(L'en)vie

Квартира в «Skyeline Apartments», любезно отдаренная ей князем Лакруа, была роскошна и уютна — то есть именно такая, в какой Элиза и мечтала бы жить. Никакого сравнения с ее небольшим особняком на Манхэттен-Бич, который Элиза приобрела в период, когда ее преподавательская карьера наконец-то начала идти в гору. Особенно уютной квартира стала после того, как Элиза пинками выкинула оттуда прилипалу по имени Хезер По — наглая девица пришлепала за ней аж из Санта-Моники, требуя согласия на то, чтобы навсегда и навечно остаться в Элизином доме и ее же жизни. Все, чего хотела сама Элиза — это чтобы ее оставили в покое; таким образом, ее несостоявшаяся гулиха под действием мощного гипноза отправилась обратно к бабушке и лекциям по истории, а сама Элиза обрела возможность законно отдыхать, в благословенном одиночестве принимая ванну с ладановым маслом и слушая песни Милен Фармер. Соседи считали ее то ли помешанной на работе секретаршей-референтом «Лакрой Фоундейшн», то ли ночной хостес, то ли дорогой проституткой — Элиза в ответ загадочно и немного высокомерно улыбалась и ничего не отрицала. В ту ночь она вышла из «Скайлайна», любезно кивнув в ответ на приветствие консьержа, выплыла на улицы даунтауна в облаке La Femme Prada Intense — Элизе все время казалось, что от нее несет тлением, поэтому вопрос духов всегда был актуален — и деловой походкой свободной современной женщины направилась к припаркованному неподалеку такси. Уютная квартира и уютная ночь, которую она могла бы провести за романом Найо Марш, остались позади. Ее путь лежал в Голливуд — а точнее, в Cavoletti Cafe, хозяевам которого не посчастливилось попасть в немилость князя Лос-Анджелеса. В былые времена смертные, посмевшие непочтительно отнестись к Сородичу, рисковали жизнью; но двадцать первый век нес с собой ветер прогресса, а Камарилья была выше проступков глупых смертных. Именно поэтому хозяину кафе, который состоял гулем при бароне Анархов Айзеке Абрамсе, не грозила смерть. Ему грозило кое-что пострашнее. — Короче, расклад такой, — Ромеро почему-то всегда знал обо всем, что творится в Голливуде; иногда Элизе казалось, что он в курсе даже любимого фасона лифчиков Ималии. Поэтому, чтобы прояснить ситуацию, она позвонила именно ему. — Ну типа, место прибыльное, и вроде как князь собирался купить землю, где это кафе стоит. Предложил хозяину деньги — ни в какую. Вообще тут кто надо знает, что тот пару раз открыл рот и в кругу друзей назвал князя денди-фашистом... Не, я вот так не думаю! — поспешно добавил он. — Мне вообще без разницы, мое дело маленькое. Ну так вот, кто-то стуканул кому-то из камми, кто-то из камми стуканул кому-то еще, ну и дошло до него. Это, типа, предупреждение. Такая вот американская трагедия. Сечешь, Эл? Элиза секла. Лицо ангела с картин прерафаэлитов, ультракорректная манера речи и самое больное в городе самолюбие — это и есть точный портрет Себастьяна Лакруа, князя Лос-Анджелеса. Возможно, хозяину кафе стоило покинуть город за сорок восемь часов, собрав лишь самое необходимое. Хорошие отношения с бароном — это, конечно, аргумент, вот только смертных в Голливуде больше, чем Сородичей, и выручка идет именно от них, а не от бледнолицего городского бомонда. — Какой упрямый, однако, — проронила в ответ Элиза, одной рукой прижимая к уху телефон, а другой рисуя коричневым карандашом длинную стрелку на нижнем веке. — Да он на паях с кем-то эту жральню держит. А с кем — никто не знает. Походу, там вообще не он рулит, так-то. Прошлым вечером на почту Элизе пришло сообщение, в котором князь давал ей легкое и достойное ее — он так и выразился — поручение: связаться со знаменитым ресторанным критиком Томми Флейтоном и заставить его написать разгромную рецензию. Действительно, он был выше того, чтобы лично тратить свое время на такой пустяк. Или же — что более вероятно — дело было не в глуповатом гуле, не умеющем держать язык за зубами, а в чем-то куда более серьезном. Элиза длинно выругалась сквозь зубы и поймала в зеркале взгляд таксиста. Кажется, тот смеялся. *** Томми Флейтон оказался немного экзальтированным