Supernova

Тобио выныривает из забытья так же, как в него попал — резко, неожиданно, болезненно. Голова раскалывается, в веках, кажется, затерялась мини-копия Сахары, а горло сводит такой судорогой, что несколько секунд он яростно пытается вспомнить, как, чёрт побери, дышать — тело отказывается функционировать без надлежащего контроля со стороны всё ещё приходящего в сознание мозга. — Где я? — силясь, хрипит Тобио. Перед глазами всё плывёт, смазывается, и он с трудом фокусирует взгляд на единственном знакомом лице — так его хотя бы не вырвет. Хотя у Кея такая кислая морда, что лучше не зарекаться. — В клинике Nekoma Co. Ты же не думал, что тебя выпнут в государственную? — хмыкает Цукишима, откидываясь на спинку стула. — Хотя, конечно, могли — Кенма-сан был просто в ярости: попали под раздачу все. И даже мне немного досталось, хотя я вообще ни при чём и просто… мимо проходил. Тобио скептически дёргает бровью, пытаясь представить, как Козуме Кенма срывается на вечно хладнокровном и собранном Кее — вот уж где приврал, так приврал. — Что произошло? — пробует он ещё раз, приподнимаясь на локтях. На проверку помещение оказывается типичной палатой — стерильная чистота соседствует с «ободряющими» масляными пейзажами, а рядом с кроватью молчаливым наблюдателем возвышается штатив для капельниц. Всё абсолютно новое, дорогое, но при денежных трансферах любого размера больница, в первую очередь, всё равно остаётся больницей — с удручающими перспективами, навязчивым запахом лекарств и сочувствием в глазах медсестёр. — Почему я здесь? Кей натягивает на лицо парадную улыбку: самодовольную, нахальную — больше вредную, чем по-настоящему злую. С таким оскалом люди обычно произносят душное «я же тебе говорил», но Кей этим не ограничивается: — Ты упал в обморок, как девчонка. Даже тот бедолага, отделанный, кое-как стоял на ногах, а ты рухнул на пол, словно тебе сухожилия подрубили. Тобио морщится, ёрзая в кровати — нет, сухожилия, слава богу, целы. Даже ногу не отрезали — и то радость, учитывая, что по какой-то неведомой причине Кенма-сан принял бой слишком…кхм, близко к сердцу. Ближе, чем хотелось бы. — Я позвонил Хаджиме, — продолжает Кей. — Он не сможет подъехать — сопровождает Ойкаву, но пообещал заглянуть к тебе, когда закончит с делами. Тобио кивает. Ивазуми Хаджиме — известный в спортивных кругах медик. Если нужно быстро подлататься перед следующим боем или найти в кровавом месиве нос — это к нему. Про таких обычно говорят «руки от бога», но Тобио видел его в деле и готов голову на отсечение дать — это всё проделки дьявола. С кем поведёшься — от того и наберёшься. Кстати, об этом. — Против кого Ойкава? — спрашивает Тобио, выплёвывая имя бывшего семпая, словно застрявшую в нёбе косточку. — С привозным. — Кей понимает его с полуслова. — Тебя это пока не касается. Приходи в себя, отлёживайся, и да… во вторник всё в силе. Вся необходимая информация — в папке, — он стучит пальцем по синей обложке и кладёт документы на тумбочку. Тобио кивает — едва не улетая в космос от резкого движения — и осторожно отрывается от кровати, присаживаясь на край. Голова кружится — скорее от длительного лежания, чем перенапряжения. Тело, утомлённое долгой проработкой на адреналине, беззвучно стонет: Тобио не слышит, но чувствует, как скрипят суставы, как мышцы с неохотой отвечают на нервный импульс, как сердце, измученное тревогой, учащает ритм. В какой-то момент он начинает наслаждаться этой болью, наслаждаться привычным, понятным, ожидаемым — тем, что в его власти, под его контролем. Но стоит Кею отойти к медсестре, чтобы переговорить по поводу выписки — как в голове раздаётся первый «звоночек»: Тобио тянется рукой к прикроватной тумбочке и достаёт телефон. Ноль пропущенных, три сообщения: Хаджиме интересуется, как его состояние, и просит сохранять горизонтальное положение вплоть до самой выписки. Сестра называет его тупицей и «чтоб позвонил сразу, как проснёшься». Кей отправляет геолокацию студии — это на