Сердце Матери

      1

      Сейчас       Часы, которые Ахания находилась в глубоком трансе, в действительности оказались минутами. Но время не имело значения. Оно словно разрушилось, обратившись аллюзиями, которые запечатлелись в ее сознании вереницей образов — расплывчатых, неясных, но бесспорно кошмарных — пронесшихся на огромной скорости, как поезд по рельсам, безжалостно разорвавший и разметавший на части её хрупкое «я».       — Где я?       Ахания поняла, что очутилась в преддверии бездны. Безрадостном царстве тьмы, обволакивающей её, проникающей всюду, черной и вязкой, точно трясина.       — Меня кто-нибудь слышит?       Темнота не ответила. Тени нависали над женщиной, словно толпа людей в черных мантиях, столпившихся вокруг, страх гирей давил на грудь, а затем пришло жжение, больше напоминающее зуд. Ей нестерпимо хотелось снять с себя кожу, вывернуться наизнанку. Казалось, нечто расщепляет ее изнутри на молекулы, но боли не было, только желание поддаться, обрести покой. Цепляясь за крохи угасающего сознания, Ахания пыталась понять: что делать и как выбраться?       Между тем во мраке что-то стучало, напоминая тиканье старых часов. Это постукивание отдавалось болезненным эхом во всем теле, разносились вибрацией, словно кто-то ударял тяжелым деревянным посохом о каменный пол. Раз за разом невидимая рука сбивалась с ритма, пропуская очередной удар, но продолжала.       Чем бы ни был этот механизм, подумала Ахания, он явно работает на исходе своих сил.       Она прислушалась и поняла, что странный, ни на что не похожий звук исходит изнутри неё. От осознания ей стало дурно. Ахании и раньше доводилось слышать этот мягкий, но пугающий стук — так медленно приходил в негодность «механизм» её матери.       — Я знаю, кто ты. Хватит прятаться!       Сначала темнота чуть подернулась рябью, будто Ахания находилась посреди озера, в которое кто-то кинул камень, и на дне пробудилось «нечто» дремавшее до сих пор, а затем появились крохотные мельтешащие точки. Словно чем-то взбудораженные, они носились вокруг неё, липли, лезли в рот, глаза и нос, вспыхивали, пульсировали, кружили. Всё вокруг тоже начало кружиться, и Ахания вдруг почувствовала чье-то присутствие в своей голове. Кто-то, словно она была огромной библиотекой, и это был кто-то чужой, в спешке водил пальцами по корешкам, доставал книги, пролистывал, ставил на место, иногда ронял на пол. А точки всё продолжали налипать, заставляя видеть то, что было давно пережито и забыто.       Ошибки быть не могло. То же леденящее дыхание смерти, которое ощущалось сильнее по мере того, как постукивание усиливалось, то же чувство неотвратимости, всегда сопровождающее жнецов.       В висках снова застучало, да так, что её чуть не вывернуло.       — Уходи! — крикнула Ахания в пустоту. — Оставь меня!       Но точки даже не думали исчезать. Они группировались, слипались, и вот это уже не точки, а длинные черные гибкие, как лоза, руки с блестящими, как полированное дерево, когтями. Они тянулись к ней отовсюду — жуткие, испещренные огромными венами, алчные, напоминая щупальца, словно женщина оказалась в логове гигантской медузы.       Осознание пришло внезапно: тьма вокруг — этот кокон из кривых, цепких, дочерна опаленных крючьев, извивающихся змеями, тычущимися в неё рыльцами, хочет одного — её душу. Сопротивляться им бесполезно — их ведь там целые полчища.       Ярость, неприкрытая бешеная ярость вдруг накатила на неё.       — Убирайся немедленно! — завопила Ахания. Голос едва не сорвался на визг. — Убирайся, мерзкий падальщик! Моё время ещё не пришло!       Она не ждала этого, но жнец вдруг подчинился ей. Его присутствие постепенно перестало ощущаться, и всё затянул прежний непроглядный мрак.       «Нужно выбираться отсюда».       Ахания попыталась сосредоточиться, но она всё ещё слышала стук, который по-прежнему отдавался в висках и не давал сформироваться ни единой мысли. Голова была тяжелой, ватной, но где-то глубоко зарождалась слабая надежда, что всё закончилось — вот сейчас, еще чуть-чуть, и она очнется.       