мужчиной лет тридцати — тридцати пяти; на его слишком ровно загорелом лице красовались тонкие тараканьи усики, и еще он вяло поигрывал вульгарной претенциозной серебряной тростью с набалдашником в виде собачьей головы. Элиза уже успела заочно его возненавидеть, потому что в отеле Luckee Star, где он якобы остановился, портье сказал, что не вправе рассказывать о перемещениях постояльцев. В ответ Элиза застенчиво улыбнулась и посмотрела ему в глаза, после чего портье растаял как арахисовое масло на солнце и выложил, что Томми ушел с друзьями в клуб, а в какой — он не знает, а еще у Томми есть друг, с которым тот поссорился и попытался утешиться с ним, но он, Роб, чисто по девчонкам, да и вообще... Элиза прощально взмахнула пальцами и выскочила на улицу, пока портье по имени Роб не начал рассказывать, где и с кем он лишился девственности. Она часто перебарщивала с Доминированием. Насколько она знала, в Голливуде был лишь один клуб, в котором наклонности Флейтона получили бы хотя бы частичное удовлетворение. «Везувий» поражал музыкой, размахом и красотой, но в нем танцевало слишком много красивых женщин. Поэтому Элиза поверила своему внутреннему Шерлоку Холмсу и уверенно направилась к пурпурным огням «Asp Hole». Человек, который остановился в Luckee Star, просто не мог пойти в менее пафосное заведение. Внутренний Шерлок Холмс Элизу не подвел. Ее цель обнаружилась на диванчике в VIP-зоне, без энтузиазма попивающей коктейль в компании таких же усталых от земного существования субъектов; Элиза внутренне порадовалась тому, что на выцарапанные у князя лишние пару сотен баксов приобрела черное платье от Прада. Возможно, только благодаря ему богоподобный Томми счел ее почти равной себе. Оценив ситуацию, Элиза опустилась на диванчик напротив. — Да? — неприязненно покосился на нее великолепный Томми, а Элиза разгладила складку на юбке. — Чем обязан? — Наслышана о ваших статьях, — прощебетала она. — Они восхитительны! На самом деле, о ресторанном критике Томми Флейтоне она узнала ровно тринадцать часов назад из электронного письма князя, но лесть всегда действовала на людей безотказно. Так вот, о Томми. Поисковики выдали ей пару среднего качества статей и в два раза больше скандалов, связанных в основном с его отношением к обслуживающему персоналу. Какая-то горничная даже подала на него в суд за публичное оскорбление, но дело предсказуемо замяли. Промотав несколько страниц, Элиза ощутила сильное желание вымыть ноутбук в физрастворе — ну или как минимум почистить кэш, изгнав оттуда любое упоминание об этом человеке. Единственным неожиданным моментом, за который зацепилась Элиза, была его религиозность — Флейтон жертвовал немалые суммы церкви, и, если бы Элиза при жизни не была законченной атеисткой, она бы даже немного изменила свое отношение. Но она не изменила. Взгляд Томми подобрел. — Приятно слышать. Так что вы хотели? Автограф? Рекомендацию? Учтите, мои рекомендации только для самых тонких ценителей. — Я бы хотела, — Элиза подвинулась чуть вперед и заправила за ухо одну из своих коротких каштановых прядок, — чтобы ты, высокомерный сукин сын, никогда больше не обращался с женщинами как со вторым сортом только потому, что твой член поднимается только при виде смазливых парней... Взгляд Томми сделался абсолютно стеклянным — как у рождественского барашка. Его прекрасные друзья пребывали в состоянии полуотключки, так что за них Элиза могла не беспокоиться. Однажды она сильно рассмешила Терезу Воэрман, баронессу Санта-Моники, когда попыталась воздействовать на нее психически (оправдать Элизину глупость могло лишь то, что в то время ей было ровно три ночи от роду); конечно, та, будучи натурой милосердной, пожалела ее, но об этом инциденте неизвестно каким образом узнал князь — и уж он-то жалеть Элизу не стал. В ту ночь она услышала о себе много чего интересного. — ...