вторник, но думать так «далеко» почему-то сейчас не хочется. Тобио набирает лаконичные «спасибо» для Хаджиме и «окей» — для сестры, кидает телефон на подушку и усиленно трёт виски. Где-то между слоями серого вещества — в той части мозга, к которой он если и прибегает, то исключительно будучи в отчаянии — недавний бой прокручивается раз за разом с такой поспешностью, будто кто-то нетерпеливый включил ускоренное воспроизведение. Вот он сидит, вот Козуме Кенма с ним разговаривает, вот противник, уже потрёпанный, зажат в угол, а вот перед глазами всё краснеет, и Тобио бросается вперёд — сносит хрустальную стену профессионализма, становясь похожим на самого себя больше, чем когда-либо. Похожим на монстра, питающегося исключительно стопроцентным, чистым гневом с лёгкой посыпкой гордыни. Вот Тобио выбрасывает вперёд костяшки и внутри становится так пусто — спокойно. Чудовище, получив своё, довольно урчит: сегодня Король хоть и ненадолго, но вновь вернулся на площадку. Тобио стискивает волосы в кулаках, с силой тянет, пытаясь хотя бы такой простой, плоской болью заглушить поток мыслей, внести раздор в стройные ряды страхов и упрёков; но шагающие в ногу, они обтягивают его виски колючей проволокой — она, невесомо царапая кожу, оставляет невидимые глазу крошечные кровавые подтёки. Никто бы их не заметил, но Хината бы… Хочется верить, что Хината бы смог. Так ли сильно они отличаются друг от друга, если каждое едкое слово Шоё сквозит притуплённой болью? Если стоит только подойти поближе, как в глазах, нет-нет, да и вспыхнет тень былого страха? Поэтому, наверное, Тобио и бежит — иногда он видит в Хинате себя. Переломанного, угрюмого, страшного — больного придурка, в тихом омуте которого такие черти водятся, что только любопытный нос сунь — откусят. А Тобио сунул бы. Схватился бы обеими руками за концы каната и распутывал, распутывал, пока пальцы не стёрлись бы до мяса, пока обшарпанная бечёвка не забрала бы все силы — и оставила его, погнавшегося за Ао-саги-би, одного в темноте, повёдшегося на сияние чудной Жар-птицы, чьи глаза кормили обещаниями скорого спокойствия, а огненные перья — с обманчивой лаской проходились по встревоженной коже, оставляя ожоги. Они спасаются от разного, но выбирают одинаковые методы — только Шоё бежит от себя, а Тобио предпочитает бежать от него, опасного, пытаясь сберечь то малое, что ещё не рассыпалось, облапанное грязными пальцами жизни. Тобио ничего не видит, ничего не слышит, поддавшись отнюдь не минутной слабости, но вовремя понимает: Кей вернулся. Воздух наполняется едким привкусом, щекочущим нос, и Кагеяма расслабляет ладони, выпускает растрёпанные волосы и откидывается на подушку, вбиваясь пристальным взглядом в лоб агента. — Тебя выпишут вечером, — Цукишима не берётся комментировать увиденное (за что Тобио ему действительно благодарен), а потому переходит сразу к делу. — Я считаю, что никакая медицинская помощь тебе не нужна да и, в целом, пора прекращать пользоваться любезностью хозяев, но врач настаивает на ещё нескольких часах спокойствия. Говорит, что ты истощен… ментально. Тобио хмыкает. То-то они всё видят. Истощён, говорите? Да вместо здоровой нервной системы у него чёртов мицелий: тонкие, жалкие нити пронизывают всё тело, дотягиваясь до самых пальцев ног. Потревожишь одну — зазвенят все, натянутся, надорвутся, а после и вовсе рассыплются, бедовые. Тобио кивает Кею — выходит благодарнее, чем он изначально планировал, но и похер: Цукишима на то и Цукишима, чтобы таким глупостям значения не придавать — и закрывает глаза, намекая, что пора бы оставить больного в гордом «одиночестве» — под присмотром квалифицированного медицинского персонала и, как подсказывает чуйка, камер наблюдения. Кей ловит намёки налету, ухмыляется своим каким-то мыслями и, погромче хлопнув дверью, выходит из палаты. Тобио накрывается одеялом. Тело, обожжённое воспоминанием, начинает мёрзнуть — единожды увидев солнце, человек становится зависим от его лучей. Единожды