Supernova

— Сиди смирно. Хината в ответ поджимает губы, прищуривается, но слушается — терпит, как вертит. Не ёрзает задницей по стулу, не верит башкой, словно неразумный младенец, а лишь хмурится задумчиво да то и дело вскидывает невероятные глаза-омуты, молчаливо вопрошая: «Ну что же дальше?». Тобио сохраняет непоколебимость — пусть и исключительно внешнюю, видимую, демонстративно выпячиваемую вперёд, словно златоликий щит. Внутри же бьётся буря — ворох сомнений, тысяча переживаний. Внутри он, чёрт побери, не знает, что будет дальше, что было в прошлом, что происходит сейчас. Он вообще ничего не знает. Не имеет ни единого представления, как теперь справляться с мыслями, навалившимися на макушку суетным грузом, как справляться с собственными пальцами — онемевшими враз, стоило только кончикам коснуться мятого воротника. Тобио напряженно разглаживает складки, словно от этого зависит вся его жизнь и даже больше — жизнь золота, притихшего в руках, облокотившегося на спинку скрипящего старого стула — откуда-он-вообще-взялся-интересно? — отчего-то смущающегося, наверное, они слишком близко сидят, и Тобио стоит отодвинуться, взять паузу, перерыв, может, сделать кофе, где-то валялась старая пачка сигарет — спортсменам нельзя, но глупым пере-подросткам — недо-взрослым, к которым Кагеяма иногда себя причисляет, наверное, можно, он даже не помнит, когда последний раз губы втягивали горький привкус чего-то жгучего, ядовитого, а может… — Кагеяма? Шоё умеет говорить. Да что там «говорить» — иногда его и вовсе не заткнёшь. Простые звуки, складывающиеся в ещё более простое слово, не должны удивлять, но Тобио вздрагивает, прогибаясь под непомерным осознанием: они в его квартире. В его спальне. Вдвоём. Обычно их окружает толпа — будь то гости светского мероприятия, богатые созерцатели балетной постановки или полусонные прохожие на отрезке пути между шикарнейшим небоскрёбом Toranomon Hills и круглосуточным Макдональдсом, продающим помятые бургеры за пару-тройку сотен йен. Эти люди, случайные свидетели их немногочисленных встреч — своеобразный барьер, сдерживающий две противоположности на относительно безопасном расстоянии друг от друга. Они — тончайшая плёнка между губами, невидимое уплотнение воздуха между их лицами — незаметное с первого взгляда, но воспринимаемое оголённым подсознанием как сигнал: «Осторожно. Высокий уровень напряжения». Они — их громоотвод. Однажды молния попадает в яблоню, и краткое уединение в гримёрке оборачивается для Тобио кошмаром, наполненным тошным диссонансом восприятия: живое, чувственное, прости господи, желанное тело просило, нет — требовало прикосновений, а мутные глаза шептали о затаённой боли, о плоском разочаровании и холодном бессилии. Тобио себе этого бы не простил. Казалось, по прошествии дней он прочно вбил в башку обещание не повторять былых ошибок; казалось — он поумнел и, может, стал наблюдательнее. «Осознаннее» — как пишут в красочных брошюрах очередных «успешных» личностных тренеров. Казалось. Но вот они снова наедине, и разряд проходит по венам: в этот раз всё серьёзнее, в этот раз вокруг стены его квартиры, под ладонями чужая рубашка, а в нос бьёт стойкий запах горького парфюма — такой к лицу уважаемым бизнесменам, а не дитяткам метр с кепкой в росте. Все установки летят коту под хвост: существует лишь одна реальность, в которую Тобио теперь хочет верить — та, в которой он сидит на краю кровати, а Хината — на стуле напротив. Он цепляется пальцами за воротник. Хината спокоен в его руках — делает вид, будто всё нормально, будто так и надо и нет ничего странного в том, что двое парней сидят в тишине, и один из них — безнадёжный дурак, вновь клюющий на старую наживку, но… Кто, если