Женщина встряхнула головой, загнала поглубже страх и попыталась понять, что происходит. Но прежде, чем ей удалось сделать какие-либо выводы, Ахания будто в зеркале увидела себя, только на тридцать лет младше.       Она взглянула на отражение, на своё лицо. Откуда-то из самой глубины к ней пришло понимание: её хотят заставить снова пережить самый жуткий день в её жизни.       «О, нет… нет… нет!»       На неё смотрела девушка в положении с изнуренным лицом. Живот был таким большим, что, казалось, ноги растут прямо из него — две бледные, тощие подпорки.       Страх сомкнул свои холодные цепкие пальцы у неё на горле. Дышать стало трудно. Воспоминания стали вдруг яркими и отчетливыми. Словно они таились совсем рядом, за тоненькой перегородкой, и ждали подходящего момента, чтобы обрушиться на неё.       Ахания зажмурилась, прикрыла рукой глаза и снова открыла. Перед ней знакомый вид из окна: город тихо и мирно спит под покровом ночи, фонарь перед домом мерцает тусклым светом.       Сколько вечеров она провела в этой квартире в одиночестве, сколько раз мечтала забыть всё, что произошло здесь, но прошлое всегда неизбежно возвращалось. Война с ним напоминала войну с ветряными мельницами. К несчастью, сейчас это были не просто воспоминания. Прошлое оказалось вполне реальным, хуже того — осязаемым.       «Где же ты, Рик? Тебе всегда удавалось спасти меня от себя самой. Смогу ли я справиться без тебя?» — промелькнула в голове отчаянная мольба и канула в потоке сознания.       «Ты сможешь», — ответил голос из глубин подсознания.       Она уставилась на свое отражение: бледное, испуганное. Лицо ее приобрело странное, мучительное выражение, при этом она видела себя прежнюю и себя настоящую в одном лице.       «Это бред».       Ахания повернулась. На тумбочке зловещим зеленым огнем на циферблате горели четыре цифры.       Три часа ночи.       С трудом веря в происходящее, она попыталась встать с края кровати, на которой сидела. Волна дурноты прошлась по ней, как шаловливый ветер. Она согнулась в надежде, что это пройдет, и поняла, что не может этого сделать.       Внезапно она улыбнулась, но улыбка тут же сползла с её лица. Руки сами по себе сложились на животе, который полукругом выпирал из-под ночной сорочки. У неё возникло ощущение, что её вот-вот раздавит что-то огромное, невероятно тяжелое. Безмерная усталость и осознание навалились на Аханию.       Но ей не привиделось и не показалось: она вернулась в свою квартиру на четвертом этаже или её вернули в тот момент жизни, когда всё полетело к чертям.       Но зачем?       Ахания осмотрелась. С тех пор, как она покинула это место, она никогда не возвращалась сюда и никогда бы не вернулась по доброй воле. Однако, несмотря на это, она всё еще не могла сказать, что ненавидела эту квартиру. Это был её дом. Первый дом, который принадлежал ей.       Цветы стояли на своих местах, некоторые и завяли (ей было не до них), но горшки целы, постель сбита, простыни мокрые, ведь на них только что спали, даже её любимое кресло на том же месте, где и всегда: его ещё не осквернили.       В глубине квартиры трещал холодильник, покачивалось под потолком множество украшений, оберегов, колокольчиков. Этот гул стоял в ушах, пронзал насквозь, напоминая о том, что где-то поблизости всё еще был жнец смерти.        Ахания заткнула уши. От страха у неё вспотели ладони, по спине пробежал холодок.       «Это нереально. Это невозможно».       Но стены квартиры были исписаны свежей краской защитными заклинаниями, обклеены печатями, над кроватью висел гобелен, лампочки в торшере по-прежнему не было, на полке стоял красный молитвенник, на корешке издевательски блестела позолоченная эмблема Ордена Меча, словно не прошло более четверти века.       