Пади ниц

В этой квартире никогда не бывало спокойно и чисто: извечным пререканиям аккомпанимировал кислый запах китайской лапши и перегара, кажется, и вовсе пропитавшего здесь каждый пыльный уголок. В узкой комнате лежал один единственный старый матрац, бережно укрытый недавно выстиранным коричневым пледом поверх самых различных пятен, и именно сюда падала тень Кайгаку, когда он со скрипом открывал дверь, желая хоть где-нибудь укрыться. Как ни странно, чужая семейная драма его нисколько не смущала — он мог спокойно лежать в комнате, пока Даки за стеной вновь выясняла отношения с матерью и проклинала с той же ненавистью, что и она ее, а мог сидеть прямо перед ними, намеренно становясь лишь очередным объектом для оскорблений. Зелёные глаза Даки в такие моменты становились столь ядовитыми, что Кайгаку смотрел в них без единой мысли, и ему казалось, что в этой пропасти не могло родиться ничего светлого. Кислая китайская лапша и пиво из автомата на углу: неизменное меню в качестве подачки, просто потому, что никто из этих женщин никогда бы не прикоснулся к плите. Ещё пара дней, и привычная затхлая обстановка обратится в полупустую каморку общежития, но Кайгаку до сих пор не верилось, что он смог поступить куда-то в рамках Токио. Все вокруг рассыпалось, и это нельзя было остановить. Что-то внутри подсказывало, что он не был рождён для такой жизни, что все непременно пойдет по наклонной рано или поздно, но отчего-то на попытки снова и снова находилась необоснованная мотивация. Какая же? Ах, ну да, его же от всего этого дерьма тошнило каждый божий день. Как в той древней песне, оставшейся в Ютубе вместе с другими реликтами музыкального искусства: Отчаяние займет в моем сердце место большее, чем ты, и я всегда буду лучше относиться к коту, чем к тебе… Дорогой Бог, я ненавижу себя. Что-то в этом духе. И ещё пара душераздирающих строк: я никогда не буду счастлив, и я никогда не буду чувствовать себя нормально. За стеной приглушенно раздавались истерические вопли про то, что ей это не было нужно, она никогда не хотела детей и не отдала бы за беременность ни одной иены. Как же сильно она мечтала о выкидыше, но сколько бы ни старалась, двое ненавистных близнецов все равно вылезли из нее — больные, уродливые, но все еще живые. Мать Даки говорила одно и то же и зачастую не меняла свои реплики, потому что в покалеченном мозгу больше не осталось ничего, кроме ненависти к собственным детям. Про свой приступ материнского инстинкта она забыла. Про то, что могла избавиться от них, но так и не подняла руку, тоже, ведь проще говорить об отравительных вещах, чем их делать. Очередная несчастная женщина, над которой хотелось смеяться. Только здесь, где людям везло не больше, Кайгаку не чувствовал себя загнанным в угол. Он забыл свою теплую постель, свою всегда чистую и опрятную комнату, но отчетливо помнил окровавленную ванную и уже чужую кровь на кафельной плитке, потому что только это застревало в голове навсегда. Радостные же моменты гасли, как свечи, ничего после себя не оставляя. В темном углу замызганной квартиры он будто обращался в злобное существо в своей естественной среде обитания, и, резко открывая дверь и впуская холодный свет из коридора, Даки игриво улыбалась ему. Она осторожно переступала через бутылки и коробки из-под лапши босыми ногами, ложась рядом и начиная по-кошачьи тереться щекой об плечо Кайгаку. От нее пахло табачным дымом, как и от любых здесь вещей. Она никогда не плакала, но не позволяла слишком долго действовать себе на нервы.

***

Какая-то другая жизнь глядела из многочисленных окон дзёти дайгаку, а прошлое — заплаканными глазами Зеницу, явившегося то ли в глупой надежде все исправить, то ли просто обвинить. Последнее, конечно. Он же слепой идиот, который ничего дальше своего носа никогда не видел, и Кайгаку испытывал к брату лишь отторжение. Видя его покрасневшее лицо, раздражаясь от этих жалких потуг разозлиться и что-то нагло требовать, он клялся себе, что не простит, и если Зеницу простоит подле него еще минуту, то точно избавит себя от его ненавистного существования. — Исчезни, пока я не убил тебя. Мне глубоко плевать на то, где ты будешь теперь жить. — Это ведь ты виноват… Не принимал извинений, довел дедушку до такого состояния, — этот мальчишка повторял одно и то же с тех самых пор, как старика вынесли вперед ногами, и Кайгаку хотелось смеяться от того, насколько же все вокруг одинаково наивные. Будто кто-то всерьез будет извиняться за то, что явился на свет. — С чего бы мне вообще прощать его за то, в какой Ад он превратил мою жизнь? Джигоро-одзи-сан сдох, и это принесло Кайгаку только облегчение и скромную радость. Если этот паршивец не хотел с подобным мириться, то это только его головная боль. Пусть презирает и ненавидит, все равно это всегда было взаимно. — Ты думаешь только о себе. Словно только одному тебе плохо. — Конечно, в моем мире есть место только для меня, наивный ты кретин. Равно как и он приперся сюда, потому что ему страшно, а ведь его заберет какая-нибудь богатенькая пара в качестве благотворительности. Кайгаку в этом не сомневался. Зеницу всегда жалели, и плакать он умел, как все обычные трусливые дети. Сам бы он спустил его еще младенцем в унитаз, настолько выбешивали его вечные истерики.