрится ещё более фальшиво, чем… любовь? Тобио не вплетался бы пальцами в рыжие волосы — дёргал бы их посильнее, чтоб Хината не зазнавался. Тобио не бросал бы томных взглядов и не вздыхал — кричал бы «придурок», «Хината дурак!», чтобы расшевелить «десятого», чтобы вдохнуть жизнь в эту фарфоровую куклу. Тобио не медлил бы и не ждал — брал своё, как всегда хотел. Как заслуживал. Их с Шоё история могла бы быть другой, могла бы стать иконой для тысячи влюблённых подростков: про них бы сняли фильм, написали книгу, может, выпустили бы комиксы? Они бы поднимались к вершине, цепляясь друг за друга, сплетаясь жизнями, а не пальцами, прикасаясь душами — а не только бренными телами. Их история с Шоё могла бы быть идеальной. Настоящей. Живой. Но они оба проиграли, и теперь проживают свои «кратковременные жизни» каждый на своей сцене, каждый под своим небом. Кей фыркает — опять понимает больше, чем нужно, больше, чем хотелось бы: читает подопечного, словно утреннюю газету со сводкой ежедневных новостей — и качает головой. Это определённо должно что-то значить, но Кагеяме плевать. Он смотрит на Хинату, вновь взлетающего выше остальных, смотрит, как крепкие ноги отталкиваются от земли, как ладони взметают в воздух в жесте восторга, и не может собраться с мыслями. В голове только каша из «вау» и «удивительно». Где-то на затворках — тихое «хочу». Чёрт, надо же было так проебаться. В груди теплится надежда, что всё это — пустое. Очередная блажь, возможно — интрижка на пару ночей или несколько громких, но лживых заголовков в прессе. Надежда, что встретятся они ещё раз или два — ему, как минимум, нужно забрать пиджак Ивазуми — поговорят, сделают совместное фото, и Тобио улетит далеко — дальше, чем планировал изначально. Возможно, после Рима ему стоит отправиться в Бразилию, говорят, там зима как лето, и солнце никогда не садится за горизонт. Говорят, да врут — солнце не может вечно освещать Рио-де-Жанейро, потому что вот оно, солнце, живое, жгучее, яркое и бесконечно притягательное — прыгает, танцует и улыбается так, будто сегодня — лучший день в его жизни. Улыбается как наркоман под дозой. Как человек, поставивший на кон всё. Золотой взгляд устремлён в зал, но вряд ли Шоё способен что-то рассмотреть — софиты отражаются в раскалённой радужке, заставляя капельки слёз скапливаться в уголках. Но Тобио хочет, чтобы его заметили. Тобио хочет, чтобы Хината знал — вот он. Он пришёл. Тобио на мгновение чувствует себя одержимым — готовым вскочить на ноги, закричать, готовым обратить на себя внимание любым способом, расколоться надвое за один лишь взгляд янтаря. Готовым склонить голову и подчиниться. Раскрыть себя полностью — и будь что будет. К чёрту! Тобио готов сорваться, но сидит в кресле так тяжело, будто к ногам привязали пудовые гири. Будто бордовая обивка срослась с позвоночником — проникла в костный мозг и заставляет лишь дышать, наблюдая, как Хината эффектно падает на паркет, а сокомандники обеспокоенно окружают его съежившуюся фигурку. Тобио моргает, будто наконец позволили, будто прервали причудливую гипнотическую связь, и поднимает взгляд на огромную люстру. Погасшие лампочки больше не пытаются ослепить — лишь обиженно позвякивают на высоте, еле заметно раскачиваясь из стороны в сторону. Музыка срывается на тишину — Тобио вздрагивает и вновь обращает внимание на сцену. На Хинату и только на него — завороженный, он следит за каждым движением, за каждым тонким или гиперболизировано ярким жестом, за каждым… — Эй, — чужой голос, слишком громкий, прорывается через пелену мыслей. Кагеяма дёргается и поднимает взгляд на Цукишиму. — Ты в курсе, что всё уже закончилось? Тобио осматривается, подмечая