(L'en)vie

Городская часть дороги кончилась с какой-то совершенно паршивой незаметностью; казалось, только минуту назад Элиза отвернулась от окна, чтобы углубиться в лежащую на ее коленях карту, но, подняв голову, вместо проплывающих мимо уютных огней кафе и магазинов она увидела лишь темные, вырисовывающиеся на фоне яркой луны холмы по обе стороны от хайвэя. — Следующий поворот — налево, — Элиза ткнула ногтем в карту. — Отвратительная затея. — Какая именно? — без намека на хоть какие-то эмоции спросил Меркурио и послушно повернул налево. Сидевший на заднем сиденье Нокс — гуль Бертрама Танга — молча играл в «змейку» на своем древнем телефоне, одновременно придерживая ножны с катаной, и в разговор не вмешивался. Это было с его стороны очень благоразумно — еще одного гуля с Очень Важным Мнением По Всем Вопросам нервы Элизы просто бы не выдержали. Им, то есть нервам, и так сильно досталось в прошедшие ночи. Мерзкая кассета — как будто мало того, что она содержала в себе бесконечно отвратительный снафф-порнофильм, в довесок к этому Элиза узнала в главной героине одну из своих бывших учениц. Аманда Рейфорд не обещала стать хорошей актрисой — честно говоря, для этого в ее характере отсутствовали нужные компетенции; скорее всего, она бы промелькнула пару раз в массовке какого-нибудь телешоу или, если бы ей очень повезло, снялась в эпизоде сериала для кабельного канала. Но она очень старалась. И очень мечтала о главной роли. Мечты иногда сбываются довольно странным образом. — В частности — я не уверена, что есть вообще хоть какой-то смысл ехать туда, где все это снималось. Если у режиссера, кем бы он ни был, есть хоть капля мозга, он давно оттуда ушел. А мы снова попадем в неприятности... — Ты так мечтаешь познакомиться с извергом? — даже в темноте было видно, как он слегка побледнел. — Не лучшая идея, Эл. Конечно же, ты его там не найдешь. И на твоем месте я бы радовался, что это так. Потому что... Он вдруг расширил глаза и резко нажал на тормоз; прежде чем удариться грудью о приборную панель, Элиза успела увидеть в свете фар метнувшуюся под колеса четырехлапую тень. — Ай! — вскрикнула она. — Меркурио!.. Сзади тихо ругнулся и, кажется, уронил свой телефон Нокс. — Прости, — Меркурио напряженно уставился на дорогу. — Это была лиса. Бешеная лиса. Совершенно точно. — Точно, — эхом отозвалась Элиза. — Лиса. Ей не хотелось думать о том, что у лис не бывает человеческих, вывернутых под немыслимым углом ног — точно таких же, как у чудовищ из фильма. Ей показалось. Ей показалось. Ей показа... Элиза откинула голову на спинку сиденья и изо всех сил вцепилась ногтями в обивку. Темные холмы сменились высокими заборами и ажурными изгородями; дорога сузилась, и их «ренджровер» оказался зажат в асфальтной полосе между двух рядов особняков. Все это выглядело крайне угнетающе, и Элиза поймала себя на желании немедленно вернуться домой и залечь в теплую ванну с бокалом крови в одной руке и романом Джорджетт Хейер в другой; а приключения на бездорожье пускай настигают кого-нибудь другого. То, что она немертвый Сородич, вовсе даже не означает, что стресс не имеет над ней никакой власти — еще как имеет, потому что психика, в отличие от кровеносной системы, у нее вполне живая и человеческая. ...Шестьсот девятый дом на Кингз-Вэй оказался выкрашенной в белый цвет кубической коробкой в стиле модерн; никакой вычурности, все заурядно до зубовного скрежета и выверено до последнего дюйма — даже прямоугольный бассейн у входа в точности соответствовал последним тенденциям, запечатленным на обложках журналов во всех парикмахерских Санта-Моники. Это был самый стереотипный дом в Лос-Анджелесе — в таком обязательно должна жить семья из мужа-адвоката, жены-королевы выпускного бала тысяча девятьсот девяносто первого года, сына-квотербека, дочери-чирлидерши и собаки-далматинца. И, конечно, в таком доме не должно быть намертво заколоченных плотными жалюзи окон. — Неприятно, — озвучил витающее в ночном воздухе мнение Меркурио и положил руку на кобуру. — Хуже, — поддержал его Нокс. — Получается, это где-то здесь прячут вход к гнездам? У него был в этом деле личный интерес — Бертрам Танг был носферату, и его, точно так же, как и весь выводок, загнали глубоко под землю. Ни один гуль не