Пади ниц

У него с рождения было очень тонкое чутье. Весь каскад человеческих эмоций нарастал в нем соразмерно с тем, как менялось отношение людей к нему, и от этой уязвимости невозможно было избавиться. Когда врач цитировала свои выдрессированные за годы службы мысли, снова пытаясь найти к нему индивидуальный подход, Кайгаку слышал в этом голосе нотки здравомыслия, анализировал ее речь и частично принимал за правду, но истинная цель подобных сеансов не менялась, как бы Кочо ни пыталась вывернуть все на менее травматичное русло. Этот флер доброжелательности над ее головой, мягкий тон и всегда уместная улыбка: ему бы доставило удовольствие увидеть на этом лице выражение человека, потерявшего все, и только тогда бы ее слова возымели хоть какой-то вес. Если бы она лично вкусила этот плод и, кривясь от горечи и отвращения, прожигающего язык, продолжала говорить ровно то же самое, Кайгаку презирал бы ее чуть меньше. Если бы только ее аккуратный нос морщился не от запаха, исходящего от всей этой ситуации, в которой Канаэ понимала все слишком смутно, а от страха прикоснуться к этому однажды самой. Она не боялась. Никто из них даже не пытался нечто подобное представить. Если ты ставишь себя на место страждущего, то это нездоровая жалость, деструктивная практика, и Канаэ знала об этом слишком много, чтобы всерьез проецировать чужие эмоции на себя. Она оставалась неизменной, как бы на расстоянии вытянутой руки — и физически, и ментально. Кайгаку целиком и полностью поддерживал эту позицию, хотя бы потому, что глухой тупик их неловких взаимодействий устраивал его больше, нежели собственная смиренная капитуляция пред сворой стальных аргументов. Он не изменял себе даже в моменты совершенной невыносимости. Смысла в этом не было и быть не могло, и Кочо поджимала губы и хмурилась каждый раз, когда столь простой ответ наведывался к ней в голову. Все ведь проще некуда — сам факт рождения нельзя было исправить, а вся эта ситуация явилась на свет вместе с ним по все той же гребанной причине. — Кайгаку. Канаэ всегда произносила его имя так, будто пыталась призвать назад из ментальных путешествий, хотя на самом деле он ни разу не выпустил ее из виду. Испепелял, мучил, отрывал от лица кусочек за кусочком, но никогда не пытался спрятаться и защититься. — Я ведь не призываю тебя отречься от своих убеждений и оправдывать чьи-либо ожидания. Наша с тобой миссия заключается в том, чтобы нормализовать твое состояние, но картина не меняется, потому что ты делаешь все наперекор тому, что я снова и снова говорю тебе здесь. — Решила обвинить во всем меня, чтобы я искал причину в себе? Когда ты так стараешься подобрать нужные слова, это звучит слишком смешно. — Значит, твой нынешний образ жизни абсолютно точно не является причиной того, что ты не можешь выйти из депрессии? — Да я из кожи вон лезу. — Не для того, Кайгаку. Ты рвешься туда, где тебе нет места, и это твоя типичная тактика, нездоровый механизм преодоления. Тебе кажется, что все эти возможности у тебя кто-то нагло отнял, и ты готов отнять ее у других, пробиться силой. Даже если сам ничего подобного не хочешь. Ну же, ты был совершенно разбит, занимаясь переводом в той конторе, и для тебя это не трагическая потеря. Тебе это не нужно. Она намеренно делала акцент именно на нем, и внутри все закипало от накатывающего раздражения. Их первые встречи начинались с терпеливых бесед, где Канаэ пыталась вытащить из него устное чистосердечное признание о сексуальной ориентации, полагая, что вся беда таилась в том, что ему нравились только женщины. В последствии и ей, и ему стало ясно, что она не в силах ничего исправить, и ни здесь, ни где-либо еще он своего не добился бы. Гендерная дисфория не являлась достаточно веским показанием, всем было глубоко плевать. Однако Кайгаку понимал, что на фоне всего этого у него были и другие проблемы, а однажды загнуться совсем не хотелось. Своих сил по итогу оказывалось недостаточно, и в определенные периоды он так или иначе до конца исчерпывал свой резерв. По существу ему было плевать, какой диагноз Кочо писала в его карточке. Если это было то, чьи симптомы она могла как-то облегчить, Кайгаку не вдавался в детали, потому что любой код заболевания вытекал из того, от чего он никак не мог отказаться. Значит, всего этого попросту нельзя было избежать. Как цунами на Канагаве, как надвигающийся с севера тайфун. Канаэ терпеливо ждала хоть какой-то его реакции, но Кайгаку вдруг вспомнил, что у него где-то оставался купон на собу в одном ресторанчике в Юракутё. Он достал его из кармана брюк: измятая желтая бумажка облезла после дождя, под который Кайгаку попал по пути в клинику, но подобным его уж точно нельзя было как-то задеть. — Никто из работадателей даже не обратил внимание, что я стою здесь на учете. Знаешь, почему? Потому что в век информационных технологий очень сложно найти свою зону комфорта. Больший процент молодых людей не может реализовать свои амбиции, потому что элементарно не понимает, чего на самом деле хочет. Что конкретно мир хочет от них. Они живут в угнетении всю свою жизнь, пока не доведут себя до предела. И ты говоришь, что я суюсь туда, где мне не место, когда оно для меня априори не предусмотрено? Потому что по факту я не имею тех же прав, что есть у тебя, как у женщины? — Ты имеешь право на счастливую жизнь, как и все. Каждый из нас рождается с определенными ограничениями, ни для кого изначально все двери не открыты. Многие не открываются никогда. Ты можешь пытаться, и я была бы рада, если бы у тебя все получилось. Подобные слова его подбивали на смех, и он нисколько им не верил. Даже не хотел верить. В бледно-розовых глазах отражалась тусклая жалость, но Кайгаку успокаивала сама мысль о том, что никто ничего не знал. Никто даже понятия не имел, на что он способен и что готов перенести, лишь бы поднасрать этому миру и переродиться так, как хотел того он сам. Самодовольная улыбка стягивала мышцы, а сустав челюсти болел от того, что зубы были плотно сжаты. Меньше всего Кайгаку нуждался в чей-то жалости и сомнительной поддержке, и абсолютно неважно, в какой обертке он их получал. — Ты никогда не знаешь, что я хочу от тебя услышать. Канаэ медленно выдохнула и улыбнулась. На ее плечах висело обязательство, которое она не могла ни выполнить, ни отступить от него. Слишком правильная, чтобы сделать исключение. Слишком совистливая, чтобы принуждать. В этом не было никакого смысла. Они ждали, когда он наконец выдохнется и все сдвинется с мертвой точки, но у Кайгаку не могло идти все по плану. Ни по его, ни по чьему-либо еще. Каждый наивно думал, что сможет уловить это движение и предпринять меры, но для этого нужно было выкинуть не меньше двух единиц.