вновь затянувшийся занавес и ожившее море людей. Они в восторге — все они. Без остатка. И Кагеяма не смог бы поспорить, даже если бы захотел. Это было… что-то. Слишком быстро, слишком притягательно, слишком желаемо, чтобы сдерживаться. — Давай уже, а, — Кей кивает в сторону прохода, где мнётся низкорослый курьер с огромным букетом цветов — выглядит непомерно дорого для студента, но достаточно шикарно для того, чьи призовые за прошлую победу перевалили за тысячу долларов (пусть даже большую часть и пришлось отдать агенту). Тобио поднимается на ноги, судорожно поправляет пиджак и, кивнув Цукишиме, подходит к курьеру. Интересно, сколько таких шикарных букетов получит за сегодня Шоё? Сможет ли он протиснуться к «звезде» первым, или ему придётся отстоять в очереди, дожидаясь возможности озвучить застрявшую в горле благодарность за выступление? Букет тяжелее, чем выглядит: воздушные пионы (откуда в это-то время года?) весят, кажется, добрый десяток килограмм, но Тобио и бровью не ведёт: спустившись по завёрнутой в бордо лестнице, он подходит к небольшой двери — «Только для сотрудников». Высокий и карикатурно широкоплечий охранник сверяет его цепким взглядом. Тупое мясо, нанятое для создания иллюзии безопасности — таким только кур разгонять. Совсем не похож на то орудие убийства, что охраняло «Конференц-зал № 2» — вечеринку Nekoma Corporation. Неужели великий Козуме Кенма совсем не беспокоится за безопасность своего подопечного? — Ваше имя? Тобио усмехается: никаких карточек — никаких пропусков. Их просто не существует — разрешение пройти за кулисы получают только «особые гости», за которых говорят деньги или фамилии. Тобио не богат, он не принадлежит к известному роду, но у него есть Цукишима Кей — и это решает практически восемьдесят процентов проблем (не то чтобы он действительно вёл свод статистики). — Кагеяма Тобио. Вас должны были предупредить. Громила чешет затылок, изображая бурную умственную деятельность, а затем резко кивает. — Конечно, — отодвигается от двери, пропуская. — Прошу, наслаждайтесь вечером. Тобио отказывается размышлять, что скрывается за этим лукавым «наслаждайтесь» и для какой цели «гости» обычно проскальзывают через служебный вход. Нахмурившись, он отворяет самую обычную деревянную дверь и оказывается сначала за кулисами, а после — в длинном коридоре, в котором, на удивление, вовсю кипит жизнь. Они будто жили на сцене, чтобы умереть в конце представления и переродиться заново полуодетыми, весёлыми, опьянёнными успехом. Мельтешение лиц, мельтешение фигур — за танцорами деловито снуют агенты, родственники, возлюбленные, незнакомцы, допущенные до «души и сердца» театра. Тобио не претендует на душу и сердце, ох нет-нет — он хочет забрать ноги. Хочет присвоить сеть вен, по которым бешеным потоком струится адреналин, суставы, хрустящие обещаниями, улыбку — сковывающую тело и открывающую портал в наркоманский приход для разума. А «душу и сердце» пусть забирают другие. Коридор на практике оказывается не только длинным, но и узким: танцоры едва протискиваются мимо, невзначай прикасаются носами к бутонам, улыбаются, показательно краснеют, одаривают Тобио многозначительными взглядами — растопленные адреналином, заведённые восторгом, все они одурманены без сигарет, сведены с ума без наркотиков. Все они — флиртующие, лёгкие на подъём, молодые — безумно привлекательны и отлично сложены. Настолько хороши, что в какой-то момент Тобио начинает чувствовать себя неуютно даже в дорогом костюме и идеально выглаженной рубашке. В какой-то момент — пока не вспоминает, что он, в первую очередь, кусок мяса, брошенный на амбразуру. Что тело его выковано из стали: да, не