протянет долго без хозяина — особенно, такой преданный гуль, как Нокс. — Вот сейчас вы это и узнаете, — припечатала Элиза. — Будьте осторожны. И даже не вздумайте заходить внутрь, если услышите что-то опасное! И держите при себе телефоны. Если вдруг... я звоню мистеру Абрамсу, пусть присылает отряд. Меркурио и Нокс переглянулись. Они прекрасно знали, что без веских причин Элиза не пойдет никуда, где существует хоть намек на какую-либо грязь и мерзость: впечатлений от Терезиного отеля хватило с лихвой. Ее стезей были руководство и моральная поддержка, прежде всего заключавшаяся в трех волшебных словах, которым Элизу научил князь Лос-Анджелеса; этими словами были «встал и пошел». Или, в ее случае, «встала и пошла». Сородичи клана Вентру никогда не обращались с подчиненными грубо, и пресловутые три слова чаще всего выражались в витиеватой просьбе — но смысл был неизменен. — Думаю, медлить нет смысла, — добавила она и вежливо улыбнулась, почти неосознанно скопировав выражение лица князя. — Ну вы только посмотрите на нее, — только и сказал Меркурио и развел руками. — Пошли, Нокс. Фроляйн обер-лейтенант отдала приказ. Он лихо щелкнул каблуками, отдал честь и исчез в тени зловещего дома, увлекая за собой Нокса; Элиза осталась в машине. Ночь была какая-то совершенно омерзительно безлунная и черная; чтобы скрасить ожидание и не терять время зря, Элиза несколько раз обошла дом. Как она и думала, тот выглядел совершенно нежилым — аккуратно подстриженные тисовые кусты немного разрослись, а в бассейне явно никто никогда не купался — вода в нем была наполнена сухими листьями и комками грязи. Под террасой Элиза нашла чью-то кожаную туфлю-лодочку на низком каблуке; от туфли оторвалась и буквально на нитке висела украшенная стразами пряжка. Подошва туфли была измазана чем-то черным — и Элиза медленно поднесла ту к глазам, не очень-то желая верить в очевидное. И тут с балкона донесся чей-то протяжный металлический вопль. Это был не Меркурио и не Нокс — вопль был скорее женским... какой-нибудь такой женщины, чьи голосовые связки обмотали вокруг ее ушей, пришитых к ее же бедрам. Вслед за криком лязгнула сталь, и что-то мерзко хлюпнуло. — Черт, черт, черт, — забормотала Элиза и быстро, пока у нее в запасе оставались хотя бы несколько секунд, набрала сообщение Айзеку Абрамсу. Она успела как раз вовремя — как только сообщение было отправлено, дисплей загорелся входящим звонком. — Меркурио? — Милая дама, — слегка искаженный помехами голос, донесшийся до нее из трубки, точно не принадлежал ни Меркурио, ни кому бы то ни было знакомому Элизе, — прошу, не стойте на пороге. Во времена моей юности в моей стране это считалось дурной приметой, и я не имею оснований этому не доверять. — Хорошо, — с трудом шевеля губами, ответила Элиза и взялась за неподатливую латунную ручку двери. Как только она вошла в прихожую, в нос ей ударила невыносимая вонь: буйная смесь из разлагающихся тел, протухшей крови и человеческих испражнений буквально атаковала ее ноздри — по оставшейся со времен смертности привычке зажав нос двумя пальцами, Элиза замерла на месте, не имея сил заставить себя сделать и шагу. Вокруг нее летали и оглушительно жужжали жирные зеленые мухи. — Я буду ждать вас в малой гостиной, — сказал голос, и Элиза поняла, что разговор еще не окончен. — Второй этаж, двойные двери. И он отсоединился. А Элиза пошла вперед. Вонь все усиливалась: уже даже не помогали зажимающие нос пальцы — и тем не менее источника вони пока не было видно. Внутри особняк был ровно таким же, каким и снаружи — чистым, пустым и необжитым; покрытые толстым слоем пыли светильники, шкафы и столы тускло вырисовывались в почти полном мраке, который Элиза подсвечивала фонариком в телефоне. Включать свет ей по непонятной причине не хотелось. Несколько раз ей показалось, что из углов на нее смотрят, поблескивая, чьи-то круглые глазенки. Подойдя к узкой винтовой лестнице, Элиза услышала легкие отголоски «Лунной сонаты» Бетховена: кто-то весьма уверенно и профессионально исполнял его на рояле в одной из комнат наверху. Она заставила себя поднять ногу и поставить ту на ступеньку. Выше. Еще выше. И еще. «Лунная соната» звучала все громче; впереди, в конце коридора, появились очертания двойных дверей, и