встретившись с Хинатой, Тобио вцепляется в него намертво и принимает чужие правила игры — принимает победы и поражения, прописанные в сценарии, переигрываемые, переписываемые, бесценные и обесцененные. К чему тут скромничать: единожды коснувшись губ Шоё, Тобио подсаживается на клубничный привкус как на наркоту, жаждет вводить дозу за дозой, но за неимением источника лишь злится, терзая себя воспоминаниями и стылыми фантазиями. Они растаскивают его на куски, продают на чёрном рынке, а ему остаётся лишь наблюдать, как иссякает сосуд, названный матерью при рождении «Кагеямой Тобио». Тобио действительно болен, но никакие таблетки, никакие капельницы ему не помогут — сыворотки от рыжеволосого придурка ещё не придумали. Хината Шоё — рак, вплетающийся в ткани, окручивающий органы, пока те не лопнут под давлением, наивные. Пока сердце, такое глупое, не выскочит через глотку, падая к его ногам с тихим чавкающим звуком. И Тобио уверен: Хината не поймёт. Он и сам не понимает, что именно его так зацепило: простота, детская дурашливость, движения, за которые можно продать и душу, и тело, и мать родную? Тобио закрывает глаза. Сжимает одеяло крепко — стискивает его в кулаке, пытаясь прийти в себя. Где-то в коридоре суетятся врачи. Но и плевать. Он молча пялится в темноту век, наблюдает за всполохами несуществующего солнца и позволяет остаткам «коматоза» утянуть его в сон. В палате холодно. Позже он позвонит Миве.

***

Софтбоксы и дополнительные лампы освещения вспыхивают белизной — она монотонно режет белок глаз, предлагая тёмно-синей мути вытечь из до миллиметра ровного разреза. Тобио морщится. Пока ассистенты заняты настройкой отражателей и поиском «выгодного ракурса», он подносит ладонь ко лбу: после длительной деградации в тёмной комнате квартиры с единственным верным спутником — плеером, на свету он чувствует себя, словно крот, которого насильно вытащили из норы. На маленьком столике у стены установлен мудборд — обычная пробковая доска на шатающихся коротких ножках, к которой кнопками прикреплены фотографии офисных сотрудников, сидящих на совещании или застывших у автомата с кофе. Тобио смутно припоминает, что это как-то связано с сюжетом игры, но, впрочем, современные файтинги не пестрят разнообразием. Не пародия на Мортал Комбат — и ладно. Первые несколько снимков — тестовые. Методом проб и ошибок помощники, снующие по студии подобно молекулам — ни секунды покоя, выстраивают световую картину, регулируют яркость, маскируют невидимое человеческому глазу пятнышко на белоснежном фоне — Тобио, в чёрной рубашке и брюках, выглядит на нём кричаще броско. Неестественно. Будто лишняя запятая в тетрадке отличницы или клякса, случайно оставленная на странице учебника. Ямагучи Тадаши демонстрирует большой палец, и ассистенты, вмиг притихшие, разбегаются по углам. Кто бы мог подумать, что фотографом, отхватившим контракт на постоянное сотрудничество с Nekoma Corporation, окажется молодой паренек с милым хвостиком на макушке и пятнистой переносицей. Внешность обманчива: стоит Ямагучи взять в руки камеру и, быстро пробежавшись по настройкам, водрузить её на штатив, как атмосфера в студии разительно преображается: от неловко краснеющего паренька, кинувшего короткое «Здрасьте» в знак приветствия, остаются лишь пунцовые кончики ушей — во всём остальном Ямагучи Тадаши ничем не уступает старшим коллегам по профессии. — Пожалуйста, правее. Тобио послушно шагает в сторону, мазнув взглядом по притихшему Кею. Длинные пальцы нервно поигрывают с кончиком бордового галстука, который просто с отвратительной идеальностью подходит под чёрный классический костюм. Золотистые глаза бесстыдно приклеены к пятой точке пригнувшегося к камере Ямагучи. Тобио выдыхает. И вот куда этого мудака опять понесло? Свет продолжает насиловать неподготовленные к такой жизни колбочки-палочки, фотограф — раздавать указания, а Тобио — послушно вертеться на месте, аки псина, ожидающая похвалы хозяина. Только вместо косточек Nekoma