такое пластичное, да, не такое лёгкое — не взлетит, останется на земле и даже в пируэт не впишется, но зато уничтожит. Растерзает, покалечит, убьёт, если понадобится. Тело его сильное, непрошибаемое, закалённое многочасовыми тренировками у Укая и в тренажёрном зале. Испытанное не танцами, не балетными па — самыми настоящими боями: до крови, до россыпи синяков, до шрамов-напоминаний. Стальное тело, а в особенности, закалённые колени дают сбой, когда Тобио наконец тревожно замирает у дальней двери в конце коридора. На тёмном дереве — золотая табличка с гравировкой «Хината Шоё». Тобио пытается прислушаться — внутри тихо, будто и вовсе никого. Возможно, Шоё убежал праздновать вместе с остальными — носится по коридорам, бесится за кулисами, торжественно открывает шампанское и обязательно проёбывается — половину бутылки выливает на себя. Возможно, он даёт интервью, хотя по расписанию обязательная к посещению конференция стоит на час позже. Кей не дурак — узнавал. Возможно, у него уже назначена с кем-то встреча, или он сбежал с тем же Мией — взбудораженные, накрытые азартом с головой, они пьяно целуются на лавочках или в такси. Треплют друг друга за волосы, дёргают пуговицы рубашек, пытаются справиться с застёжкой ремня… Думать о такой мерзости не хочется. Не похож Хината на любителя лёгких способов сброса напряжения — скорее, его стоит поискать в ближайшем Макдональдсе, чем… в отеле с кем-то. В какой-то момент Тобио начинает привлекать внимание — взгляды становятся осмысленными, по коридору то и дело прокатывается неразборчивый шёпот: его, мнущегося у двери «главной примы», начинают замечать, и прежде чем возникнут лишние вопросы — Тобио всё-таки хватается за дверь. Дёргает. Та поддаётся, словно только этого и ждала. И уже через мгновение Тобио понимает, что ошибался: Хината не празднует, не даёт интервью и не сбежал за дешёвой вредной картошкой во фритюре — на самом деле, он просто стоит посереди гримёрки, освещённой лишь лампами трюмо, и пялится в зеркало. Тобио видит в отражении его лицо — напряжённое, бледное в искусственном свете, будто там, в заключении зеркальной глади, совсем другой Хината: напуганный, уставший, загнанный до синяков под глазами — вблизи они ярким росчерком под плотным слоем пудры, до покусанных, потрескавшихся губ. Тобио прикрывает за собой дверь, замирает на пороге и наконец замечает в зеркале второй силуэт: вылизанный до блеска, одетый с иголочки, он выглядит совершенно нелепо — будто ребёнок, напяливший папин костюм. Будто парень «с улицы», внезапно пытающийся найти себе место в «высшем обществе». Хината не мог не заметить его вторжения — в комнате как минимум три огромные рамы, но по какой-то причине Шоё совсем не спешит поворачиваться — лишь молчит и всё также продолжает пялиться в темноту. И Тобио решает попытаться: — Хината? Голос неприятно хрипит от напряжения, но, на удивление, Шоё с готовностью реагирует: каменное лицо приходит в движение, бровь вопросительно ползёт вверх, а губы — кривятся в усмешке. Тобио ненавидит стопроцентное зрение — ненавидит каждый синяк на идеально прямой спине и сведённых лопатках, каждый кровоподтёк на выступающих костях, каждую «потёртость», царапину, каждый след многочасовых издевательств… Ненавидит всё это и себя — за то, что не в силах оторвать глаз. Всё в Хинате красиво: и то, что дала природа, и то, что он сделал с собой сам. — Я принёс цветы? — произносит Тобио тихо, на пробу. Лицо Шоё остаётся непроницаемо, и Кагеяма, раздражённо цыкнув, подходит к большому креслу, чтобы оставить букет у десятка других. И когда только успели? — Всё в порядке? Хината вздыхает — обнажённая грудь поднимается, чтобы вновь