не он? На месте Тобио мог быть другой: он смотрел бы на Хинату криво, усмехался пошло и позволял себе невыносимо многое. Он воспользовался бы слабостью, выпил Шоё до капли, оставил пустую оболочку — разговаривающую, ходящую, но абсолютно картонную, деланную… Нет, доверять чужакам нельзя. В голове непрошено всплывает Атсуму, но и такому палец в рот не клади. Он смотрит на Хинату, как на желанную конфетку, как на недостижимую мечту. Интересно, как давно они знакомы? Сколько лет Хината успешно утекает сквозь его пальцы и утекает ли вообще? Какие у них отношения? Тобио ногтем ковыряет чёрную точку на воротнике. Спросить? А стоит ли? Вопросов слишком много, мыслей на этот счёт — ещё больше; и, может, сладкое незнание куда лучше сомнительной правды. Уж точно безопаснее. — Тобио? — повторяет Шоё, и в светло-карих глазах вспыхивает нотка волнения, капля непонимания. О чём сейчас думает? Боится ли, что Тобио накинется на него, или думает, что он безвозвратно тронулся башкой, потому что… кто бы не тронулся в такой ситуации? — Всё нормально? Тобио вздыхает. «Нормальность» — понятие относительное. Он вздыхает снова — раз, второй, третий. Как ритм вальса, как разбивка по тактам — он никогда не танцевал, но уверен: его лёгкие стремятся перегнать венский, сорваться на безумный фокстрот — чёрт побери, так и до гипервентиляции недалеко. Пальцы дрожат, выдают его нещадно, и Тобио цепляется за первую пуговицу, как за последнюю соломинку — призрачную надежду на то, что всё действительно будет нормально. Он справится. Они справятся. Тобио поддевает ногтем то ли качественный пластик, то ли тонкой работы дерево. Секунды тянутся размеренно, никуда не торопят, но над шеей уже занесён клинок напряжения, а потому Тобио дёргает плечами и вытягивает наконец пуговицу из петельки — смотрит на два сантиметра обнажившейся кожи. На поцелуи боли, расцветающие ровно между грудными мышцами. — Я… — выдыхает Хината, отводя взгляд. — Я могу и сам справиться. Ты медлишь. Тобио раздражённо цыкает, дёргая рубашку. — Будь добр, помолчи, а. Хината мог справиться и сам — это очевидно: у него есть руки (боже, прекрасные, кстати, руки) и мозжечок, позволяющий контролировать движения. Тобио ни разу не сомневался в его самостоятельности, но… «О тебе хочется заботиться». «Я не думаю, что тебе стоит оставаться сейчас одному». «Я хочу быть рядом», «позволь мне помочь», — не говорит он. Никогда никому не говорил (никогда раньше и не хотел) и сейчас не скажет — лишь скривит губы, припоминая строчки из медицинского заключения: «тринадцать гематом, ушибы по всему корпусу, сотрясение головного мозга не установлено». Тринадцать. Чёрт побери, тринадцать! Тринадцать огромных кровавых подтёков и ещё бесчисленное множество мелких синяков — да на Шоё живого места нет! Удивительно, что ничего не сломано, удивительно, что он сидит сейчас здесь — весь такой насупившийся, обиженный, что вместо съёмки Тобио потащил его в больницу, а после — с заключением в полицейский участок, но… У Кагеямы тоже есть руки. Не такие, конечно, прекрасные, но вполне рабочие, сильные — а значит, Кагеяма вполне мог бы и «сам справиться». Найти каждого причастного, отбить им печень, почки, а лучше — снести челюсть, чтобы три месяца через трубочку питались, но… Он должен думать не только о себе. Он вынужден думать не только о себе. Хинате нужна помощь. Тобио нужен рядом. Он не сможет быть рядом, если нарвётся на проблемы с законом. Тобио тянет рубашку вниз, и та летит на пол. Он с трудом вспоминает, когда последний раз брался за пылесос и тряпку — да и похер, честно говоря. Переживёт. Шоё напряжён: лоб покрыт испариной, влекущей рыжие кудри, пальцы беспокойно теребят ткань брюк, обтянувшую