Элиза, благодаря неизвестно кого за способность не дышать, понесла себя к этим дверям. И обеими руками их толкнула. Здесь ярко, очень ярко горела висящая под потолком огромная хрустальная люстра — горела и безжалостно освещала абсолютно все: мозаику на стене, состоящую из гниющих кусков органов, повешенных на потолочной балке, но, кажется, еще живых Нокса и Меркурио, мертвую девушку на кушетке, похожую на обретшую реальность картину Пикассо — Элиза мельком увидела косо пришитые к обнаженной груди кусочки плоти и быстро отвернулась — и, наконец, самого хозяина. Он сидел за огромным черным роялем, одетый в алую рясу, и длинные темно-серые пальцы порхали над клавишами легче крыльев бабочки. — Здравствуй, — он взял последний аккорд, и музыка оборвалась. В первую секунду Элизе показалось, что его голова увенчана папской тиарой — но, присмотревшись, она поняла, что эта тиара часть его черепа: костяной гребень над высоким правильным лбом и тонким, почти иконописным лицом. В углах замерли четырехлапые твари из фильма; их морды еще сохранили человеческие черты. — Это мои гули, — мягко, с напевным славянским акцентом сказал Сородич. — Иван, Ярмола да Егорка, сын его. Четвертую, Дарью, твой слуга только что зарезал, — он указал на стонущего Нокса. — Они ведь со мной еще в поместье жили, в Троицком. Я сказал им тогда — даю свое дворянское слово, что подпишу вам вольные грамоты, и тогда, если захотите, сможете уйти. Не ушли... Таких преданных слуг теперь не бывает, хоть весь свет обойди. — Значит, это все вы, — скорее утвердительно, чем вопросительно сказала Элиза. — Почему вы до сих пор стоите? — вместо ответа любезно произнес он. — Я вас пригласил. Вы — моя гостья. В отличие от них, — он взмахнул рукой в сторону гулей. Элиза заметила, что на поясе Нокса все еще висит его катана — сам он был повешен за руки, так что вряд ли та хоть чем-то ему бы помогла. Ему вообще мало что бы помогло, если уж на то пошло. Разве что... Она огляделась и отрицательно покачала головой. — Думаю, я лучше постою. Он сокрушенно покачал головой. — Вы, камарильские, не понимаете, что такое истинная преданность идеалам. Вы говорите красивые слова, собираетесь в убежищах, которые считаете уютными, и давите друг другу горла, чуть что не по вам. Разве такими должны быть Сородичи пред лицом подступающей Геенны? — А какими? — со всем возможным спокойствием спросила она, стараясь потянуть время. — Вот такими вот? Жить, как животные, в крови и грязи? В вони и разложении? Это, по-вашему, самое лучшее, что может быть? — Не понимаешь, кукла, — он растянул лицевые мышцы в чем-то, слегка напоминающем улыбку. — Мое убежище в тысячу раз красивее ваших мишурных комнаток, и я не вижу смысла это доказывать. Твой маленький ограниченный ум просто не в силах объять его красоту. Я не виню тебя. Ты просто такая родилась. Как и все вы, Камарилья. Он говорил спокойно, совсем без злобы или враждебности — с отвращением Элиза уловила в голосе этого чудовища даже какую-то снисходительную доброту. С ним бесполезно разговаривать, внезапно подумала она. Это словно лавкрафтианский бог, мышление которого не имеет ничего общего с человеческим — он убьет ее, и вовсе не потому, что ненавидит или что-то в этом роде. Вряд ли он вообще понимает, что есть ненависть или любовь. Элиза чувствовала, что нечто внутри нее на пределе — как будто еще чуть-чуть, и что-то внутри нее надорвется. Иногда бывает слишком — и, кажется, это именно такой случай. — Думаю, ты хорошо бы смотрелась перед камерой, — тем временем продолжал он. — Я вижу тебя мертвой сказочной царевной. Ты лежала бы в гробу из драгоценного красного дерева, и в руках держала бы скипетр и державу, сделанные из твоих же костей — потому что за любую власть надо платить... А они, — он подошел ближе и подбородком указал на Нокса и Меркурио, — были бы твоими верными псами. Возможно, ты, как и любая царевна, ожидала бы царевича-освободителя. И знала бы, что он не придет. Потому что, если уж честно, не в той вселенной ты живешь... — Интересный образ, — сдержанно ответила Элиза. — А что вы придумали для нее? Для той девушки... из вашего последнего фильма? — О, — он пожал плечами. — Для нее я ничего не придумывал. Такие, как она, скучные и негодящие — только и могут, что