опуститься. Разворачивается. Светло-карие глаза краснеют — от напряжения полопались сосуды. Губы растягиваются в кособокой ухмылке — страшной, искусственной, будто бы злой. Наверное, это инстинкты — Тобио не считает себя гением точных наук, и, если быть совсем уж честным, вряд ли далеко ушёл от животных. Может быть, помешательство — он проходит полное медицинское обследование перед каждым боем, но… никто не может гарантировать отсутствие скрытой шизофрении. В любом случае, он делает то, что делает — шагает вперёд, подходит почти вплотную к Шоё, кладёт ладони на подрагивающие плечи и сжимает совсем несильно — успокаивающе. Хината продолжает стоять, вытянувшись, словно по струнке. Напряжённый, горячий — кажется, будто кровь кипит под кожей, отчаянный. — Эй, что случилось? Ты отлично выступал… — Я видел тебя, — глухо отзывается Шоё. — Ты всё время пялился куда-то в одну точку. «Я всё время смотрел куда-то на тебя», — хочет поправить Тобио, но не решается — звучит слишком похоже на неправильное и неуклюжее признание. Может, лучше «мне очень нравятся твои движения», «на сцене ты летишь» или «твоё тело создаёт музыку»? Ну или на крайний случай — «Я бы поцеловал тебя таким. Прямо сейчас». Интересно, какой Хината на вкус — без клубничного бальзама, с пересохшими губами и остаточной усталостью. Тобио кидает взгляд на парня перед собой; Шоё натягивает дежурную улыбочку — ту самую гримасу, которая не сходила с его лица половину вечеринки. Самоуверенный. «Звезда» — не трогай, а то обожжёшься. Тобио это не нравится: ему больше по вкусу мальчишка, что ждал его в кустах ради картошки из Макдональдса. Не самонадеянный мерзавец. Не мистер «я-здесь-главная-прима-балерина». Но кто бы его вообще слушал? Хината меняется прямо на глазах — будто с него слезает кожа, будто поверх обнажённого мяса натягивают стальную броню. Он перестаёт мелко дрожать, вскидывает подбородок вверх и моргает пушистыми ресницами — смотрит долго, выжидающе. С намёком. Тобио краснеет — просто не может не краснеть. Шоё слишком близко, слишком раздет — чёрная футболка со знаменитой десяткой валяется где-то в углу, а обтягивающие шорты с оранжевыми вставками едва скрывают завидный мышечный рельеф. Янтарные глаза пьянеют моментально, наливаются чем-то неразличимым — то ли горьким весельем, то ли весёлой горечью. Хината всё ещё рядом — рассматривает его с неподдельным интересом, и когда он игриво дует ему куда-то в шею выше воротника — Тобио реагирует: дёргается всем телом и начинает отступать, пока позвонки не встречаются с ящиками трюмо. Но Шоё, по всей видимости, уже решился. Он идёт к нему плавно — так лев выслеживает добычу, так швартуется корабль, так люди не двигаются — так они двигаться не должны. Голову ведёт от тихого «ш-ш-ш-ш», и Тобио ещё сильнее вжимается в мебель, не понимая, почему глупые инстинкты велят ему «бить или бежать». Никакой опасности Хината не представляет — точно не в физическом плане. Но его уверенность, его нахальное довольство давит, заставляет поджимать плечи, царапать пальцами дорогое дерево — позволяет беззвучно открывать и закрывать рот в бесплотных попытках хоть что-то сказать. — Ты спрашивал, считаю ли я тебя привлекательным? — Шоё улыбается, бесстыдно наваливаясь на него, и Тобио давится вздохом — чужие пальцы вцепляются в ворот рубашки, проворно справляясь с первыми пуговичками. — Ты такой сильный, Тобио-сан, — протягивает Шоё, наклоняясь, чтобы прижаться губами к обнажившейся ключице. Тобио вздрагивает, будто по нему пустили все 220 — может, даже больше. Речь идёт совсем о других численных показателях, если в игру вступает Хината, который, кажется, повисшей неловкости не замечает — пытаясь то ли обнажить его, то ли просто порвать рубашку. — Хината, — выдыхает Тобио, изо всех сил стараясь собраться с мыслями — это практически невозможно, пока ладони скользят по каменному прессу, пока губы неспешно касаются будто бы подставленной шеи. — Что ты делаешь? — чтобы голос не дрожал, слова приходится чеканить одно за другим. Чужая близость дурманит мозг, волнами раскатывается по всему телу, заставляет сердце сжиматься, а член — стремительно набухать. Чёрт побери, Тобио определённо очень заинтересован в том, что Хината хочет ему предложить. — Эта рубашка, наверное, стоит очень дорого, — Хината улыбается, слегка отстраняясь, чтобы осмотреть результат своего труда. — Как и твои часы, конечно. Это Швейцария? — пару секунд он ждёт ответа, прежде чем отмахнуться: — Впрочем, какая мне разница? Он вновь прижимается всем телом — горячим, гладким, подтянутым, и Тобио сжимает зубы, когда пиджак падает прямо на трюмо, заставляя баночки с обиженным «звеньк» покатиться по столешнице. Рубашка остаётся всеми правдами-неправдами висеть на локтях, а ладони Шоё цепляют пряжку ремня. Перед глазами вспыхивает, когда кончики пальцев надавливают на член прямо через ткань. — Эй, — шепчет Тобио, пытаясь отстраниться, вывернуться, уйти от чужих прикосновений. — Прекрати. Ласки приятны, внимание льстит, и Тобио, может, действительно хотел бы… но не так. С Хинатой не так. Не здесь. Не в таком настроении. — Что такое? — Шоё гримасничает, изображая удивление. Его лицо вновь меняет маски, плавно перетекает из одной эмоции в другую, и от этой пляски начинает тошнить. Хината изображает веселье. Хината изображает радость. Похоть. Но глаза его горят каким-то загнанным отчаянием, и Тобио изо всех сил цепляется за эту подсказку, хватается за неё, как утопающий за соломинку. — Я же знаю, что у тебя стоит. Разве ты сюда не ради этого пришёл? Шоё не врёт — у Тобио действительно уже давно стоит. Крепко и наверняка. Но он ещё недостаточно оскотинился, чтобы завалиться в гримёрку с огромным букетом цветов ради одного лишь быстрого перепихона. Интересно, Шоё действительно о нём такого мнения? — Отойди от меня, — раздражённо выплёвывает Тобио. — Хватит этого цирка. Он дёргается вперёд, чуть ли не снося Хинату, на что тот лишь поднажимает: наваливается сильнее, стискивает член, поигрывает бровями — наверное, это задумывалось как «соблазнительно». Но Тобио едва сглатывает слюну — боится, что его вот-вот стошнит. Он не спешит скидывать с себя брюки, прижиматься к Хинате или целовать его — и Шоё сжимает его член в ладонях сильнее — практически до боли, и, наклонившись, выдыхает куда-то в шею: — А может, ты просто не можешь? Выдержка нулевая? В штаны-то себе не кончишь сейчас? Сначала Тобио не верит своим ушам, а после — своим действиям. Полумрак гримёрки приобретает лёгкий багровый оттенок. На зубах скрипит несуществующая соль, в горле — поёт металл. Одним быстрым движением руки он хватает Шоё за плечо, вторым — уже вжимает его лицом в пыльный пол комнаты. Хината молчит — тяжело дышит, удивлённо хлопает ресницами, стискивает челюсть, трётся щекой о дерево, но молчит: так злобно, так красноречиво, что Тобио не чувствует удовлетворения. Не чувствует выброса эндорфинов, как после однозначной и бесповоротной победы. А потому нависает над распластавшимся телом, вжимается тесно-тесно, дышит во вспотевшую шею, в рыжие растрепавшиеся волосы, трётся стоящим членом об удобно подставленные бёдра, выдыхает: — Если бы я хотел… — тяжело сглатывает, чувствуя, как Шоё напрягается под ним. Как начинает возиться, пытаясь выбраться, чем делает ещё хуже — … только трахнуть тебя… То сделал бы это без лишних раздумий… — Тобио