Corporation раздаёт доллары, но, впрочем, невелика разница. В студии становится жарко — осветительные приборы поднимают температуру в комнате ещё на несколько градусов. С разрешения ассистента Тобио расстёгивает первые две пуговицы рубашки, вновь разворачивается к камере и пронзает её пристальным взглядом — бросает вызов любому, кто таится по ту сторону «чёрного стекла». Честно говоря, он ненавидит сниматься. Все эти ужимки, попытки выставить себя кем-то, кем не являешься, вызывают тошноту, но жестокая правда спортивного мира заключается в том, что всем вокруг абсолютно плевать, сколько ты выиграл боёв и какой процент из них прошёл чисто. Если ты появляешься в рекламе, светишься по телевизору или в новостях — тебя начинают узнавать. Если тебя узнают — гонорары растут как на дрожжах, а вместе с ними и личная прибыль спортсмена. И Тобио принимает правила игры — принял их ещё в тот момент, когда поставил закорючку под агентским договором с Кеем. Он неловко улыбается фотографу — у Ямагучи хватает смелости попросить прекратить этот кошмар — и позволяет ассистентам «поправить кожу» припудренными кисточками, подёргать рукава рубашки в попытке разгладить складки и потревожить уложенные волосы тонкой расчёской. Съёмка растягивается, словно долгая нудная лекция, от посещения которой зависит автомат по предмету. Ямагучи продолжает молча фотографировать, изредка отвлекаясь от камеры, чтобы дать указания помощникам, Кей разве что не облизывает приятный изгиб поясницы Тадаши, а Тобио просто молится, чтобы всё это поскорее закончилось. И всё это действительно заканчивается — без малейшего намёка на предупреждение дверь в студию распахивается с такой силой, будто бы её пнули с обратной стороны. Тобио застывает на месте; в голове проносится мысль, что о таком, чёрт побери, нужно уведомлять заранее. За неделю. Или даже лучше — за месяц или два. Было бы совсем не плохо, если бы ему дали минутку на «подышать» или «проветрить голову»: Хината Шоё, собственной персоной, заходит в студию. Одаряет присутствующих дежурной улыбкой. Здоровается с персоналом. Обнимает Тадаши. И смотрит на Тобио тем-самым-взглядом-«прекрати-Шоё-что-же-ты-со-мной-делаешь», пока Кагеяма пытается удержаться на двух ногах: перед глазами плывёт, будто мозг отказывается воспринимать происходящее, будто пытается спасти его от, как минимум, помешательства, как максимум — разрыва сердца. Наверное, это защитная реакция организма — как прищуриваться, смотря на солнце. Как отдёргивать руку, прикасаясь к раскалённому железу. Как переставать дышать носом, влетая со всей дури в солёную толщу воды. А Шоё будто не замечает — перебрасывается пустыми, ничего не значащими фразами со знакомыми, смеётся, поправляет как всегда растрёпанные волосы и в итоге оказывается совсем рядом — только руку протяни. И Тобио бы протянул, но даже для такого простого движения, требуется невозможная сейчас работа мозга — он молча пялится на Хинату, пока тот вежливо улыбается в ответ. — Привет, — произносит осторожно, будто боясь спугнуть, и Тобио тяжело сглатывает, пытаясь прочистить горло. Усмехающийся, совершенно спокойный и расслабленный Хината выглядит дико и совсем не похоже на Хинату разбитого. На Хинату, сидящего на полу. На Хинату, прячущего слёзы под чёлкой. Будто совсем другой человек, будто Шоё — но в другой коже. В другой жизни. В другой вселенной, где Тобио совсем уже и не Тобио вовсе… «Ты же не думал, что он будет долго горевать?», — подсказывает воспалённый мозг, и Тобио кивает сам себе: нет, не думал. Не думал, что Шоё будет горевать, что будет вспоминать его или, быть может, напишет пару строчек поздним вечером — перед самым «отбоем». Напишет, что был не прав или что скучает — Тобио бы сорвался в тот же миг, вызвал бы такси, приехал, примчался, телепортировался, если б понадобилось. Он не думал, но жестокая реальность бьёт наотмашь; Тобио был к ней не готов — вон как руки потрясывает. Кагеяма поворачивается к фотографу, смотрит вопрошающе, а