колени, вены на шее вздулись — так и хочется коснуться, проследить выпуклые дорожки пальцем, дыханием, языком… но Тобио лишь скользит «скучающим» взглядом по обнажённому торсу, молясь всем богам, чтобы щёки перестали краснеть. Они здесь не для этого собрались. Совсем нет. Он достаёт из тумбочки мазь — она всегда хранится в первом ящике — откручивает крышку и выдавливает холодную горошину на ладонь. В нос бьёт запах ментола — такой знакомый, что хочется слезу ностальгии проронить, но Тобио слишком сосредоточен, чтобы купаться в сентиментальности. Хотя стоит всё-таки заметить: многое, конечно, вместе прошли. — Будет холодно, — предупреждает Тобио, на что Хината лишь фыркает — плечи покрылись мурашками ещё с четвёртой расстёгнутой пуговицы. И в этом есть что-то интересное, живое. Человеческое. Будто не слиток золота едва заметно дрожит, восседая на стуле протухшей квартиры, не надежда всего японского балета, а просто Шоё. Хината Шоё. Рыжий паренёк небольшого роста с клубничными губами и не по возрасту тоскливым взглядом. Тобио и сам готов, как псина подзаборная, от тоски выть — то ли по дому, то ли по миске с костями. — Не больно? — он касается синяка, едва ощутимо нажимая. Пятно бледнеет, а после — стремительно возвращает цвет. — Нет, — Хината разжимает губы, выдыхая, когда пальцы начинают вырисовывать круги, размазывая мазь. — Только… саднит чуть-чуть. Тобио кивает: «саднит» — это нормально. Так и должно быть. Как говорил тренер: если ничего не болит и даже не ноет — значит, ты уже мёртв. Раньше только внутри — а теперь ещё и снаружи. Но они оба живы — кожа Хинаты такая горячая, что в этом не остаётся сомнений. Оба живы, оба здесь — в квартире Кагеямы, оба смотрят друг на друга, дышат загнанно, будто пробежали вместе километры, будто наперегонки мчались, готовые лбом протаранить любой косяк. Шоё раскалённый — пожар танцует на костях, облизывает внутренние органы и печёт-печёт-печёт: Тобио хочет коснуться голого живота щекой — вдруг и его, пропащего, отогреет. Он скучал. По жгучей нежной коже, по подтянутому крепкому телу: пальцы жадно оглаживают синяки, скользят по ссадинам на выступающих рёбрах, невзначай царапают линию ключиц — Тобио проклинает себя за беглую мысль, что он, спаси господь его душу, рад. Рад, что Шоё избили. Рад, что Шоё встретил тех отморозков, и Тобио снова может быть рядом: ведь дело уже не в их взаимоотношениях, не в его стойком непринятии манипуляций и игр ради секса на одну ночь — дело в безопасности. И у Тобио совершенно случайно достаточно свободного времени, чтобы обеспечить её лучше тех вышибал из Nekoma. Лучше, чем кто-либо другой — ведь он заинтересован, а значит, это уже личное. За такие мысли хочется отрубить себе руки — чтобы больше никогда так цепко за чужое не хвататься. Чтобы совсем перестать хотеть, чтобы не смотреть, не слушать, не испытывать жажду, которую удовлетворить просто невозможно: Хинатой нельзя напиться, нельзя насытиться, нельзя впитать его настолько, что станет тошно — он просто не создан для пресыщения. Когда Тобио выныривает из глубины собственных раздумий — пальцы всё ещё скользят по чужой коже. Она краснеет под медленными, но настойчивыми прикосновениями, и Хината отводит взгляд в сторону — с ленивым интересом рассматривает спальню. Тобио становится вдвойне стыдно за беспорядок. — Ты здесь живёшь? Тобио наклоняет голову, сдувая чёлку со лба. — Да. Хината хмыкает, но Тобио не вспыхивает: он всем телом, всем своим существом чувствует, как Хината расслабляется, как открывается перед ним, обнажая не тело — душу. Он что-то бормочет, неловко шутит, улыбается; а Тобио слепо кивает, не чувствуя — буквально осязая, как вновь прорастает связь — тоненькая, совсем