наклоняется, убеждаясь, что Хината ловит каждое его слово. — Прямо здесь, на этом полу… Или, может, на кресле… Шоё тихо всхлипывает, подкидывая бёдра, но Тобио уже не ведётся. Голос выбирается из глотки тихим рычанием. — Я бы разложил тебя прямо на цветах или на грязном дереве. Я бы раздвинул твои ноги, — он хватает пальцами рыжие волосы и тянет назад, заставляя Шоё поднять голову. — Долго и мучительно подготавливал тебя… — какая-то неестественная, несвойственная ему злость заставляет схватить чужой подбородок и сжать до боли, до тихого вздоха. — … А потом всадил бы член до самых яиц. Ты бы на тренировках ещё неделю не показывался. Хината протяжно стонет и утыкается лбом, когда Тобио отпускает руку, позволяя голове упасть обратно на пол. В воздухе пахнет мускусом, потом, духами. Под ним — податливое, послушное тело, готовое на всё. И изломанная, вывернутая душа — Тобио не знает наверняка, но чувствует это на уровне инстинктов. Чувствует, а потому продолжает: — Но я не хочу просто трахнуть тебя, — он в последний раз толкается в чужое бедро, а после резко встаёт, не обращая внимания на лёгкое головокружение. — А потому прекращай со мной играть. Тобио поправляет рубашку, накидывает пиджак, не утруждая себя пуговицами, и подходит к двери. На пороге замирает, не решаясь оглянуться — он знает: Шоё всё ещё лежит там, на полу. Дышит рвано, дёргано, возможно, кусает губы от обиды, может, даже плачет — как плакал бы маленький ребёнок, лишившийся игрушки. Но если Тобио хочет сохранить трезвую голову, если он действительно дорожит карьерой и всё-таки хочет защитить то чувствительное в его теле, что ещё не покрыто стальными листами, не заросло мышечной бронёй, что ещё способно испытывать боль, то он должен поступить так. Жестоко, но правильно. Шоё же не мог действительно думать, что Тобио согласится на его «предложение» — что Тобио действительно пришёл сюда ради этого. Да гори оно всё синим пламенем! Контракты, этот чёртов Рим, этот чёртов Хината Шоё, господи, почему ты не встаёшь, Хината Шоё? Почему ты продолжаешь лежать. — Не играй со мной, Шоё, — повторяет Тобио на пороге, вцепившись в дверной косяк до побелевших костяшек. — Я не из твоего общества. Ты же наводил справки? Некома бы не допустили меня к тебе без этого. Ты прекрасно знаешь, в каких кругах я привык быть и с какими вещами… иметь дело. Не лезь в эту грязь и не лезь больше ко мне. Я понятно говорю? Тобио всё-таки ошибается. Наверное, через много лет он торжественно наречёт именно этот момент роковым поворотом «не туда», но сейчас он просто оглядывается — а Хината уже сидит на коленях, опустив лицо. На его шортах мокрое пятно, на щеке — краснота (наверняка, потемнеет, наберёт фиолетового), а на губах — застывший вопрос. Вопрос, на который Тобио не планирует отвечать. — Тебе скоро выходить к журналистам. Приведи себя в порядок, — бросает он, отводя взгляд. Тобио больше не смущён и не недоумевает — ему просто страшно смотреть на такого Хинату. На потерянного, расстроенного — на Шоё, который не знает, что делать дальше. Тобио понимает, что должен помочь ему — нутром это чувствует. Но ещё он понимает, что в его груди, где-то там, за рёбрами, бьётся сердце. Живое, здоровое, оно почему-то начинает чередовать удары, разгонять кровь по организму с такой силой, будто Тобио в опасности. Будто ему срочно нужны ресурсы для выживания. И Тобио действительно в опасности: он застрял ногой в ловушке — жёсткой сталью она впилась в ногу, вошла в мясо гнилыми зубцами, пачкая кровь мутным ядом. А ведь иногда лучший выход из капкана — это просто отпилить себе конечность. И он берётся за пилу. — Пока, Хината. Был рад с тобой познакомиться.