Пади ниц

Джигоро-одзи-сан всегда говорил: «Учись решать свои проблемы самостоятельно, не беспокоя других». Это был универсальный ответ на любой вопрос — красный свет перед дверью в его комнату, когда Кайгаку приходил в попытке озвучить свои нарастающие переживания и наконец услышать от него столь необходимый совет. При этом Зеницу имел право врываться к дедушке в слезах и истерике, пусть и получая по голове, но все же добиваясь желанных утешений. Кайгаку был старше, и, наверное, это имело смысл. Из каких-то там старых правил, которые все равно в этом мире не работали, но все же: если Джигоро-одзи-сан действительно верил в это, а не игнорировал старшего подопечного намеренно, то все было нормально. Оставалось лишь насильно убедить себя в этом, подчиняясь и держа рвущиеся наружу чувства в тугой узде. Хоть и в пятнадцать лет, когда все вокруг казалось враждебно чужим, это было невероятно сложно. Кайгаку беспокоило кое-что. В здравых размышлениях он приходил к выводу, что не сказать об этом было бы опрометчиво и глупо, но стоило найти в себе силы подняться с постели и оказаться у комнаты дедушки, как вся решимость тут же покидала его. Слова не желали соединяться в полноценные предложения, страх перед потенциальным осуждением становился сильнее того, что происходило с ним довольно продолжительное время. В голову приходила наивная идея выкрасть собственный медицинский полис и сделать все самому, развеять свои переживания в тайне, ведь они наверняка имели какие-то незначительные и глупые объяснения. Вот только из-за этого ему было стыдно не меньше. Что в голове, что наяву вопрос звучал нелепо и совершенно несерьезно. Это казалось чем-то незначительным, слишком плотно соприкасающимся с той особенностью подростков, над которой всем так нравилось шутить. В том, как он взрослел, в том, как взрослый мир воспринимался им издалека. В пятнадцать лет его позиция в теме секса была неправильной — принимать чужие интересы за неимением своих, ориентироваться лишь на здравый смысл, а не на то, что он чувствовал сам. Из всех возможных способов прикоснуться к своему взрослению Кайгаку невольно пошел пассивным путем: слушал, не понимал, пытался понять, почему не понимал. Так было всегда, но когда сверстники стали делиться с ним своим опытом близости с противоположным полом, то все эти разговоры начали по-настоящему угнетать и создавать ощущение какой-то странной неполноценности. Это казалось чем-то незначительным, потому что Кайгаку не мог об этом с кем-то поговорить. Скорее не мог заставить себя это сделать, хоть и понимая, что его вполне реальные переживания по этому поводу заходили слишком далеко. Интерес рождался на почве ревности и зависти, потому что это было важно, но этому важному отчего-то не находилось места, как бы Кайгаку ни старался. Эти чувства копились и тухли в нем, отравляли до вполне буквальной тошноты. Как он мог кому-то в этом признаться? Что у него просто не получалось, и все эти поражения копились в его памяти позорными едкими пятнами, от которых он никак не мог избавиться. Что его до тревожной паранойи беспокоила тема секса, а не грядущая сдача экзаменов и поступление в старшую школу. В глубине души Кайгаку надеялся на понимание, но снова отдергивал себя, зная, что дедушка ему скажет. Возможно, он понял бы и помог, но эти слова он обязательно озвучил бы первыми, небрежно вдавливая их в больное место. Однажды это все равно пришлось бы сделать, но Кайгаку откладывал, пока не находя в себе решимости услышать это от него. Время было ограничено, оно неумолимо притягивало его в одном единственном направлении, но на самом деле не имело значения, заговорил бы он с дедушкой об этом раньше или нет. Просыпаясь очередным утром, Кайгаку вновь надеялся, что все прошло само собой. День начинался обыкновенно: разбудить Зеницу, накормить его и проследить, чтобы он дошел до школы вовремя. Свои обязанности старший брат влачил без особого энтузиазма, но по-прежнему справлялся с ними. Только младший раздражал своим нежеланием вставать с постели больше обычного, и они разругались не на шутку, прежде чем собраться и наконец выйти из дома. Его в целом раздражало все куда сильнее, чем раньше, и даже те мелочи, которые Кайгаку гордо игнорировал, готовы были выбесить его лишь тем, что попадались на глаза. Гадкое предчувствие рождало странное нетерпение, но от непонимания собственных ощущений становилось по-настоящему страшно. Все, что было после, когда учитель заходил на первый урок, постепенно превращалось в странную и необъяснимую пытку. Минуты тянулись издевательски медленно, материал не усваивался, и единственное, о чем Кайгаку еще был в силах думать — когда уже можно будет уйти домой. Его не то тошнило, не то клонило в сон, и внутренности казались неестественно тяжелыми. Он мужественно терпел, даже не пытаясь пожаловаться на самочувствие и отпроситься домой, но собственный организм будто пытался сказать ему, что что-то произошло, что-то ужасное с ним прямо сейчас. Правильное решение задачи ускользало, как бы Кайгаку ни старался сосредоточиться. Он не пытался даже заглянуть в телефон, потому что просто не догадался найти подсказку хотя бы там. Все переживания о хороших оценках отошли на второй план, и вся эта итоговая контрольная, внимательно смотрящий на него учитель и беглый взгляд одноклассников — так глубоко безразлично. Так это было похоже на какой-то кошмар. Кайгаку осторожно глянул на циферблат, который должен был предупредить их об окончании урока, и в ужасе понял, что прошло всего лишь восемь минут. Оставался еще час и двадцать две минуты. Он бы не выдержал, он бы не смог терпеть это так долго. Кайгаку встал из-за стола и молча взял сумку, когда учитель отвернулся. Уйти совсем незаметно бы все равно не вышло, но хоть его и заметили, задать столь уместный вопрос удосужился кто-то из класса, а не учитель. — С тобой все нормально? — Очевидно, нет. Стоило подняться, как все предыдущие страдания стали казаться легким недомоганием в сравнение с той болью, которую он ощутил после. Одновременно тянущая и острая, едва ли не пригвождающая обратно к стулу своей тяжестью. Где-то внутри, где-то глубоко в животе в одном единственном месте. Помня все это так ясно, Кайгаку проклинал Джигоро за лишенное право знать, что происходит, за то, что заставил его пережить нечто подобное совершенно неподготовленным. Этот не то растерянный, не то рассерженный взгляд, будто он был виновен во всем сам и просто сделал что-то не так. Свернул куда-то не туда. Дал слабину, хотя все начиналось так хорошо. Когда он проснулся в ванной, обессиленный и лишенный боли после анальгетиков, вода в ней была красной. Она оставляла мерзкие разводы на ее белоснежной поверхности и впиталась ему под кожу. Его кровь, его большая грязная тайна, с которой он встретился один на один. И так один с ней и остался.