(L'en)vie

Когда они, наконец, погрузили саркофаг в просторный кузов «Вольво», перевалило за полночь. Грузила, конечно, не Элиза, потому что на ее хрупких плечах лежала важная миссия организации процесса — она стояла чуть в стороне и дергалась, когда Меркурио и еще парочка крепких, незнакомых ей гулей грубо запихивали его внутрь машины. Ей казалось, что они как минимум расколют его на кусочки, и тогда на кусочки расколют уже Элизу; или, возможно, князь заставит ее съесть каменные осколки. Ножом и вилкой, и обязательно под соусом дор-блю. — Пожалуйста, осторожнее! — умоляла она, а двое безымянных гулей в ответ пыхтели, пытаясь поудобнее развернуть злосчастный саркофаг. Меркурио сложил свои полномочия, когда край саркофага едва не раздробил ему ногу; он флегматично курил в открытую дверцу кабины, пуская в ночное небо клубы дыма красного «Мальборо», и периодически отпускал задумчивые комментарии вроде «ну и здоровая же коробка» или «красивая ночка, а, Эл?». Элиза завидовала его невозмутимости. Наконец, последнее пристанище ассирийского царя было водворено в кузов; выдохнув, Элиза полезла в кабину, смахнула с сиденья журнал, на обложке которого красовалась живая и темноволосая Ималия в красном боди, и с наслаждением вытянула уставшие от шпилек ноги (на самом деле, конечно, не уставшие, но Элизе нравилось думать наоборот – это делало ее чуть более живой и человечной). Если бы кто-то из смертных увидел их компанию, они бы наверняка решили, что где-то здесь снимают очередной фильм про Джеймса Бонда — бледная женщина в черном вечернем платье и меховой накидке, двое накачанных парней с лицами, не отягощенными интеллектом, и мужчина в костюме и при кобуре; но, к сожалению, это не фильм, подумала Элиза. На полдороге ее начало тошнить. — Останови машину! — она схватилась за ручку двери, и равнодушно крутивший баранку Меркурио резко притормозил. — Да аккуратнее же! Равиоли в доме Джованни, пожалуй, были лишними — они отправились за обочину вместе с «эликсиром древних»; морщась, Элиза бросила сверху испачканный шелковый носовой платок и заковыляла обратно. Хорошие манеры есть залог того, что в трудных ситуациях поверят именно тебе: чертовы тухлые равиоли, самоотверженно съеденные ею на вечеринке, а также хороший Элизин итальянский перевесили чашу, и охрана Бруно Джованни повязала квей-джин, а не их. Квей-джин по-итальянски не умели, да и по-английски тоже – они орали что-то на китайском, но, конечно, никто их не слушал. Остальное было делом техники. — Что, плохо? — участливо спросил Меркурио, когда она снова заняла свое законное место среди смятых стаканчиков из-под кофе и пустых упаковок от бургеров. Не говоря ни слова, Элиза сгребла их в кучу и одним движением вышвырнула в окно. — Эй! — Я не желаю находиться в таком бардаке, — прошипела она. — И не гони так сильно, я слышу грохот. Мне кажется, что-то сломалось! — Если мы будем ехать медленнее, — отвратительно спокойно отозвался Меркурио, — на рассвете я вымету отсюда твой ароматный пепел. Кстати, о бардаке. Мне рассказывали, в какой чистой квартире тебя обратили, так что не строй из себя леди Ди… — Я не в ответе за Сородичей, которые не умеют держать в руках пылесос, — оборвала его Элиза. — Нет, мне правда, кажется, что-то откололось. Мы должны проверить! Судя по выражению лица Меркурио, больше всего ему хотелось случайно забыть Элизу на шоссе, но его положение было безвыходным. Она была его непосредственным начальством, а начальников не выбирают; Элиза знала это как никто другой. Себастьян Лакруа был бы самым лояльным на свете руководителем, если бы не тысяча и еще несколько особенностей, которые несколько отдаляли его от этого прекрасного образа. Он напоминал ей изящного породистого кота, возлежащего на дорогих подушках и бросающего убийственные взгляды на всех, кто смеет подойти ближе, чем на сто шагов — но, как и всякий кот, он обладал острыми когтями и зубами. Элизе не хотелось бы, чтобы его бархатная лапа, утыканная тяжелыми лезвиями, раскрошила ее до мяса. Поэтому они остановились еще раз, но, распахнув двери кузова, Элиза не увидела ничего, кроме все тех же двоих гулей, безмятежно играющих в карты на крышке саркофага. — Испортите — высушу, — пообещала она скорее для острастки — все вроде бы было в порядке. Она позволила себе успокоиться лишь тогда, когда «Вольво» благополучно добрался до даунтауна; зевающий охранник отпер ворота склада позади Башни, и начался процесс выгрузки. Так как этим занимались уже другие люди (гулей Элиза отпустила по домам), то можно было не бояться нечаянной поломки. Она отошла чуть в сторону и набрала номер князя. Спустя