Ямагучи лишь дёргает плечами и обращается к Кею: — Вас не предупредили, что ли, о совместной фотосъёмке? Кей, заторможенная голубятина такая, недоуменно моргает, а опомнившись — качает головой. Нет, не предупредили. Конечно, их не предупредили — вот где, оказывается, собака зарыта. Совместная фотосессия, значит. Тобио возвращает взгляд на бледные щёки, усыпанные веснушками, и, облизнув губы, выкаркивает сухое: — Привет. Хината усмехается пуще прежнего. С ноги на ногу переступает. К Ямагучи с какими-то вопросами-уточнениями поворачивается. А Тобио опять смотрит-смотрит-смотрит: кажется — стоит моргнуть, и Шоё исчезнет, растворится в воздухе, рассыплется на невидимые человеческому глазу атомы, а Тобио так и останется стоять столбом, один в фотостудии. Один в целом ёбаном мире. — Снимем несколько простых поз и чуточку фансервиса для геймеров-девушек. По сюжету главный герой обычный офисный работник на грани нервного срыва, и у него есть… напарник. Шоё это ты, — Хината кивает Ямагучи, и фотограф машет камерой в сторону Тобио: — Ты — прототип главного героя. Драматическая предыстория и бла-бла-бла, так что поменьше улыбок, побольше загадочности, что ли. Тобио с трудом переваривает услышанное, смотрит то на Ямагучи, то на Кея, то на рыжую макушку и, наконец, собирается. Натягивает сомнительный «профессионализм» как вторую кожу — выдыхает и освобождает голову от лишних мыслей, взывая к той кристальной прозрачности, которая иногда появляется перед самым боем, отрезвляя тело и душу. Проводить такие параллели страшно: он вспоминает коренастую фигуру, осевшую мешком у сетки, покрасневшие костяшки и следы крови на футболке — призраки прошлого боя, преследующие его по ночам, но трясёт головой — вот же он, Хината, живой, здоровый, светится как начищенная сковорода. — Фансервис…? — переспрашивает Тобио, хмурясь. Тадаши отмахивается. — Пытаемся расширить аудиторию, но не бери в голову. В первую очередь, сейчас мы работаем на этапе проработки основы 3Д моделей. Нужны референсы для пропорций и сложных поз. Тобио кивает, делая вид, что получил ответ на свой вопрос, и смотрит в камеру: он серьёзен, как никогда, и хочет умереть — как никогда. Вот же он, Шоё — рядом настолько, насколько это вообще возможно в их ситуации. Делает вид, что между ними ничего не произошло: прижимается к боку, наигранно хмурится в камеру и кидает игривые улыбочки куда-то в толпу притихших ассистентов (девушки, да и парни, омерзительно краснеют, а после — вздрагивают, натыкаясь на внимательный взгляд Тобио. Мива всегда ему говорила, что он — как открытая книга). Вот же он, его Шоё. Так близко, что сердце, дурное глупое сердце, позволяет себя обмануть — позволяет ему, Тобио, обмануться. Повестись на лёгкий аромат клубники, потянуться к источнику сладости — обхватить расправленные плечи абсолютно «дружеским жестом», почувствовать теплоту чужого тела, забыться в лёгких прикосновениях и полуулыбках. Хината не робеет: пробегается пальцами по бокам, кладёт голову на плечо, вертится-крутится, словно заведённый, а потом, успокоившись, замирает, оленем уставляясь в камеру. Ямагучи одобряюще кивает: хорошо. Вспышку за вспышкой Тобио пытается отделаться от разгорающейся радости, откинуть в сторону томное предвкушение, электричеством проходящее по коже, когда Шоё обхватывает его руками, утыкаясь лицом куда-то в грудь. Он немного дрожит — и Тобио неуверенно хлопает его по спине. Жест выходит неловким, слишком уж искусственным: да и как тут нормально играть в «напарников», когда тело с готовностью реагирует на близость Шоё, накаляясь. Хината делает вид, что не замечает — смеётся над случайно подслушанной шуткой визажиста, болтает «между делом» с Ямагучи, трясёт головой и подмигивает в камеру, но его ладони совсем не двусмысленно скользят по крепкому торсу, и с губ срывается тихое «я скучал, а ты?». Тобио готов умереть, лишь бы не признаваться в очевидном. Лучше пусть земля разверзнется прямо под ногами, чем он хотя бы жестом покажет