Пади ниц

— Я все это время знала, что вы омега, Кайгаку-сан. Танджиро поняла, что что-то не так, когда он нисколько не удивился ее не уверенному признанию. Она не могла ошибаться, и в то же время эта усмешка породила в ней глубокое сомнение: стоило ли вообще об этом говорить, если для нее это не имело никакого отрицательного значения. Если её не беспокоили его внутренности. Если она полюбила этого человека, не глядя, не вникая, не сопротивляясь, — со всем тем, что съедало его, и с тем, что он выедал в ней самой. Кайгаку не подозревал, но не отверг эту неудобную для него новость, хотя Танджиро рассчитывала на обратное. Она точно знала, что он должен был хоть что-то ей сказать. — Вот как? Понятно. Что-то другое: более внятное, более искреннее, более злобное. Но он тихо посмеивался, хотя на самом деле ему не было по-настоящему смешно. — Странная ты. Я даже не могу спросить, уйдешь ты или нет, потому что столько времени уже прошло, — произнес Кайгаку весело, и эта эмоция на его лице казалась отчаянной ложью: будто какая-то деталь в нем сломалась, и все сбилось, перемешалось, порождая нечто совершенно неправильное. Танджиро обеспокоено смотрела ему в глаза, пытаясь понять, что именно не успела увидеть, почему он ведёт себя так странно. — Дура, все кругом говорят — держись подальше, а ты упрямо лезешь. Или тебя тянет к таким, как я? М? Думаешь, твои чувства вдруг исцелят меня? Она едва приоткрыла рот, чтобы возразить, но так и не решилась. Кайгаку был прав: Камадо действительно думала, что сможет хоть чем-то помочь. По-началу, а потом ей просто хотелось быть только рядом с ним. В этом огромном голодном городе, где каждый ненавидел ближнего исключительно из приемлемых мотивов, только с ним Танджиро по-настоящему хотелось разделить свое одиночество. Если бы ему не было это нужно, она бы приняла без колебаний. А он ведь звал ее, значит, хотел этого не меньше. Если в его голове существовали столь простые психологические формулы. Если она вообще хоть что-то в этой жизни понимала. — Впрочем, поздно тебя об этом спрашивать. Теперь-то мне плевать, — произнес Кайгаку полушепотом, зажигая, наверное, десятую за этот день сигарету, и руки его сильно дрожали. Танджиро рассказала ему все о себе, уместив эту однообразную историю, полную обыкновенных житейских радостей, всего лишь в пару коротких бесед, а про него она до сих пор ничего толком не знала. Оттого было бессмысленно что-либо спрашивать, ведь никакого понимания ей бы это не принесло. Городской парк Синдзюку редко пустовал, но этот день выпал на особенное безмолвие из-за прогноза погоды, который предвещал самый разгар сезона Цую, и пусть сам дождь еще не начался, из-за плотного полотна серых туч зелень вокруг казалась тусклой, а в воздухе витала влажная дымка. Внутри было беспокойно: эта тишина угнетала даже больше, чем извечный токийский шум. — И как ты это поняла? — спросил Кайгаку, и Танджиро виновато посмотрела на него. Она чувствовала себя так, будто оскорбила его своим знанием, ровно в тот момент, как в первый раз увидела, и это чувство никак не отпускало. — Точно так же, как и ты узнаешь других. По запаху. — Ты что, не женщина? — Женщина, конечно. Просто родилась с развитым вомероназальным органом, как и вы, поэтому чувствую все эти запахи. — Забавно. Они сидели на скамье на некотором расстоянии друг от друга, и это было похоже на затравленное ожидание предательства. Танджиро пододвинулась до плотного соприкосновения их бедер, сначала положив голову ему на плечо, затем по-детски обняв его руку. Этот приторный запах немного изменился, вынуждая до тупой боли прижаться к Кайгаку грудью и принять глубокий поцелуй. Сердце ощутимо забилось внутри будто в дурном предчувствии, и тяжесть растекалась по ослабевшим ногам: всего лишь страх от принятия чего-то, что показалось бы другим отвратительным, но Танджиро было стыдно только за этот страх, делавший ее совсем никчемной.

***

Ей почему-то хотелось разрыдаться, и в моменты, когда он двигался быстрее, непрошенные слезы то и дело щипали глаза. Это было не навсегда — осознание этого словно насильственно убивало нечто важное, не давая ощутить в этих прикосновениях хоть немного тепла, хоть немного удовольствия. Шею жгло от ревностных отметин, все нутро сосредоточилось на одном единственном неприятно тянущем ощущении, а от тягучих поцелуев во рту оставался кислый привкус алкоголя. Кайгаку много выпил, ничего не объясняя, но Танджиро все сама поняла: на трезвую голову их секс бы затянулся надолго, ведь он не был мужчиной, а про свою девственность ей не надо было даже говорить. Она молча успокаивала себя, обнимая его за шею и не позволяя отстраниться. Она пыталась убедить их обоих, что им было хорошо, хоть это оставалось слишком далеким от правды даже после старательных прелюдий. Кайгаку начинал злиться: он принимал аналогичные попытки, но получалось у него куда хуже. Он сплел их пальцы, и это не помогло. Он сбавил темп, но это только отдаляло его от разрядки. Упрямое желание все насильно изменить не давало остановиться, и Кайгаку решил, что им будет лучше, если он просто быстрее закончит. В какой-то момент они замолчали с уверенным чувством того, что это все испортило. Никто бы из них не удивился, выйди кто-то один за дверь прямо сейчас. Танджиро перебирала черные волосы с трепетной осторожностью, беспокоясь, что ее нежность окажется лишней, но Кайгаку только горячо дышал ей в обнаженную грудь. Полупустую квартиру озарял свет голографической вывески, зеленым бликом отражаясь от стекла бутылки; все вещи были аккуратно сложены на полу, подчеркивая странную методичность, будто они пытались совершить преступление, а не просто переспать. В этих объятьях Камадо была готова все простить и со всем смириться, понимая, что это обрекло бы ее на страдания, но ничего не могла с собой поделать.