почти полминуты гудков он, наконец, взял трубку. — Да, Элизабет? — в безукоризненно вежливом тоне князя угадывались легкие ноты раздражения. Очевидно, Элиза снова оторвала его от каких-то важных дел — например, размышлений о том, какие занозы эти Анархи или что-то в этом духе. Ладно, у него действительно много дел, сказала себе Элиза. Это для Сородичей он князь Лос-Анджелеса, а для смертных — генеральный директор строительной компании, которому принадлежит половина жилых комплексов и отелей города, и какая разница, что подчиненные видят его только поздним вечером или ранним утром? — Он уже здесь, — выдохнула она. — Мы его выгружаем. Несколько секунд в трубке молчали. — В каком ты корпусе? — уже другим голосом сказал он. — В корпусе Е. Я подумала, что… — Неважно, — его интонации на французский манер начали взлетать вверх. — Я сейчас приду. Полагаю, тебе надо дождаться меня, прежде чем отдавать указания. Князь появился через пять минут — Элиза ощутила его присутствие до того, как увидела его самого. Это было трудно объяснить: она словно видела темное сияние, исходящее от его кожи и волос, но видела не глазами, а как-то по-другому, потому что на самом деле никакого сияния не было и быть не могло. — Перенесите его в хранилище, — длиннопалой ладонью, затянутой в дорогую кожаную перчатку, он провел по крышке саркофага — таким странным неосознанно-чувственным движением, что Элиза сглотнула. — Камера номер пять, сейчас она должна быть пустой, если это не так, вы ее освободите. И, да, — князь окинул острым взглядом притихших рабочих, и его ладонь скользнула на украшенную резьбой боковину, — вам необязательно об этом помнить. Элиза почувствовала легкую вспышку Доминирования — будто мимо нее пролетела огненная стрела. Почему-то вспомнилось, как пахла его кровь в изящном хрустальном бокале — амбреттой, нежно и тревожно; князь заставил ее выпить эту кровь («закрепим же соглашение — теперь ты не каитиф, а мое официальное Дитя, Элизабет»). Кровь была холодная и сладкая. Элиза запомнила. *** — Должен признаться, ты меня впечатлила. Они вернулись в Башню, как только саркофаг был надежно заперт в камере, а князь лично удостоверился в том, что он не исчезнет снова и не растворится, словно утренний туман; Элизе же хотелось домой, а еще больше хотелось получить свои пятьсот долларов. — Благодарю, — безразлично отозвалась она, глядя, как он отсчитывает новенькие ассигнации. Хорошо еще, что из сейфа, а не из собственного кошелька — это привнесло бы в их отношения вкус чего-то личного, то есть такого, чего Элиза не хотела бы в них привносить. По крайней, так она себя старательно убеждала. — Ты гордая женщина, Элизабет, — вдруг сказал князь. — Очень интересно, как ты поступишь, если я прямо сейчас выброшу эти деньги в окно? Элиза замерла. Он стоял перед ней с легкой выжидающей улыбкой, но его глаза не улыбались. Она так и не могла разобраться, кто он — идеальная вежливость могла в один миг пресечься коротким эмоциональным всплеском, словно тонкая маска величественного правителя в один миг рвалась, и под ней проступало нечто куда более искреннее — и куда менее понятное. Что-то похожее было в Терезе Воэман, чье строгое лицо временами искажалось судорожной ухмылкой — так напоминала о себе ее сумасшедшая сестра. — Вы вдруг вспомнили свое прошлое? — медленно спросила она. — Восемнадцатый век, пряности и блеск, золото направо и налево? — Я все еще жду ответа. — А я не понимаю, чего вы хотите. — Выбросить эти деньги на улицу даунтауна, как я и говорил. Если ты желаешь, можешь меня остановить, потому что ты имеешь на них полное право… Он рывком распахнул одну из стеклянных створок, и в кабинет ворвался целый вихрь ночных звуков и запахов — сигналили машины, где-то далеко играла музыка и какофонией смешивались человеческие голоса; запахло озоном и чуть-чуть — бензином; ее тонкий слух Сородича с легкостью их уловил. С широко раскрытыми глазами Элиза смотрела, как он поднимает руку. — Сейчас я разожму пальцы, Элизабет, — князь повернул к ней голову, — и весь твой труд останется неоплаченным. А может, и не разожму. Попроси меня. — Нет, — услышала Элиза собственный голос. — Нет? — с улыбкой переспросил князь. Дело было вовсе не в деньгах — Элиза понимала это ясно; сейчас решалась судьба вовсе не пяти жалких сотен долларов. Сейчас решалась ее судьба. Так или иначе. — Нет, — она презрительно скривила губы. — Делайте, что хотите. Можете следом выбросить и меня. Вы отняли у меня все — мою жизнь, мою карьеру, моих родных. Теперь хотите отнять и мое достоинство?! Нет. Это единственное, что никогда вам не достанется! — Я подарил