слабенькая, откликающаяся на каждое его движение. Она — лишь хрупкое подобие нормальных взаимоотношений, но Тобио готов обеими руками, всеми зубами за неё хвататься, лишь бы не пропала. Готов Хинату к стулу приковать, лишь бы не убежал, не исчез среди толпы забытых, но когда-то нужных лиц — Тобио этого не переживёт. Раньше мог бы, но не сейчас. Не после того, как познал чужую уязвимость. Возможно, у него проблемы с головой, возможно — задатки гиперопеки, но он готов быть рядом. Готов помогать, пока Хината сам не откажется, пока не кинет хлёсткое «отвали» или не высмеет перед друзьями. А где эти друзья? И почему телефон Хинаты молчит? Все синяки давно обработаны — кажется, пальцы идут на третий заход, но Тобио плевать: Шоё доверчиво подставляется под осторожные прикосновения, жмурится, когда холодная мазь покалывает кожу — и в этом куда больше личного, интимного, чем Тобио когда-либо испытывал. — Как… ноги? Хината дёргает плечами. — Всё нормально, их не… обошлось, в общем. Тобио внимательно ощупывает заметную припухлость у основания шеи и замирает, прислушиваясь к ощущениям. Во-первых, перелома нет. Во-вторых, пора заканчивать. Тревога начинает отходить на второй план — в голову то и дело лезут уже совсем другие навязчивые мысли: в них Хината всё такой же раскрасневшийся и податливый, но уже совершенно в иных ситуациях. Тобио отдёргивает руки и убирает мазь. — Это всё? — Всё, — подтверждает он, уговаривая, в первую очередь, самого себя. Это всё, на что он посмел посягнуть, но даже этого куда больше, чем он успел заслужить. Тобио мельком смотрит на ладони, по-детски ожидая, что кончики пальцев будут покрыты тонким слоем золота. Но от рук просто пахнет ментолом. «В конце концов, ты всё-таки человек», — думает Тобио, отворачиваясь, чтобы спрятать улыбку. Хината дрожит, подтверждая: «человек». — Сейчас дам тебе одежду, — Кагеяма поднимается на ноги, морщась — поясницу свело от неудобной позы. — Переоденься. Сегодня останешься у меня. — У т-тебя? Тобио выдвигает ящик комода и придирчиво рассматривает первую попавшуюся футболку — обычную чёрную с белой надписью «Душа боксёра». Вроде бы приличная. Кагеяма украдкой принюхивается к ткани — чистая. — Вот, держи, — он кидает футболку Хинате, а за ней и мягкие домашние шорты. — Всё свежее. Шоё ловит вещи, встаёт, потягивается и, долго не мешкая, начинает расстёгивать ремень, стягивая брюки с бёдер. Кагеяма честно пытается не смотреть. Он считает шаги секундной стрелки старых часов. Кидает взгляд в окно — там серо. Утыкается в пол на всё ещё валяющуюся рубашку — надо бы постирать. Кагеяма честно пытается не смотреть — не пялиться на стройную, но совсем не женственную талию. На широкие плечи, округлый зад в чёрном белье, на ноги — два столпа надёжности, замечательный инструмент для высоких и лёгких прыжков. Хината стоит к нему спиной — склоняется над разложенной на кровати одеждой, читает надпись на футболке, хихикает, а Тобио, чёрт его побери, не может отвести взгляда от мышц, от силы, затаившейся в них. Хината совсем не похож на девушку — он стройный, но не хрупкий; звонкий, но не по-девичьи — по собственному, по-хинатски; милый — чертовски, но без гиперболизированной беззащитности. И Тобио совершенно очарован. Словно школьник весной — в голове ромашки, а в штанах вовсю позорно стоит. Наверное, он не смог бы отвести глаз, даже если б ослеп: даже полностью потеряв зрение, он будет тянуться к Хинате, ведомый чудной эхолокацией, настроенной лишь на одного человека в этом глупом Токио. Хината слишком… не такой. Словно озеро, подгоняемое ветром — бурные воды влекут, манят смертельной красотой, но стоит ноге коснуться дна, как та проваливается под жилистый ил, обнаруживая то ли