бегать да визжать, что твоя свинья. Абсолютный примитив. Не будь в моем распоряжении целая вечность, я бы сказал, что зря потратил время. Впрочем, я давно интересуюсь человеческой индустрией ужасов. В восьмидесятых у меня был гуль-писатель, который создал книгу о Булавкоголовом и шкатулке Лемаршана — вероятно, ты слышала о фильме, который сняли по этой книге. В то время я выглядел несколько по-другому, и мой гуль вдохновился моим обликом; я же не стал чинить препятствий. Видишь ли, мне присуща некоторая тщеславность. — Я не интересуюсь ужасами. — Зря. Чаще всего именно страх открывает все самое сокровенное... и показывает всех настоящими. Когда ничего прочего не остается, страх, самое честное чувство, никогда вас не покидает. Иногда я пытаюсь вспомнить, каково это, — он задумчиво прижал пальцы ко лбу. — Но никак не могу... не могу вспомнить... Краем глаза Элиза заметила легкое свечение со стороны окна — слабенькое, почти совсем незаметное. Она ссутулилась, всем своим видом показывая полную покорность судьбе. И нащупала в рукаве блузки короткий, но острый осиновый кол. Цимиши умны, но их слабость в том, что они с трудом считывают человеческие эмоции — такая уж особенность у их клана. Или сейчас, или никогда. Она резко выбросила вперед руку с колом и воткнула его в красную рясу Сородича; другой рукой она с дарованной витэ силой схватила катану и обрубила веревку, переброшенную через балку — и та вместе с Меркурио обвалилась вниз. — Стоять! — крикнула Элиза бросившимся было на нее гулям, сосредоточившись на Доминировании. На все про все у нее было в лучшем случае полторы минуты — вряд ли паралич Сородича продлится дольше. Пришедший в себя Меркурио молниеносно стащил с балки Нокса, одновременно выстрелив в дернувшуюся к ним тварь, и ногой выбил стекло в окне. ...Хорошо, что она — Сородич, а не человек, и сила витэ не позволила ей сломать себе позвоночник или разбить голову о бетонную дорожку. Хорошо, что Меркурио и Нокс — сильные гули, не потерявшие сознания и ориентиров. И, наконец, хорошо, что Айзек Абрамс вовремя прочел ее сообщение. Рухнув на землю, Элиза обернулась и увидела в окне темный силуэт с костяным гребнем надо лбом; краем глаза она заметила, как из подъехавшего внедорожника выходят вооруженные чистильщики. Вдалеке будто через вату слышались голоса Абрамса, Меркурио и еще чей-то — но Элизе было все равно. Прислонившись к капоту внедорожника, она громко засмеялась, одной рукой пытаясь зажать себе рот, а другой опираясь о холодный металл; ее буквально трясло от смеха, из глаз ручьями текли темные кровавые слезы, и поэтому Элиза не сразу поняла, чья именно тень подошла и заслонила от нее луну. — Прекрати. Пожалуйста. Истерику, — отчеканила тень и крепко схватила ее за плечо. В ответ Элиза залилась еще громче и согнулась пополам от смеха. Это было что-то неподконтрольное, неостановимое — и понемногу ей становилось страшно. Сквозь хохот она бормотала что-то бессвязное о туфельке с оторванной пряжкой, о своей несчастной бездарной ученице, о пыли в доме Сородича... — Элизабет, заранее прошу прощения, но, — ее щеку обожгла тяжелая пощечина, и голова Элизы мотнулась в сторону, — иного выхода я не вижу. Как ни странно, в мыслях моментально прояснилось. — Вы?.. — потрясенно проговорила она. — Конечно, — золотистые брови князя раздраженно дрогнули; он стащил с руки испачканную ее слезами перчатку и сунул ту в карман пальто. — Что тебя так удивляет? «То, что ты оказался в одной связке с анархом Абрамсом», — подумала Элиза, постепенно успокаиваясь. С другой стороны, хоть князь временами и напоминал заточенную в башне прекрасную принцессу Фиону, недооценивать его мобильность и осведомленность было как минимум глупо — за это вполне можно было поплатиться много чем. — Ничего, — Элиза обнаружила, что ее все еще трясет. Во рту было сухо и горько, как при самой мерзкой простуде при жизни, и где-то под затылком зарождался отвратительный скребущий голод. Она потратила слишком много крови — на то, чтобы удержать тварей, чтобы освободить Меркурио, чтобы без эксцессов выпрыгнуть из окна; все это было слишком. Слишком, слишком, слишком... — Что с тобой? — он напряженно на нее посмотрел, словно ожидая очередного витка истерики. Она попыталась отцепиться от