а, и не забудь написать в своей газете, что Cavoletti Café — ужасное место, потому что там нелады с канализацией и неудачное расположение здания. Ты понял меня? Или мне повторить? В сумочке завибрировал телефон; чертыхнувшись, Элиза выловила его среди носовых платков, пудрениц, помад и прочих жизненно необходимых мелочей. — Элизабет, — послышался слегка искаженный связью голос князя, — ты уже поговорила с Флейтоном? — Да, конечно, — она бросила взгляд на вспотевшее лицо знаменитого в узких кругах Томми, с полуоткрытым ртом разглядывающего вишенку на коктейле. — Все в порядке. — Ты в «Гадюке», — скорее утвердительно, чем вопросительно сказал он. На фоне шуршало и скрипело — по-видимому, одновременно с разговором князь что-то подписывал. — Немедленно уходи оттуда. — А что случи... — Моей просьбы тебе недостаточно? — уже раздраженно произнес князь. — Пожалуйста, не возражай. Элиза прикинула перспективы, подумав, стоит ли ее неповиновение будущих неприятностей; по всему было видно, что ответ может быть только один. Она встала, захлопнула телефон, щелкнула замочком сумки — и, подняв голову, вдруг поняла, что однозначно стоит. ...В те годы легендарный «Город грехов» еще не вышел — но, если бы вышел, Элиза непременно вспомнила бы сцену, в которой Голди идет вдоль грязного черно-белого зала придорожного бара — вся будто светящаяся изнутри, словно сотканная из тысяч самых ярких и нежных оттенков, прекрасная и совершенно неуместная, как драгоценный камень в куче серых булыжников. Так было и сейчас. Она словно разом провалилась в свои шестнадцать — кассеты из видеопроката, хихиканье Саманты («Нет, он просто ми-лаш-ка, Эл, ну скажи!»), ее собственное демонстративно-недоуменное закатывание глаз и снова кассеты — только уже без Саманты. Это было guilty pleasure ее подростковых лет — Эл Гарденер (высшие баллы по всем предметам и Вирджиния Вулф в школьном шкафчике) никак не могла быть без ума от дешевых мелодрам про певичек из Нэшвилла. Это исключено. Так или иначе, перед ней стоял Эш Риверс — тот самый загадочный и угрюмый Джеймс Брайт из «Вот такой любви», ничуточки не постаревший за десять лет и все такой же красивый надломленной, порочной и безнадежной красотой. «Неужели это вы?» — хотела было воскликнуть она, но вместо этого молчала, почему-то с улыбкой глядя на него — на свои шестнадцать, разноцветные заколки, китайскую еду по пятницам в гостях у подруг и теплое закатное калифорнийское солнце. — Вообще-то, здесь мой элизиум, — проговорил он, не сводя с Элизы ярких, глубоких, невозможно-зеленых глаз. — Ты не имеешь права делать тут свои фокусы. — Я... — Элиза смутилась, подбирая слова. Все смешалось в ее голове — ностальгическая радость перед чем-то из ее юности, изумление от его красоты, которую, оказывается, экран совершенно не передавал, и страх за свою не-жизнь из-за явно куда более, чем она, могущественного Сородича. Он вдруг запрокинул голову и негромко, мелодично рассмеялся. — Не старайся, — оборвал он свой смех. — Мне в целом все равно. — Зачем же ты тогда ко мне подошел? — с любопытством спросила Элиза. Риверс пожал плечами и двинулся к барной стойке; Элиза пошла следом за ним, откуда-то зная, что он — не против. — Ты словно царапина на пленке, — он взял со стола стеклянный фужер и принялся вертеть его в руках, — здесь все — одни и те же, из ночи в ночь, из ночи в ночь... И тут появилась ты. Я не смог пройти мимо. — Ты всегда говоришь клише из романтических фильмов? — Элиза иронически сощурилась. — Что будет дальше? Ты ждал меня всю не-жизнь? Я похожа на девушку из твоей голубой мечты? Или — чем Каин не шутит — ты почуял во мне родственную душу, с первого взгляда, конечно же, и готов увезти за пределы Ойкумены? — Я не знаю, что такое Ойкумена, — отозвался Риверс отрешенно. — А если бы и знал, то я бы туда тебя не увез. Я бы вообще никуда тебя не увез. — Как же так? — Элиза слегка приподняла уголок рта в улыбке. — Вот так. Сегодня годовщина моей смерти, — он поднял пустой бокал и протянул Элизе другой — тоже пустой. — Одиннадцать лет. Передоз, если тебе интересно. Я не жалею. В девяносто третьем Америка булькала дерьмом так же, как и сейчас. Мне надо было спрятаться, понимаешь? Элиза молча кивнула; Риверс вложил в ее пальцы бокал и стукнул о него своим. — Выпей за меня воображаемого витэ, незнакомка в