Издав полустон-полувсхлип, Ахания провела ладонью по лицу. Оно было липким, капельки слез смешивались с потом и стекали по подбородку. Каждый удар сердца отдавал пульсирующей болью в висках, словно её голова была пустым стаканом, о стенки которого бьются кубики льда.       Она снова посмотрела на своё отражение в оконном стекле: синяки под глазами, отеки, собранные в пучок волосы, засаленные до того, что кажутся черными, и только губы всё ещё полные, сочные. Если бы её спросили, хотела бы она ещё раз испытать на себе «чудо» беременности, она бы покрутила пальцем у виска. Для неё этот период жизни стал самым кошмарным.       Вдруг ни с того ни с сего отражение раскололось надвое ломаной серебристой трещиной. А когда рассеянный взгляд уловил тень за спиной в дальнем конце комнаты, было уже поздно.       Ахания едва успела понять, что происходит, как в следующую секунду по воле какой-то невидимой силы упала на пол. Ей едва удалось смягчить падение, выставив руку вперед, избавив себя от удара головой, а другой рукой закрыв живот.       Но что-то тут же подхватило её и бросило в сторону, а затем боль пронзила тело во второй раз, там, где была левая нога, и она увидела, что в месте, где головка бедренной кости соединялась с берцовой, торчит ослепительно белый осколок раздробленного надколенника. Кость сломалась, как сухая ветка под сапогом.       Ахания закричала, и незваная гостья рассмеялась. Вопли девушки были для неё сладкой, звонкой музыкой.       — Ждала меня? — наигранно мягко сказала женщина, протянула руку, касаясь висящего над кроватью ловца снов, и с презрением посмотрела на остальные талисманы и обереги.       — Хлам, — задумчиво произнесла она, поддев потрепанную, но все еще яркую шерстяную нить, на которой висели крошечные серебряные колокольчики. Они звякнули, и лицо женщины исказилось, будто от боли. Она сердито оборвала оберег; следом за ним амулеты один за другим попадали на пол, точно невидимый нож разом обрезал все нити.       — Заставила ты меня побегать. — Она вздохнула и стала неторопливо приближаться. — А я этого не люблю.       Ахания вжалась в тумбочку, не веря в то, что все повторяется. Дикие зеленые глаза смеялись, обещая скорую смерть и крики, которых никто не услышит, а если услышит — пожалеет об этом.       Откинув рыжие волосы назад, женщина вдруг передумала, улыбнулась и опустилась в стоящее рядом кресло. Её лицо с точеными и высокими скулами засияло. Улыбка вышла короткой и ужасной.       — Надо было сразу это сделать, — сказала женщина, карикатурно закинув ногу на ногу и, стерев с туфли каплю крови, облизала палец. Глаза её потемнели.       Ахания попыталась отползти; она хорошо знала эти дизайнерские зеленые туфли на красной подошве как и чудовище, которое носило их бессменно. Странную любовь к кислотным кричащим цветам на её памяти испытывало только одно существо — с безумными глазами и огромными красными «когтями».       «Касикандриэра», — но тогда она еще не знала её имени.       — Со сломанными ногами ты бы не побегала по бабкам, а может быть, даже подумала о том, что пытаться водить меня за нос — плохая идея, — голос женщины звучал хрипло, утробно, не так, как раньше. Кожа на её лице местами стала выглядеть так, словно старые, давно зажившие ожоги.       Ахания посмотрела на нее снизу вверх затравленным взглядом. Кровавый след зловеще тянулся за ней, как шлейф. На бедре красовалось четыре глубоких вмятины, словно борозды от раскаленных прутьев. Границы опалившейся плоти чернели неровными краями — бледный гладкий рубец шириной в указательный палец останется с ней после этого дня на всю жизнь. И хотя в этой едва заметной полоске соединительной ткани не было нервных окончаний, у Ахании случалось ощущение, что шрам жжется, как раскаленная проволока.       «Почему это происходит снова?» — спросила она себя, и вдруг ей ответил голос матери: «Потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь. Немногие находят их».       