тебе новую жизнь, — он грациозно развернулся к ней и бросил деньги на стол. — Только потому, что мистер Родригес за меня заступился. — Нет, не поэтому, — он стиснул губы. — Может быть, — легко согласилась она. — Вы желали для себя верную служанку. Только знаете что? Я так больше не хочу! Она метнулась к окну и дернула на себя вторую створку; один шаг — и от нее останется куча кровавых осколков. И никакая регенерация не поможет — на каком они этаже, шестидесятом, шестьдесят пятом?.. …Все случилось за какую-то долю секунды — кажется, она уже была на карнизе, когда ее обхватили вокруг талии и резко бросили обратно. — Приношу свои искренние извинения, мисс Гарденер, — церемонно сказал князь. — Я был неправ. Мне не стоило обращаться с вами так невежливо… Он все еще держал ее, и стоял так близко, что Элиза видела каждую веснушку на его бледном носу — надо же, отстраненно подумала она, раньше она и не замечала этих веснушек. — Как я понял, — продолжил он, — ты не желаешь меня о чем-то просить. В таком случае, свою просьбу озвучу я. — Да? — Элиза вскинула подбородок. — Поцелуй меня. Это прозвучало повелительно и в то же время просяще — Элиза не могла сказать, чего было больше в этих словах; они отозвались эхом в ее голове, многократно усилились, и им было очень трудно не подчиниться. Одна часть ее разума кричала «нет», другая вопила «да», и казалось, еще чуть-чуть — и ее разум разломается на куски, как прогнившая хэллоуинская тыква. — Ты спрашивала меня, чего я хочу, — он склонился к ее уху, почти касаясь его губами, — так вот, сейчас я могу ответить. Я хочу чувствовать хоть что-то, потому что я умер под Ватерлоо, а мертвые люди не чувствуют ничего. Это как фантомная боль, когда теряешь руку или ногу — ее больше нет, но тебе все равно больно, понимаешь? Мне больно уже двести лет. Я так хочу чувствовать что-то еще, кроме этого… бесконечного… желания больше! — Но что вы хотите от меня?! — почти выкрикнула Элиза. — Ты ничего мне не дашь, как и я тебе. Мы с тобой прокляты нашим дорогим отцом Каином. Я мертв, и ты мертва. Двести лет назад я бы пригласил тебя на вальс, или прогарцевал бы на коне под твоим окном, чтобы впечатлить тебя, — он глухо рассмеялся куда-то ей в шею. — У меня был красивый конь, а я был лучшим кавалеристом в эскадроне. Думаю, ты была бы польщена. Поцелуй меня, Элизабет. Я знаю, что ты этого хочешь. — Откуда?.. — Ты очень молода, — он с долей снисходительности посмотрел на нее сверху вниз, — и все, что ты пока еще можешь чувствовать, написано на твоем прелестном лице. Последнее полумертвое «нет» было безжалостно растоптано целой ордой «да»; чувствуя, как по ее щекам катятся холодные слезы, она обреченно прижалась губами к его губам. Возможно, ей действительно больше нечего было терять — не существовало ни прошлого, ни будущего, только этот остановившийся во времени момент. Наверно, она плакала и тогда, когда он опускал ее в одно из стоящих в кабинете старинных кресел; пожалуй, так оно и было, и кровавые слезы затекали ей в уши, смешивались с разметавшимися по бархатному подлокотнику волосами, застилали глаза. Ей было холодно — дувший в открытое окно ноябрьский ветер кусал ее обнаженную кожу, потому что платья на ней уже не было, а ледяные руки князя не могли ее согреть. — Мое любимое Дитя, — целуя, он чуть царапал острыми клыками кожу на ее подбородке, шее, ключицах, — я так сильно восхищен тобой, ma cheriе Isabelle… Так сильно… Ты же останешься со мной, когда… Не договорив, он со стоном уронил голову на ее грудь. Она чувствовала ложь, которой он ее опутывал, словно паутиной — ложь такую искреннюю, что, возможно, он и сам в нее верил; и что может быть лучше и прекраснее, чем так же искренне солгать в ответ? — Я всегда буду с вами, — едва слышно прошептала она. — Не так, — он положил руки на ее бедра, заставляя разомкнуть их. — Скажи: «Я всегда буду на твоей стороне, Бастьен». — Я всегда, — покорно сказала она, — буду на твоей стороне… Бастьен. Чужое имя легло на язык, как горькое вино; даже в мыслях до этого она никогда не называла его так — но, забывшись, она несколько раз повторила его, когда острые ногти князя впились в ее тело. Острые ногти и нежные пальцы — странное сочетание, больше подходившее бы женщине, если бы она не знала, что этими тонкими холеными пальцами он легко может раскрошить кость любому смертному. Она протяжно вскрикнула и закусила губу, и это был ее проигрыш. Он сжимал ее запястье, целуя и до крови кусая выпирающую венку, и это был его проигрыш. Вокруг предрекали конец света, и это был проигрыш их обоих. Возможно, она просто не успеет разучиться чувствовать.