черном, — он с ухмылкой встряхнул своими густыми каштановыми волосами. — Кажется, сегодня последняя моя ночь, и отсюда я не выйду. Если бы это была комедия, я бы поменялся одеждой со своим двойником. Если бы это был боевик, я сбежал бы через канализацию, а потом отстреливался бы от них прямо на дороге. Но это не фильм. — Я не понимаю, о чем ты... — Тебе и не нужно. Просто, — глаза Риверса сверкнули странным хмельным огнем, — я просто хочу с тобой потанцевать. Во всем этом было что-то странное, до нелепости красивое или до прелести нелепое — все эти фиолетовые неоновые огни, ее детский полузабытый кумир, поздняя осенняя ночь и даже медлительно-чувственные напевы «Stop» Сэм Браун из колонок. Как будто действительно самая клишированная и до зубовного скрежета банальная мелодрама: и все-таки Элиза, как зачарованная, сошла с высокого барного стула и позволила обнять себя за талию и увлечь в танец. — Видишь вон того в черной куртке в углу? — прошептал он, склонившись к ее уху, пока они плыли по танцполу в такт музыке. — Он тут и сегодня, и вчера, и позавчера. Как ты думаешь, что ему тут нужно?.. — Не знаю... Может, он твой поклонник? — тихо засмеялась она, глядя на него снизу вверх. — Может быть, — согласился он. — А может, и нет... — Это не боевик и не комедия, — протянула Элиза задумчиво. — И даже, кажется, не мелодрама. Надо полагать, я попала в нуар? Как ни странно, она абсолютно не чувствовала себя глупо — казалось, все, что бы она сейчас ни сказала, станет самой уместной мыслью на свете. Именно сейчас было уместно абсолютно все. — А ты еще не поняла?.. — выдохнул он. — Мы все. И давно. — На детектива ты не похож. Полицейский? — Элиза расхохоталась. — Значит, ты гангстер. Но только отбираешь ты... не деньги. — А ты — роковая женщина с несчастным прошлым, которую интересуют только... не деньги. — Разумеется. — И у нас никогда не будет счастливого конца. — Никогда! — с улыбкой пропела она. Он наклонился к Элизе, заслонив от нее свет прожекторов, и большим пальцем легонько провел по ее губам; она закрыла глаза — и свет прожекторов взрезал ее веки, а потом со всего размаху холодным лезвием воткнулся в мозг. — Обойдемся и без него, — он потянулся к ней, но Элиза увернулась, и поцелуй пришелся куда-то ей в ухо; он разочарованно и прерывисто вздохнул. — Роковые женщины не целуют анархов? — Роковые женщины не поддаются Очарованию, — прорычала Элиза и с силой его оттолкнула. — Стоп, снято! Со стороны входа к ним легкой и быстрой походкой шел Айзек Абрамс — разноцветные лучи, падающие на его белый костюм, в сочетании с острыми чертами лица делали его похожим на постаревшего, но еще не утратившего хватки Арлекина. — Как вам Голливуд, мисс Гарденер? — осведомился он. — Что понравилось? Что не понравилось? Быть может, местные кафе? Элиза гневно раздула ноздри. — Ничего личного, — лениво сказал Риверс. Без Очарования в нем не обнаруживалось почти ничего особенного — впрочем, он все еще казался красивее, чем на экране. — Ты и правда довольно симпатичная. Для камми. — А в чем, собственно, дело? — Дело в том, что, если ты еще хоть раз приблизишься к Cavoletti Cafe, за последствия я не ручаюсь, — любезно пояснил мистер Абрамс. — Это мое кафе, мисс Гарденер. И это мой домен. Можешь так и передать своему князю. И благодари Каина, что в эпоху, когда меня обратили, было принято с уважением обращаться с женщинами. Иначе бы я, выражаясь языком техасских рейнджеров, глаз тебе на жопу натянул. Ясно излагаю? — Более чем, — почти не разжимая зубов, произнесла Элиза. Все было предельно ясно и с людьми, и с Сородичами, и даже с доменами. По-видимому, все ее последующее существование будет напоминать игру в пинбол, где роль злосчастного шарика отводилась именно ей, Элизе — потому что для того, чтобы натянуть это самое на то самое князю, его как минимум придется вытащить из пентхауса, а ни у кого нет для этого ни ресурсов, ни желания. — Это очень отрадно. А ты, — мистер Абрамс обратился к безразлично переводящему взгляд с него на Элизу Риверсу, — идешь со мной, дурак. Или ты решил, что я тебя брошу здесь? — Мне плевать, — он