подводное царство, то ли прослойку перед вторым дном. В секунду бездыханного отчаяния понимаешь — добром это не кончится. Но Тобио добра и не ждёт — а потому рискует, прыгая в омут с головой, в тёмную пучину, ведь говорят же: если не сопротивляться — вода сама вынесет. «Вперёд ногами вынесет», — косится он на Шоё, который, натянув наконец одежду, трясёт башкой дурной, взлохмачивая волосы. Вот чучело-то. В животе горячо, и Тобио резко вспоминает о необходимости сходить в душ. — Я с тобой! — воодушевлённо заявляет Хината, спотыкаясь о ножку стула и едва ли не вспахивая носом пол. — Блять… — Куда со мной? — бросает Тобио через плечо, делая вид, что рассматривает дешёвенький пейзаж на стене. В голове танцует рой математических формул, но даже это помогает слабо — каждая из них рано или поздно приводит к мыслям о Хинате. Вычисление дискриминанта — яркость улыбки. Виет — мягкость рыжих волос. Сумма геометрической прогрессии — скорость разгорающегося помешательства. Хината чертовски горяч, его не портят даже уродливые разводы — но Тобио лучше бы сам подставился, чем наблюдать беспомощно за цветущими гематомами. — В душ! Я с утра не мылся, мне нельзя таким в… Раз я ночую здесь… Тобио шарахается от одной лишь мысли о совместных водных процедурах. — Нет! У тебя мазь! — кричит он по пути в ванную, позорно сбегая с места происшествия. За спиной раздаётся смех, но и тот быстро затихает, сменяемый шумом воды.

***

Два часа ночи приветствуют Кагеяму тихим скрипом пола и, несмотря на выматывающий день, бессонницей. Позвоночник, не привыкший к старому дивану, ноет — Тобио делает мысленную пометку начать утро с разминки. В воспалённом мозгу проносится тоскливая мысль, что сейчас он мог бы нежиться в кровати — всего-то стоило отправить гостя на потрёпанный диван, но осознание того, что Хината Шоё сейчас спокойно спит в его постели, на его простынях — пропахнут ведь — и в его одежде, разносит по организму крошечные, но убойные дозы эндорфина. Или, быть может, не спит — пол вновь скрипит, и Тобио зажмуривается, надеясь, что Шоё примет его за спящего и не заведёт пустой разговор о том, о сём, о первом-втором-третьем-десятом. Его немолодое сердце слишком хрупко для таких потрясений — ночных бесед с объектом воздыхания оно, слабое, не переживёт. Тобио молчит. Рассматривает черноту век, а в голове — пустота и глупое осознание: он смотрит. Стоит, наверняка скрестив руки, и смотрит на Тобио, уткнувшегося лицом в диванные подушки и дышащего через раз — жалкая попытка утихомирить разогнавшееся по организму электричество. — Эй, спишь? Голос Хинаты хрипит. Тобио напрягается, раздумывая, как ему с наименьшими потерями выбраться из сложившейся ситуации. Хината присаживается на корточки у дивана — колени издают громкое «хрусть» — и что-то неразборчиво шепчет. Тобио весь обращается в слух — и даже сердце успокаивается в попытке снизить скорость до «бесшумного режима». Шоё продолжает что-то говорить — слишком тихо, едва слышно. Тобио разбирает только собственное имя, и от надрывных ноток в чужом голосе сердце летит куда-то вниз, едва не разбиваясь о жестяную коробку рёбер. Наверное, это больно — лежать вот так, слушать, но не иметь возможности ничего сделать. Тобио готов душу продать, лишь бы между ними всё было просто, понятно, логично — сейчас же он чувствует себя Икаром, приблизившемся к солнцу: лучи, переставшие греть, опаляют безумца, и от падения его отделяет всего лишь метр. И тот скрадывается бесшумно: сухие губы касаются шеи — незащищённого футболкой участка на уровне седьмого позвонка. Тобио шумно втягивает воздух — наверное, выдаёт себя с головой, но Шоё, кажется, не обращает внимания: войдя в состояние странного «транса», он прижимается