Хинате, насколько нуждается в нём, насколько присутствие Шоё стало необходимым. Они стоят, прижатые друг к другу, связанные не нитями — стальными канатами. Хината улыбается: пока Тобио умирает внутри, этот рыжеволосый чёрт улыбается как прежде — светло и беспечно. Отвратительно понимающе — суля заботу и внимание. И Тобио срывается — потому что по-другому не может. Потому что по-другому не учили. Потому что можно закопать монстра внутри себя, но это не значит, что щупальца не будут пытаться высвободиться, не будут обвивать внутренние органы, сжимая — требуя своего. Они обхватывают сердце, и становится больно, но больше — страшно. Адреналин впрыскивается в кровь, выпуская реакцию «бей или беги». И Тобио позволяет то ли отложенной ярости, то ли отсроченной страсти охватить вылитое из металла тело и истрёпанную, потасканную душонку, сжать в тисках последние остатки выдержки и растереть их до состояния порошка — в голове раздаётся предупреждающий звон: мысли путаются, в попытке спастись цепляются друг за друга, и перед глазами темнеет. Тобио хватает Шоё за плечи — хочет то ли притянуть к себе, то ли оттолкнуть так далеко, насколько позволяют размеры студии. Почему ты делаешь вид, что ничего не произошло? Хината смотрит. Закусывает губу, гипнотизирует глазами-омутами и молчит. Выжидает. И Тобио, боясь подвести его, боясь подвести самого себя, цепляется пальцами за суставы, царапает ногтями ткань, сдавливает, заставляя Хинату поморщиться, а после — с резким выдохом отстраниться, растирая плечи ладонями. — Перерыв пятнадцать минут, — Ямагучи понимает больше, чем произносит вслух, а потому, переглянувшись с Кеем, жестом выгоняет ассистентов в соседнее помещение на «перекур». — А вы пока тут это… разберитесь. Разберитесь. Тобио смотрит на застывшего столбом Хинату: лишь в янтаре бурлит сложный мыслительный процесс — так и хочется дать тумака и прикрикнуть «тупица!». Тупица, прекрати накручивать. Тупица, начни уже думать о последствиях. Тупица, хватит-сводить-меня-с-ума-я-же-не-железный. «Тупица» оживает лишь, когда за последней чужой спиной захлопывается дверь — промаргивается, переводит отрезвлённый взгляд на Тобио, качает головой. Кагеяма наклоняется ниже, тянется к нему не телом — душой, но в голове уже затянул свою заунывную песню хор паники, уже загрохотал тарелками оркестр ужаса: «Сейчас убежит», — понимает Тобио. Точно убежит — он видит это по увлажнившимся глазам, по едва заметному изгибу тела, поворачивающегося в сторону двери, по пальцам-паучьим лапкам, теребящим выбившийся подол рубашки. «Убежит — не успеешь поймать», — осознаёт Тобио, а потому действует незамедлительно — работает на предупреждение. Что ты за зверь такой, Хината Шоё? Почему играешь в горячо-холодно? Пальцы дрожат, когда он хватается ими за Хинату: когда одной рукой обхватывает беззащитно ссутулившиеся плечи, когда вторая — находит успокоение в копне рыжих волос, когда Тобио притягивает Шоё к себе, вжимает растерянную мордашку куда-то в грудь-плечо и молится, чтобы тот не вырывался. Чтобы тот позволил. Ещё немного. Капельку. Скоро отпустит. Сердце тревожно заходится, когда в нос ударяет запах клубники — Тобио расценивает его как благословление, а потому утыкается лицом в удобно подставленную макушку, вдыхает глубже, наполняя лёгкие приторным ароматом, и закрывает глаза, пытаясь продлить мгновение внезапной близости ещё на чуть-чуть. Невозможно чувства, расширившиеся до размеров вселенной, заключить в единой секунде. Невозможно за краткий миг сообразить — а что, собственно говоря, дальше? Невозможно найти ответы на все вспыхнувшие очагами боли в мозгу вопросы — невозможно, и потому Хината оживает — пытается осторожно выпутаться из чужих объятий, недовольно сопит и нарочно топчется по ногам. Где-то за стеной болтают люди — их голоса доносятся слабым «эхом». Они живут своей жизнью, знать не зная, что всего за парочкой слоёв кирпича Кагеяма Тобио добровольно тонет в тактильном перенасыщении — увязает в