равнодушно покачал головой. — А мне — нет. Казалось, он сейчас оскалит зубы, как старый, умудренный жизнью пес, и схватит Риверса за загривок, словно непослушного щенка; Элиза поняла, что именно сейчас ей действительно пора идти — она подхватила сумку и повернула голову, чтобы бросить последний контрольный взгляд на обращенного к истинному пути Флейтона. И нахмурила брови, увидев, что занимаемое им и его друзьями место опустело. «Ушел? — подумала она, разглядывая ряд полупустых коктейлей и сканируя взглядом зал. — Ну и черт с ним... Лишь бы не соскочил». Спустя пару секунд Элиза поняла, что он никуда не ушел. Томми Флейтон, величайший ресторанный критик штата, стоял у парапета на верхней площадке, окруженный своими спутниками; никто из них больше не выглядел сонным — главным образом потому, что каждый из них держал в руках по арбалету. И держал очень уверенно. Элиза похолодела. — Sono gia morti! — громко и внятно сказал Томми Флейтон, перекрикивая музыку, и перехватил свою трость — нижняя ее часть отскочила, обнажив длинное широкое лезвие меча. «Они уже мертвы», машинально перевела с итальянского Элиза. В нем трудно было узнать ту надменно-усталую богемную личность, которую она оставила на диванчике в VIP-зоне — его глаза фанатично блистали, а пружинистая поза и легкость, с которой он держал даже на вид тяжелый меч, не оставляли никаких сомнений в его опыте. И шансов тоже не оставляли. Мистер Абрамс задрал голову — в отличие от Элизы, он, кажется, совершенно не боялся. Или просто талантливо, как и всякий тореадор, делал вид?.. — Давай поговорим, — удивительно четко, уверенно и убедительно заговорил он — не хуже, чем какой-нибудь переговорщик из ФБР. — Все и всегда можно решить миром. Разве мы все — не разумные создания? Его голос звучал мягко, искренно и очень человечно — сквозь ледяной ужас Элиза подумала, что и сама бы с радостью, без каких-либо колебаний ему поверила; голову обволакивало нежным теплом, и она сама почти убедилась в его словах — действительно, чего же не смогут поделить несколько совершенно разумных во всех отношениях созданий? Она увидела, как в нерешительности переглядываются арбалетчики и как подрагивает оружие в их прежде твердых руках; заметив это, мистер Абрамс выпрямился еще сильнее, и его темные глаза стали еще более убийственно добрыми и неравнодушными. — Разве мы должны воевать? Разве мы не можем просто... взять... и разойтись? — Не заговаривай мне зубы, пустотелый, — Флейтон раздвинул в усмешке тонкие губы. — Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла. Потому что мой Бог — со мной! В свете прожекторов ярко, невыносимо ярко сверкнула брошь на лацкане его дорогого пиджака — брошь, которую Элиза прежде не замечала: меч, перевернутый лезвием вниз и оттого напоминающий распятие. В памяти тут же всплыло перекошенное лицо Грюнфельда Баха, который остался в горящем особняке покойного доктора Граута — и огонь, вспыхнувший, отразившийся от такой же броши на его груди. Почему я не ушла раньше, в оцепенении подумала она, оседая на пол от страшной, разливающейся от макушки к кончикам ногтей боли; почему же я не успела уйти, и почему этот жуткий мир таит опасность в любом, в совершенно любом уголке? Наверно, ей никогда уже не найти ответа на этот вопрос. Рядом с ней еще сильнее побледнел и схватился руками за голову Айзек Абрамс; его и без того худое лицо на глазах осунулось еще сильнее. Теперь он действительно выглядел как живой мертвец — серо-синий, сухой и тощий, со ввалившимися глазами и запавшими губами. Не встречая никаких препятствий, Флейтон церемониальным жестом поднял свой меч. И тут случилось нечто, чему Элиза не могла дать ни названия, ни объяснения. Во мгновение, самое большее одной десятой секунды, рядом с ним оказалось серое и размытое; лязгнул отброшенный в сторону меч, и дальше началось что-то, напоминающее работу огромного невидимого блендера. Во все стороны полетели кровавые брызги — как в дурном боевике, подумала Элиза, машинально стряхивая с рукава кусочек чего-то теплого, красного, склизкого и явно оторвавшегося от Томми