Пади ниц

Уже больше двух месяцев прошло, а это поганое ощущение добралось до Кайгаку только сейчас. Естественный гормональный фон его был снижен, а стабилизировать организм прописанными препаратами он пробовал, да только становиться ещё больше похожим на омегу его угнетало до состояния полнейшего отчуждения. Кочо решила, что для начала будет лучше разобраться с саморазрушительным механизмом в голове пациента, прежде чем пытаться что-то менять уже непосредственно внутри него, и, наверное, за это ее стоило благодарить. Она действительно хотела ему помочь, хоть и понятия не имела, как это сделать. Собственные внутренности казались уязвимыми и ранеными: они ощущались как нечто живое, едва пульсирующее где-то в районе поясницы. И позвоночник в этом месте ныл, стянутый напряжёнными тугими мышцами, что долго стоять было трудно. Не больно, но очень неприятно. Больше не страшно, но моральные силы будто распылялись в воздухе вместе с исходящим от тела теплом. Кочо сказала, что даже радостные моменты могут негативно сказаться на его состоянии, поэтому Кайгаку воспринимал все, как отвратительные эпизоды своей жизни, так и более-менее счастливые, совершенно безразлично. Тот он, забитый куда-то под корку всеми этими таблетками, был человеком несдержанным и упрямо желающим задушить в себе все то, что так ненавидел, но без него это серое существование казалось безвкусным. Даже период овуляции на Кайгаку никак не сказался: он его вовсе не заметил. Однако все прочие чувства обострились. Запахи стали более навязчивы: алкоголь въедался глубоко в ноздри, женский парфюм развязывал язык, но сквозь эту привычную толщу ароматов, коими полнился Вельветин, теряющимися нотками ощущался чей-то приторно-сладкий смрад. Вот Кайгаку размял листья перечной мяты с коричневым сахаром, и раздражающий запах на несколько минут исчез, вытесненный кислотой лайма и специфическим холодом льда. Его перекрыл запах девушки, с игривой улыбкой принимающей свой махито. Ее подруга попросила сделать бананово-малиновый коктейль с золотистым ромом, и обе сильно отвлекали бармена от его долгих взглядов куда-то в неоново-синий. Кайгаку вспомнил о Танджиро. В любой фантазии, навязанной чужим заигрыванием, присутствовали только ее вишнёвые глаза, и стоило признаться, что пока что никого другого он не хотел. Хотя воображение его было скудным, представлять что-либо ещё интимней того, что между ними происходило, не получалось. Словно это будущее находилось за завесой, которую ему ещё предстояло каким-то образом поднять, но он непременно знал о нем. Однажды бы оно все равно наступило. Ближе к перерыву стоять на ногах стало совсем невыносимо. Хотелось просто проспать до завтра, чтобы выкинуть этот нежелательный день из своей жизни, но Кайгаку не мог даже подать виду, что ему плохо. Подозрительную периодичность этого недомогания кто-нибудь бы обязательно заметил, а он планировал здесь задержаться настолько, насколько это было возможно. В коридоре, ведущем к служебным помещениям и черному входу, тот самый смрад был куда отчётливей. Он тянулся из комнаты отдыха, удручая своим присутствием и вместе с тем вызывая вполне явный приступ отвращения. Кайгаку отворил дверь, надеясь, что это лишь остаточное зловонье после новеньких проституток, которых перед тем, как отправить искать себе первых клиентов, всегда принимали здесь. На спинке кожаного дивана сидел молодой омега; Даки красила ему губы коралловой помадой, делая это с художественной изящностью и ехидной улыбкой на лице, но скрипнувшая дверь отвлекла их, и омега резко обернулся. Помада оставила на его щеке протяженный бежево-розовый след, ясные голубые глаза распахнулись в немом удивлении. Кайгаку скривился. — Скажешь кому-то хоть слово, останешься без языка и симпатичной мордашки, — предупредила проститутку Даки, за подбородок разворачивая его обратно к себе, и улыбнулась ещё шире. Лицо омеги стало совсем несчастным. — Яхаба сказал, что приведет сюда немца. Они ещё не заходили? — Пока нет. — Славно, а-то этому мальчику надо чуть больше времени. Совсем никуда не годится. Будут слезы в глазах стоять, мы заплатим кому-нибудь другому. Ты же это понимаешь? — вновь обратилась она к омеге, и тот без энтузиазма кивнул ей. Смотреть на это дольше Кайгаку не собирался. Пришлось выбраться на задний двор, куда-нибудь подальше. Ему было жизненно необходимо остаться в полном одиночестве хотя бы на полчаса, и мрачные тени высоток Кабуки-тё приняли его молча. Шум увеселительного квартала доходил сюда приглушённо, словно за толстым стеклом. Загудел разряд зажигалки. Сигарета на короткий миг вспыхнула и задымилась. Мысли блуждали вокруг волнительных тем, но в груди у Кайгаку было пусто, как в дырявой банке. Если бы он мог чему-то радоваться, то сообщение от Танджиро непременно бы отозвалось внутри тягучим теплом. Она попросила помочь. Наилегчайший тест по английскому вызывал у нее постыдные трудности, и Кайгаку, конечно, помнил, что в их прошлую встречу равнодушно согласился ее поддержать. Ему не составило труда пробежаться по тексту глазами и набрать ей правильное решение. Он не очень понимал, нравилась ли она ему на самом деле.

***

Ужасно хотелось злиться, как прежде. Даже очевидно мерзкие вещи больше не пробуждали в нем столь привычных едких чувств. Хотелось стать собой. Убедиться, что в нем ещё осталось хоть что-то, кроме усталости. Пусть сны станут беспокойными, и он снова будет страдать от тревоги, но зато будет царапать себе кожу, грызть чужие пальцы, сопротивляться. Чувствовать хоть что-то. Ему хотелось выть, но он не мог. Ему хотелось рыдать, но это было слишком. Все это было так похоже на смирение. Жёлтая полупустая банка стояла на стеклянной полке, обещая ненужный покой, полное безразличие к миру, которого он ненавидел. Ведь успокоится со временем. Так они, наверное, думали.