другом человеке, словно муха в мёде. Он сведёт себя в могилу — и что с этим делать дальше? Сейчас Хината здесь, рядом с ним, в его ладонях — пусть и ненадолго. Пусть и не навсегда. Он должен отпустить, пока не стало хуже. Он должен разжать руки, пока все усилия, все ночи, подобные пыткам, не рассыпались, претворяясь прахом. Тобио должен отпустить, но лишь крепче сжимает кольцо рук: будто пытается не обнять, а навечно приклеить Шоё к себе, к своей груди, к своему существу — к сердцу, которое усердно отстукивает ритм, застряв где-то в глотке, практически перекрыв доступ кислороду. Не потому ли в рёбрах так болит? — Эй… хватит, — Хината упирается ладонями в его плечи, отпихивая. — Тобио, хватит. Мне… мне больно. Кагеяма отстраняется, позволяя Шоё освободиться из стальной хватки и растерянно смотрит на объект обожания. Больно? — Больно? — повторяет он вслух, надеясь на дальнейшие пояснения. Не то чтобы он был слабаком, но и Хината не похож на хрустальную барышню — такой сам кого хочешь пополам переломит. Шоё поджимает губы, пробегается пальцами по бокам в области рёбер и обводит взглядом пустую студию. — Перерыв скоро закончится, нам нужно сосредоточиться на работе. Слегка дрожащие ладони хватаются за рубашку, намереваясь заправить её в брюки, но Тобио оказывается быстрее — цепляется за подол, тянет упрямо наверх, задирает по самую шею и замирает, словно громом поражённый. Громкие протесты Хинаты тонут в шуме, наполнившем черепную коробку — то ли сердца стук отчаянный, то ли рой сотни мыслей, всколыхнувшихся поверх гладкой поверхности сознания. Теперь понятно, почему Хинате больно, почему он избегает тесных объятий, хотя ещё совсем недавно сам выступал инициатором: едва тронутая солнцем кожа переливается сине-фиолетовыми звёздами, хаотично рассыпавшимися по гладкому торсу. Синяки. Уродливые кровоподтёки, уже начавшие заживать — об этом свидетельствует светло-жёлтая расплывчатая каёмка по рваным краям. Такие знакомые, родные, но на теле Хинаты смотрящиеся чуждо — неестественно. Тобио пялится — и не верит глазам. Он видит — и хочет ослепнуть. Он знает, что именно оставляет такие следы. Так нельзя упасть, споткнуться, и даже шаткая лестница в этом случае не помощница — это работа профессионала. Отточенные удары по корпусу, не меньше десятка. — Снимай рубашку, — хрипит Тобио, позволяя ткани опасть. — Снимай ёбаную рубашку, Хината. Шоё вздрагивает, белея. Смотрит настороженно, испуганно — Тобио ненавидит такой взгляд. Ненавидит страх в чужих глазах, ненавидит страх в его глазах, но от своего не отступает. И Хината подчиняется. Одна за другой пуговицы выходят из петелек, обнажая всё больше и больше «заражённой» кожи: синяки тёмным жемчугом обвивают плечи, едва касаются ключиц — слава богу, целых — и навязчивыми поцелуями спускаются по животу, редея к поясу брюк. — Что ты делал в прошлую пятницу, Хината? Шоё хмурится, пытаясь сохранить хорошую мину при плохой игре, с напускной беспечностью надувает губы и наклоняет голову вбок. Его никогда не смущала нагота: привыкший к сцене, к вниманию, он никогда не стеснялся своего тела, но Тобио может поклясться — сейчас Хинате некомфортно. Под искусственным светом не выключенных софитов — кто здесь ответственен за пожарную безопасность? — под пристальным взглядом, Шоё пытается закрыться: это видно по его картонным попыткам «дурачиться», по его преувеличенным жестам, когда он начинает говорить, и по пальцам, которые всё ещё цепляются за рубашку, словно за последний оплот безопасности. — Я был в театре. Как и всегда. На репетиции. Тобио, чёрт его побери, смеётся: воздух выходит из лёгких грубым душащим карканьем, и Шоё вздрагивает от неожиданности, а после — осмеливается накинуть на плечи одежду. — Где ты был в пятницу? — пробует ещё раз Кагеяма, когда перед глазами наконец начинает темнеть. Когда от обессиленного обморока его останавливает только испуганный взгляд Хинаты — янтарь приказывает ему оставаться на месте, держаться на своих двух. И