Флейтона. Теплое и красное напомнило Элизе куриную печенку, которую она терпеть не могла при жизни. Судя по всему, не зря. Спустя какие-то минуты от блистательного критика Томми Флейтона в буквальном смысле осталась лишь бесформенная куча ошметков — и разглядеть, где в этой куче закопана брошь-меч, теперь уже не представлялось возможным. Серое и размытое остановилось, сделалось видимым и превратилось в Эша Риверса, лицо, руки и одежда которого были покрыты кровью не хуже, чем платье Кэрри Уайт на ее первом и последнем школьном балу; его лицо уродливо искажала дикая, совершенно звериная злоба. В него полетел тяжелый болт. В воздухе свистели серебристые росчерки; один из них попал Элизе в плечо, и она, вскрикнув, собрала последние силы и метнулась за диван, прижавшись к спинке затылком и нервно ломая пальцы. Вне спасительного задиванного мирка кто-то истошно кричал, что-то звенело и лопалось; спустя какое-то время грохот стал несколько тише, и Элиза решилась высунуть нос из укрытия. К ее величайшему ошеломлению, расстановка сил полностью изменилась, потому что среди арбалетчиков она увидела знакомую огромную фигуру шерифа — тот почти лениво взмахивал своим широким мечом, словно притомившийся на жаре косарь, не оставляя им никаких путей к отступлению. Все было кончено даже как-то буднично — расправившись с последним арбалетчиком, шериф вытер меч о собственный плащ и коротко обратился к мистеру Абрамсу: — Мертвые. Надо убрать, — после чего, безошибочно угадав направление, направился к сросшимся, словно одиозные Кровавые Братья, дивану и Элизе. Она автоматически выдернула из плеча болт и поднялась на ноги. — Мастер Себастьян сказал — уйти, — неподатливым, заржавевшим от редкого использования голосом скрежетнул шериф. — Ты почему не уйти? — Так получилось, — коротко ответила Элиза. У нее не было никакого желания признаваться в том, что она не сумела вовремя пробиться через тореадорское Очарование. — Кто это был? Что... что это было? — Охотники. Мастер сказал — следи за Элизабет, она найти охотник. Охотник хитрый, от шериф прятаться, от другие Сородичи прятаться. От Элизабет не прятаться, она не знает про охотник. — Давно следили? — сквозь зубы процедил подошедший к ним Айзек Абрамс. Теперь он выглядел таким же цветущим, как и раньше. — Мечи Господни, полагаю, — он брезгливо потыкал ногой то, что осталось от Флейтона. — Мы догадывались, что они где-то здесь. Он повернулся к Элизе. — Вынужден тебя поблагодарить. Сегодня ты косвенным образом спасла не-жизнь моего Дитя, — он кивнул на Риверса, все еще покрытого ровным слоем крови. — Но вообще, — подхватил тот и почти по-мальчишески искренне, без извечного налета актерской показушности, фыркнул, — мы бы и сами справились! Элиза уже не в первый раз подивилась тореадорской взбалмошности и непредсказуемости (первый раз был в «Везувии», когда ВиВи то цитировала Бодлера в оригинале, то путала слова «индустрия» и «индастриал». Впрочем, ей шло). Еще несколько минут назад Риверс собирался торжественно упасть в объятия Окончательной Смерти, а теперь он вызывающе улыбается и явно даже и не собирается умирать. И — кажется — никого из присутствующих, кроме нее, это не смущает. — По-моему, это все-таки не нуар, — с достоинством высказалась Элиза. — Это какая-то черная комедия. В стиле Тарантино. — Не спряталась бы вовремя — было бы джалло, — отпарировал Риверс. — Передавай привет князю, Беатрикс Киддо. Элиза сузила глаза, но не стала отвечать. — Мастер Себастьян не спасай Анарх. Мастер Себастьян убивай охотник, — без выражения подвел итог происходящему шериф и зашагал к выходу, а Элизе не осталось ничего, кроме как последовать за ним. Ее ждали роскошная и уютная квартира в «Skyeline Apartments», ванна с ладановым маслом и еще не прочитанный роман Найо Марш — а также, вероятно, сто-пятьдесят-какая-то по счету головомойка от князя. Но все это будет когда-нибудь потом. Сейчас же Элиза просто вяло радовалась тому, что все кассеты с фильмами Эша Риверса остались в особняке на Манхэттен-Бич. По крайней мере, хотя бы они не будут напоминать о пережитом этой ночью позоре.