***

Любое событие в самом различном контексте несет за собой ряд последствий. Ослепленный, ты можешь не замечать этого, полностью поглощенный удачным стечением обстоятельств, наконец давшим тебе прикоснуться к желаемому, но эта нить уже натянулась. Что-то навсегда оказалось вне зоны твоей досягаемости. Человечество страдало от неумолимой ограниченности своего времени, идя на хитрость против природы, ища способы хоть как-то оттянуть неизбежное. Сейчас ты можешь вложить большие деньги в то, чтобы прожить куда дольше тех, кому подобные суммы и не снились, но конец однажды обязательно наступит. На все на свете тебя попросту не хватит. Уделяя время чему-то одному, что-то другое ты обязательно теряешь. Кайгаку всегда ощущал себя подвижной жидкой массой, затекающей во все возможные протоки в попытках найти выход. Если на пути будет присутствовать хотя бы микроскопическая щель, он просочится, потому что на одном месте вся его суть обязательно помутнеет и затухнет. Ничто абсолютно непроницаемое ему никогда не встречалось: какой-никакой, но выход находился всегда. Очень редко он представал перед реальным выбором, где выбирать приходилось не из идентичных друг другу вариантов. Совершенно противоположных — такое случилось с ним лишь однажды и уж точно никогда больше не повторится. За сотни тысяч лет развития человеческой мысли образовался очень точный критерий оценивания таких вот стечений обстоятельств, но имело ли это вообще хоть какое-то значение, если он не сможет в конце концов за подобное расплатиться?