Очередной удар обрушился на неё с такой силой, что должен был переломить её напополам, однако она не почувствовала ничего, лишь услышала, как воздух рассекла невидимая рука.       — Когда я говорю, ты должна слушать и внимать, — женщина рассмеялась. Её звонкий, раскатистый смех, прокатился по комнате, словно волны прибоя.       Ахания по-прежнему сидела неподвижно, не реагируя на слова. Стоящая на маленьком столике лампа вдруг зажглась, но Ахания не обратила на это внимания. Все её мысли были сосредоточены на «нечто», что она ощущала внутри себя. Нечто маленькое, светлое, теплое, которое следует оберегать и которое хотят вырвать из неё, раздавить, растоптать, убить.       «Я не позволю».       Ужас пришел, когда она почувствовала, как по ногам льётся кровь. Страх навалился на неё, как холодная перина. Ребенок — её ребенок — в утробе перестал шевелиться. Матку, будто выворачивая наизнанку, сковала болезненная схватка. Ахания почувствовала себя так, словно ее выскабливали изнутри багром.       Все мысли исчезли, в голове билось отчаянное: «Я не допущу этого», а следом пришло безнадежное предчувствие смерти. Но силы покидали её тихо и безболезненно, как кровь, по капле вытекающая из вены через пластмассовую трубку в лаборатории Ордена Меча.       «Я выжила», — сказала она и повторила, как мантру: «Я выжила тогда и сейчас выживу».       Ахания не увидела, но почувствовала, что женщина снова собирается ее ударить, и закрылась руками, смаргивая слезы. Но время вдруг замедлилось, а затем вовсе остановилось. Ахания широко распахнула глаза, увидев протянутую невидимую руку с едва различимым контуром, застывшую перед ней.       Женщина была так близко, что она чувствовала сладковатый аромат дорогих духов, призванный замаскировать тошнотворный запах падали, сопровождающий большинство одержимых. Зеленые глаза все так же горели адским огнем.       «Я должна что-то сделать. Что угодно!»       Почти бессознательно она полезла рукой под подушку. Уже несколько месяцев он лежал там, как оберег — черный лакированный пневматический пистолет с единственным зарядом.       Ахания подтянулась и схватила его, прекрасно понимая, что у неё есть лишь одна попытка.       «Что может эта игрушка против демона?» — Проскочила в голове мысль, и тут же внутренний голос подсказал: «Многое. Поверь в это, Вил, и это станет реальностью. Не целься рукой, не стреляй дротиком. Стреляй мыслью».       Ахания не знала, откуда голос отца взялся в её голове в тот день, но она помнила слова, которые он сказал, и помнила, что прислушалась к нему.       Она сняла пистолет предохранителя. Он казался игрушкой, а не грозным оружием, но она должна была поверить в обратное.       Ахания закрыла глаза и почувствовала: она может изгнать этого демона, ей это по силам, в её руках грозное оружие. Где-то в глубине души она знала о том, что это действительно в ее власти. Знала на подсознательном уровне. И это сработало.       Она выстрелила, и дротик воткнулся в правый глаз женщины. Время тут же вернуло свой ход. Выстрел прозвучал, как хлопушка, а следом с лица той сошла улыбка, свет в глазах потускнел и померк, а воздух разом содрогнулся от душераздирающего крика.       — Дрянь! Выродок!       Правый глаз женщины вытек, теперь зияя черной дырой, из которой лилась кровь. Но это было полбеды. Дротик будто запустил механизм распада. Тело, служившее демону вместилищем, начало разлагаться на глазах. И вот перед ней стояла уже не прекрасная женщина с рыжей копной волос, а смердящий, наполовину сгнивший труп.       Женщина выбросила руку, пальцы сдавили шею Ахании. Она продолжала давить до тех пор, пока хватка вдруг не ослабла. Демон вдруг отшатнулась от неё, схватившись за щеки. Кожа на её лице потемнела и стала расползаться на глазах.       — Лицо! Мое прекрасное лицо! — завопила она.       Ахания осела на пол в полубеспамятстве. Инстинкт самосохранения заставил её отползти подальше и забиться в угол, вытаращившись на женщину.       — Что ты наделала?! — зашипела та, как ошпаренная кошка, корчась от боли и тщетно пытаясь вернуть на место болтавшийся лоскут кожи с частью брови, почти закрывший дыру, где еще недавно был красивый зеленый глаз. А затем она застонала, обдирая кожу с лица, как отклеившиеся обои, обнажая разлагающуюся плоть.       Пол вдруг сотрясся. Стекла в окнах загудели, книжный шкаф задрожал, чашка, стоящая на столе, упала и разбилась. А следом сотряслись стены. Начали падать картины, книги.       Всё кругом вздрагивало. Каждый раз, когда что-то падало на пол, раздавался громкий сухой треск и взлетали маленькие облачка пыли. Ахания сжалась и накрыла голову руками, опасаясь, что её может просто придавить потолком. В тот же миг выбило стекло. Град осколков осыпался вовнутрь, и девушка почувствовала, как воздух стало затягивать в комнату. Казалось, ещё чуть-чуть, и здание рухнет, как карточный дом.       — Как ты смогла?! — заревела женщина ещё громче, пребывая не просто в гневе, а в лютой ярости, понимая, что желанная добыча, которая секунду назад была в её руках, ускользает из них. Её зеленые глаза буквально плевались искрами негодования.       — Если довести человека, он перешагнет черту, после которой возврата нет, — Ахания закрыла глаза. Руны на руках проступили четче и ярче. Порезы от стекла затянулись, словно их никогда не было. Она почувствовала, как внутри у нее, словно цветок, распускается и набирает силу нечто мощное.       В тот же момент челюсть женщины отвисла, обнажив черные, обломанные зубы, и уже не закрылась обратно, словно её вывихнули. Кровь хлынула изо рта на подбородок.       Ахания не слышала собственного крика или не придала ему значения. Она всё еще не понимала, как возможно переживать то, что давно произошло, заново. Но она перестала удивляться происходящему.       Кровь низвергалась потоками отовсюду, ей не было видно ни конца, ни края. Она лилась изо рта, из ушей, из глазниц тела, которое позаимствовала демон, стекала сгустками по подбородку, шее. Рыжие волосы женщины буквально истлели, превратились в выцветшую, вонючую мочалку, зубы выпали, кожа на лице высохла, обтянув череп, как вакуумная упаковка, местами на ней появились волдыри, которые назревали и лопались. Лишь в глазницах сверкали, пульсируя, маленькие зеленые точки с черными щелками зрачков.       А затем мрак сомкнулся вокруг них. В ужасной темноте Ахания услышала бессвязный крик и детский плач. По рукам и ногам девушки поползли вереницы светящихся узоров, они проступали изнутри, жгли кожу, сломанная кость срасталась на глазах.       [Я доберусь до тебя, сука. Твоему выродку не жить! Я доберусь до тебя, и крики разорвут тебе горло! Но сначала ты будешь смотреть, как он умирает. Я клянусь тебе!] — эти слова прозвучали у девушки в голове.       — Вон из моей головы, — прошептала Ахания пересохшими губами, чувствуя переполняющую её силу, которая согревала, ласкала, точно объятья матери. Она вселяла в неё уверенность, которой ей не хватало все эти месяцы, наполненные страхом и отчаянием. — Катись обратно в ад!       Из горла женщины донеслось сначала низкое урчание, затем она действительно зарычала, а из разорванного черного рта вылетела муха, за ней еще одна. Ахания подумала о том, как давно мертво это тело, раз от него не осталось ничего, кроме черной искареженной плоти.       Жирная мясная муха села на ухо и заползла внутрь, но та продолжала улыбаться — безвольным, жутким подобием улыбки.       [Запомни. Однажды мы снова встретимся, и ты пожалеешь, что осталась сегодня жива].       Два зелёных огонька хищно смотрели из пустых глазниц на Аханию, а затем тьма сгустилась и поглотила всё вокруг. Она ещё слышала, как жужжат мухи, которые наверняка отложили множество личинок внутри тела женщины в фирменном красном костюме дольче и зелёных туфлях лабутенах, но её затянул этот водоворот, течению которого не было сил сопротивляться. Её загнали в загон самого нижнего уровня самосознания, заставляя снова пережить запредельный кошмар.

