Пади ниц

Эта жизнь не стоила даже самых ленивых стараний: нечто определялось с самого рождения, от чего-то нельзя было избавиться даже в отчаянной к этому ненависти. Словно глубоко в глотку засунули тугой металлический прут, и Кайгаку не мог нащупать его конец, от вязких слюней он безжалостно выскальзывал из мокрых пальцев. Танджиро была прекрасна, вкус ее кожи и юная изящность аккуратных изгибов пробуждали сухую жажду, но это абсолютно ничего не значило; они не могли наслаждаться друг другом в том смысле, который был бы хоть немного понятен, и эти чувства не приносили ничего, кроме неутешительных мыслей и ментальных страданий. Он позволил этому черному болоту замарать им ступни — он был ужасным человеком, топящим любого, кто наведывался в стремительно падающую от эрозии обитель, и это никогда не менялось. Танджиро было суждено мучительно захлебнуться экссудатом его воспаленных тканей. Она выбирала сама. Она стыдливо оплакивала часть своего разбитого сердца. Глупая девочка, интуитивно ищущая боль как единственный способ узнать себя поближе, ведь другого пути в этом мире попросту нет. Кайгаку был полон осуждений и зависти: он родился бесправным и жалким, и у него не было никакой возможности выбирать. Обрати его бездомное и одинокое существование в золотую клетку, внутри которой не будет ни капли отравы, и он задушит себя узорчатым балдахином над мягкой постелью, но даже так у него будет хоть какой-то выбор! В густых темных ресницах таилась такая несправедливость, что тонкую шею хотелось сжать до хруста в позвонках, и Кайгаку самозабвенно целовал ее грудь, пачкал и присваивал, уродовал бархатную кожу набухающими кровоподтеками с вкраплениями лопнувших капилляров. Он видел, что уголки век Танджиро были влажными: чувствовал, как ее пальцы жалобно сжимали его плечи, притягивали к себе, тщетно пытались обратить очевидное насилие в глупую несовместимость. На периферии сознания блуждали эти ненужные слова, и в промежутках между мгновениями Кайгаку слышал грязное признание — он не мог выкинуть это из головы. Она все знала, и его мир от этого нисколько не изменился: он бы не сдвинулся с места, если бы никто на свете ничего о нем не знал, потому что спустя двадцать четыре года своей жизни омега признал, что одна единственная проблема в этом жалком существовании жила и кормилась внутри его собственного живота. Танджиро ничего не меняла. Ее присутствие делало Кайгаку голодным и глубоко обиженным, но ему удавалось спрятать эти чувства за мнимой силой над женщиной, которая пыталась подарить свою эфемерную любовь. Подушка скатилась за матрац, и Танджиро запрокинула назад голову, приоткрывая покрасневшие губы в невыносимо страдальческом жесте, и Кайгаку поддался в перед, проникая ещё глубже и успевая проглотить их общий стон, целуя и вынуждая едва ли не задохнуться. Только она могла быть такой лицеприятной: не было бы никакой разницы, не растягивай они столь обыденный момент соития почти на два месяца пустых разговоров, и Танджиро приняла бы его насилие над ней как нечто необходимое. Как сейчас. Как тогда. Словно это случалось из раза в раз в слепом течении обстоятельств, которые никак им не благоволили, но не могли вырваться из единственного результата. Внутри томительная вязкость густела слишком медленно: нутро Кайгаку отрицало его собственные желания и умоляло одуматься, ведь вся эта плоть родилась для совершенно иных страданий. Он имел целомудренно платоническую тягу к женщинам, словно в отсутствие рокового осознания ещё мог бы представить себя рядом с мужчиной, но все пошло не так, а как не хотелось признаваться в столь нездоровом самообмане даже себе. Кайгаку больше ничего не хотел — это то высшее, до чего его мозг ещё был в состоянии додуматься. И вещи стали казаться до безобразия простыми. В отделе женской консультации было пусто и тихо, как в морге, и только изредка в белых коридорах слышалась неторопливая поступь редкого персонала, что уже планировал заканчивать рабочий день. Кайгаку терпеливо сидел на скамье, размышляя, что человека сотню лет назад такая картина должна была ужаснуть до преследующих кошмаров. Очевидно, что этот страх замучил их вид настолько, что все кардинально изменилось — навязанная религией этика и мораль вымерли, остались только сухие цифры. И Кайгаку сидел сразу напротив кабинета акушера-гинеколога, не питая к этому ожиданию ни единой надежды. Двадцать пять лет назад его отец (один из) не смог вымолить аборт, потому что мировой демографический кризис вынудил навсегда отказаться от мер при нежелательной беременности. Кайгаку не гадал: Джигоро-одзи-сан выдал этот факт вместе с радушными пожеланиями больше никогда не возвращаться. Вне всяких сомнений, Кайгаку бы был отцом хуже этих троих вместе взятых, и привести сюда Танджиро насильно было скорее внутренним капризом, иррациональным и моментально угаснувшим. Она вышла с прежней улыбкой, но стоило их глазам встретиться в напускной обыденности, как к подбородку с некоторой задержкой на скулах скатились две горькие слезы. Кайгаку спокойно поднялся, чтобы обнять и сделать вид необходимого ей утешения, но ему было всё равно — он знал, что везение имело свойство истощаться в самых важных моментах. Танджиро искренне прижалась к нему, марая влагой и вынуждая чувствовать сладковатый запах ее волос, когда Кайгаку наклонился, оставляя на них замеревший поцелуй. Так абсурдно. Голова кружилась, а не избалованный нормальной едой желудок категорически отказывался воспринимать выпитое. Кайгаку готов был в голос смеяться и рыдать, потому что за мутной пленкой из антидепрессантов было лишь глубокое всепожирающее отрицание. Он знал о нем, но наивность просила приподнять занавес, чтобы взглянуть хотя бы глазком, чтобы убедиться, что он все ещё мертв и никогда не воскреснет. Стоит проглотить это запертое в капсулу равнодушие и запить остатками сакэ, как последний страх растворится до концентрации острого желания наконец умереть — об этом Кайгаку тоже знал. Он даже помнил, как именно это будет. Умывая лицо, он увидел бордовый силуэт в отражении круглого зеркала над раковиной, и свидетельствование Танджиро было одной из тех душетрепещущих деталей, которых так не хватало. Он был кому-то в действительности нужен — какая жестокая подачка судьбы под самый конец этого цирка.