капота — и поняла, что если она прямо сейчас это сделает, то существует риск упасть прямо под ноги князю, потому что полет со второго этажа не прошел даром. Кажется, она все-таки что-то сломала. — Вас, наверно, из постели вытащили, — чтобы не вспоминать о своей беспомощности, Элиза указала на его волосы. Обычно аккуратно причесанные — прядь к пряди — сейчас они вились беспорядочными рыжевато-золотистыми кольцами, падали на глаза и уши и делали князя куда больше похожим на обычного человека, чем на идеальную неживую статую. — Некогда, — отмахнулся он, а потом зло и пристально на нее посмотрел. — Перестань изображать из себя непоколебимую деву Марианну и не делай из меня дурака. Тебе страшно, и больно, и противно, не так ли? Вначале мы все это чувствуем. А потом — нет. Однажды тебе перестанет быть страшно. И ты вспомнишь эту ночь с теплотой, Элизабет. — Да неужели? — она кривовато улыбнулась, чувствуя, как раненую голень простреливает болью; эта боль заставила Элизу на время забыть о приличиях. — Да, — коротко ответил князь. — Поймешь лет через пятьдесят. Если, конечно... Он осекся и покачал головой. — Ты все еще дрожишь. Элиза не призналась бы в этом даже самой себе, но почему-то одно его присутствие заставляло ее измученный разум светлеть; наверно, что-то в ее психике все-таки надорвалось — иначе почему ей так сильно захотелось стиснуть пальцами его руки и потребовать, чтобы он не уходил? Почему ей хочется тысячу лет подряд разглядывать его лицо — до тех пор, пока из памяти не изгладится то, что она увидела этой ночью в особняке, до тех пор, пока оно не поселится на ее сетчатке, изгнав оттуда гротескных тварей из гостиной, до тех пор, пока она перестанет бояться закрывать глаза, и пусть уж лучше под веками найдет свой дом его образ, а не окровавленные деревянные жалюзи... — Это... пройдет, — сказала она, через силу отведя от него взгляд, и только в этот момент, опомнившись, поняла, что и в самом деле обеими руками вцепилась в его запястье. — Простите! Я... — Во-первых, ты очевидно не можешь идти, — резко прервал Элизу князь. — Во-вторых, это не пройдет. По крайней мере, не сегодня. Он осторожно высвободил свою руку. — Гули Андрея разбили вашу машину. Думаю, Нокс и Меркурио вернутся позже с мистером Абрамсом. — Андрея?.. — Сородич, с которым ты имела честь общаться, — безмятежно сообщил князь, — архиепископ лос-анджелесского Шабаша Андрей Салтыков. В прошлом — русский граф, получивший Становление от собственной матери... говорят, слава о ее зверствах дошла даже до их императрицы. Утонченность, изящество, аристократизм. Пойдем. Он довел Элизу до собственной машины — черного «шевроле», как с легким удивлением отметила она. Она почему-то была уверена, что князь разъезжает по городу как минимум на «мерседесе», а как максимум — на лимузине с личным водителем, подсветкой на потолке и прочими атрибутами роскоши. — Нет, я не езжу на лимузине, — будто прочитав Элизины мысли, произнес он. — Даже несмотря на то, что Анархи упорно продвигают идею о пафосном идиоте Себастьяне Лакруа. Впрочем, они могут продвигать что угодно. Чистильщиков в любом случае сюда привез я, а не Айзек Абрамс. Чего, в общем, и следовало ожидать — он совершенно не был готов к твоему сообщению. — Я вовсе не считаю вас пафосным идиотом, — дипломатично сообщила Элиза, забираясь на заднее сиденье. — А я считаю, что ты удивительно бесстрашная женщина, — неожиданно серьезно ответил он. — Не воспринимай это как комплимент, у меня нет цели говорить тебе нечто приятное. Это — факт. Ты — бесстрашная. А смелость — это то, что составляет первооснову нашего с тобой клана. Ты — вентру. Помни об этом всегда. И когда тебе страшно — в первую очередь. Элиза в последний раз бросила взгляд на дом. Что же еще ее ждет? Какие еще ужасы приготовила ей ночь? Так или иначе, это неважно. Сородич по имени Андрей был прав лишь отчасти, называя страх самым честным чувством. Куда честнее признать свой страх — и подняться над ним так высоко, что он покажется ничтожным. Это непросто. Но она научится; просто потому, что иного способа выжить и сохранить себя не существует. Отвернувшись от окна, Элиза захлопнула дверь — и постаралась вместе с ней захлопнуть и отрезать от себя собственные кошмарные воспоминания.