губами к коже и шепчет, сводит с ума бездумно. Совершенно обезоруживает, оставляя Тобио умирать от жара собственного тела. — Шоё? — выдыхает он, не в силах больше терпеть этих неуклюжих поцелуев, неразборчивых слов и резких выдохов. Хината вздрагивает. Отскакивает враз, падает на задницу, и Тобио разворачивается к нему лицом, подмечая малиновые щёки, испуганные глаза и закушенную губу. Та ещё, в общем-то, картина. — Я… это… Шоё предпринимает попытку попятиться, но вскрикивает, когда длинные пальцы обхватывают его за запястье и тянут вперёд. Он неловко перекатывается с задницы на колени и морщится — наверняка останутся синяки. Их лица близко, и Тобио настороженно всматривается в янтарные глаза: убежит — не убежит? Если Шоё дёрнется назад — он отпустит. Если постарается выбраться из хватки — разожмёт пальцы, даруя свободу. Но если Хината хоть на секунду замешкается, поддастся, то обратной дороги не будет: Тобио сделает всё, чтобы присвоить его, сделать своим — однажды и навсегда. Нет никаких рациональных объяснений — только голимое «хочу» и «надо». — Ты что-то хотел? — будничным тоном спрашивает Тобио, будто бы целовать в шею своих спящих… знакомых? товарищей?.. абсолютно нормально. — Я… — Шоё мешкает, отводит взгляд в сторону, хмурит брови. — Мне приснился плохой сон… — И? — Тобио продолжает напирать, откровенно потешаясь над смутившимся парнем. Хината на пробу подаётся назад, и пальцы ослабляют хватку, почти соскальзывая с узкого запястья. Тобио понимает: он должен отпустить, как уже отпускал до этого. В горле пересыхает. Он разжимает руку. Шоё хмурится ещё сильнее — такой нелепый в огромной футболке и шортах — качает головой, а после хмыкает. — Что? — спрашивает Тобио, жмурясь — середина ночи не лучшее время для разборок. — Ничего, — в голосе Шоё проскальзывает улыбка, и Кагеяма не успевает открыть глаза, чтобы поймать её лукавый отблеск: Хината срывается с места и неуклюжим мешком падает на диван. Тобио прощается с почками — вроде бы как именно по ним проходят колени. Хината наваливается сверху, мнёт спину локтями-ладонями, утыкается лицом в чёрные волосы, вздыхает глубоко и, не давая Тобио среагировать, скатывается на диван, устраиваясь под самым боком. Пальцы хватаются за всё, что попадается под руку: Тобио тянут за футболку, щипают за ребро и в итоге обхватывают за шею с такой силой, что кажется — вот-вот, и доступ к кислороду будет перекрыт. Последствия могут быть летальными. Хината задумал его убить? Поверх поясницы закидывается нога — и Кагеяма благодарит господа за то, что лежит на спине. Он не планировал заводить детей, но коленом по яйцам всё-таки было бы больно. Шоё возится под боком, раздражённо сопит, прячет лицо где-то в одеяле. Кагеяма терпит: сам виноват. Когда Хината отодвигается — его лицо красное, а дыхание — учащённое, словно после долгого бега. Он осторожно прячет руки под собственную подушку, убирает ногу и отводит взгляд, смущаясь. Тобио хмыкает: вовремя одумался. — Спасибо, — шепчет Хината, наконец заставив себя встретиться с ним взглядом. — За что? — уточняет Тобио, прикрывая глаза. — За всё. — Хината пожимает плечами и поправляет сползшее одеяло — одно на двоих. — Ты и вправду обворожительный. Тобио морщится. Он хочет взбеситься, закричать «тупица, Хината, тупица!», потянуть за волосы больно и бросить взгляд сердитый. А ещё он хочет — нет, желает — прильнуть губами к рыжей макушке, вдохнуть резкий запах парфюма — совсем ему не идёт — и прошептать что-то бредово-романтичное, как в старых-добрых фильмах о любви. Но Тобио — осознанный взрослый. Потому он просто хмурится, бурчит «спи, давай» и отворачивается обратно к подушкам. Хината утыкается лбом в его спину. Закрывает глаза.