Тобио держится. Ради себя самого исключительно. Держится, несмотря на то, что колени позорно дрожат, держится, когда перед глазами вновь вырастает невысокая фигура, закутанная в двадцать слоёв. Тёмные волосы… это же были тёмные волосы? — Я был на репетиции, Кагеяма, — кажется, Шоё берёт себя в руки. Из взгляда пропадает страх; он застёгивает рубашку, заправляет её в брюки и осуждающе прищуривается, трепля ладонью волосы. — Это может подтвердить любой из моих коллег. Не знаю, что с тобой происходит, но прекрати, пожалуйста. Нам ещё работать. Работать. — Откуда тогда это? — голос сдаёт: поднимается на несколько тонов, и Тобио чувствует, что медленно и неотвратимо скатывается в истерику. Горло сжимается в судорожных спазмах, пока глаза бешено мечутся по лицу Шоё в надежде зацепиться хоть за что-то. Почему-то вспоминается Козуме Кенма. — Я был в баре. После тренировки. В субботу, — Хината дёргает подбородком, встречаясь с Тобио взглядом. — После решил прогуляться до дома пешком. В общем, наткнулся на каких-то отморозков — им нужен был мой телефон, — Шоё натянуто улыбается, доставая из кармана новенький смартфон последней модели. — Как видишь, я купил себе другой. Правда, по ходу дела, пришлось выслушать скудненькую… кхм…лекцию про вред гомосексуализма, — он немного бледнеет, дёргая плечами, — и получить по рёбрам. Конец истории. Шоё вновь улыбается, но Тобио совсем не смешно. — Ты был в полиции? Голоса в соседней комнате становятся тише, пока не затихают совсем. В дверь студии предусмотрительно стучат. Видимо, затянувшийся «перекур» подошёл к концу. — Хината, — требовательно чеканит Тобио. — Ты был в полиции? Шоё хмыкает, поправляет чуть съехавший воротник рубашки и, наконец, решается ответить: — Мы предпочли обойтись без скандала. Тобио невидяще пялится на Хинату, ослеплённый разгорающимся бешенством, когда дверь распахивается, являя задумчивого Ямагучи, о чём-то переговаривающегося с Кеем, и толпу ассистентов, притихших за их спинами. Шоё, кажется, вторжению только рад — повернувшись к фотографу, он растягивает губы и с преувеличенной готовностью демонстрирует ряд ровных зубов: — Вы задержались. — А вы и не против, — скептически тянет Цукишима, предупреждающе сверкая глазами на подопечного. — Надеюсь, со всем разобрались? Тобио хмыкает и, к всеобщему изумлению, резко наклоняется вперёд, прижимая руки по швам. В студии повисает тишина — хоть ложкой ешь. — Прошу нас простить, — произносит громко, отчётливо, — но нам срочно нужно идти. Шоё беспокойно замирает где-то совсем рядом, дёргает его за рукав, пытается заглянуть в лицо, и Тобио медленно выпрямляется, сверля Ямагучи Тадаши открытым взглядом. Кажется, он неплохой парень. Интересно, он знает? — Вы ещё не закончили, — Кей меняется в лице, непонимающе смотрит на Тобио, но тот лишь отводит взгляд, мысленно обещая объяснить всё позже. Связи Цукишимы могут пригодиться. — Если вы считаете причины достаточно уважительными, — Тадаши вздыхает, снимая с камеры объектив и доставая тёмно-синий кофр, — то мы можем перенести фотосессию на следующий четверг. У меня окно. Материала для рендеринга достаточно, остальное — пока не спешит. — Спасибо, — Тобио благодарно кивает, а после — хватает Шоё за запястье, подтаскивая к вешалкам с верхней одеждой. Хината не сопротивляется. Только смотрит испытывающе-выжидающе, и Тобио начинает злиться сильнее — то ли на себя самого, то ли на этого придурка, притягивающего неприятности. Перед глазами всё ещё стоят совершенные в своей обнажённости рёбра — даже омерзительные синяки не способны запятнать их красоту. Тобио не знает, что будет завтра — не строит планов даже на вечер. Прекращая терзать себя вопросами, он, наконец, выбирает в приложении последний сохранённый адрес, вызывает такси, скупо прощается с расплывшимися в недоумении лицами и вытаскивает Хинату Шоё из студии. И даже дверь за их спинами хлопает с осуждением. Тобио старается не думать, что в попытке выкрасть солнце, он обжигает себе руки.