2

      Данте лежал пузом на холодном камне и, отведя рукой сухую ветку, пытался зачерпнуть воды в высокий серебряный стакан с узким горлом, больше напоминавший пробирку. Туман обволакивал его с ног до головы, накатывал, точно волны прибоя, и тогда он зажмуривался и задерживал дыхание до тех пор, пока едкие испарения не отступали на какое-то мгновение.       Оракул сказала, что из этого источника можно пить, но полудемон сомневался в её словах. В конце концов, это она была виновата в том, что Ахания сейчас стояла неподвижно, будто окаменела.       Данте ясно представил женщину, которая осталась там, застыв, как статуя: остекленевшие глаза открыты, мышцы лица обмякли, на руках проступили руны, неумолимо ползущие от внешний стороны ладони к локтю. Там, где её лицо не было мертвенно-бледным и не полыхало румянцем, также проступили глубокие, точно высеченные в камне символы. Она была оплетена этими причудливыми узорами, как паутиной. Медальон на шее сверкал синим; белые всполохи окутали его, как туман остров, поблескивая серебром.       Данте вздохнул, предпринял очередную попытку зачерпнуть воды, не бултыхнувшись в бассейн (в этот раз ему действительно удалось набрать воды), выпрямился и потянулся, разминая затекшие от напряжения мышцы.       Мужчина огляделся. Его взгляд скользнул по неряшливо разросшимся кустам, по гребню трехметровой стены, обрывавшейся, словно её кто-то надкусил, как гигантскую белую шоколадку. За стеной в обе стороны тянулась холмистая равнина с каменными россыпями, за ней во мгле скрывались горы, а прямо перед носом по эту сторону стены из тумана тут и там выныривали шпили отчасти сохранивших своё былое величие башен, мрачными исполинами напоминавших о том, каким был город, теперь похожий на заросшую запущенную могилу.       «Настоящее кладбище с покосившимся ржавыми крестами и плитами», — подумал Данте.       Он посмотрел на голубые огоньки, блуждающие среди разрушенных домов (ему даже показалось, что он разглядел сотканную из теней детскую фигурку, метнувшуюся в сторону одного из зданий, но туман был слишком густым, чтобы говорить об этом с уверенностью), на статуи с мертвыми лицами, неотрывно и пристально следившие за ним своими пустыми глазами, и снова подумал об Ахании.       Данте не был уверен, что эта затея кончится добром. Состояние женщины напоминало транс. Жуткий, кошмарный транс. Она просто стояла и смотрела невидящими глазами в пустоту. От одного её вида охотнику становилось не по себе. Чутье кричало, что он должен вмешаться, сделать хоть что-нибудь. Но главный вопрос, который волновал, пожалуй, не только его (Данте подумал о Вергилии, который всегда реагировал на всё одинаково — замыкался и злился) — очнется ли она?       Со стороны города послышался какой-то звук. Данте замер, поежился от мороси, всматриваясь в линию покосившихся домиков и заборов, протянувшихся справа. Грязные или выбитые окна пялились на него. В одном из таких зияющих пустотой проемов неподвижно стоял человек в черном. Стоял, не скрываясь, прислонившись спиной к стене, повернув в сторону полудемона бледное лицо. Его силуэт был нечеткий, становился то гуще, то жиже.       Данте сел на камень и уставился на тень. Некоторое время они молча смотрели друг на друга, затем она вдруг исчезла, словно провалилась под землю, и появилась снова уже во дворе, чуть левее и ближе, по колено в белоснежной клубящейся мути.       — Твоё здоровье, — усмехнулся полудемон. В горле пересохло, и он опрокинул пробирку с набранной водой, решив, что никто особо не расстроится, если он еще двадцать минут проведет кверху жопой, пытаясь наполнить этот чертов аггельский сосуд.       Тень не ответила. Она смотрела в сторону острова, окруженная голубыми сполохами и туманом. Воздух вокруг неё дрожал, словно подогретый. А затем она сгинула, и теперь на её месте сверкал синим одинокий огонек.       Данте был далеко не глуп и прекрасно понимал: его не просто так заслали сюда; но он пошел наповоду, потому что доля правды в тех словах была.        «Когда она очнется, наверняка захочет пить. Тут рядом есть источник», — сказала Оракул.       Хитрая змея. Что ты задумала?       Данте похолодел от какого-то страшного предчувствия и, сразу перешагнув через множество разных рассуждений, которые еще предстояли, приказал себе: ты вот что, держи уши торчком, а хвост пистолетом, авось всё обойдется.       Он запустил пальцы за воротник и запрокинул голову. Над головой чернела мгла, ни намека на свет, да и запах стоял отвратительный — тухлого мяса, крови и гниющих овощей.       — Ад — будь он неладен, — пробурчал Данте и сделал ещё глоток. Он пил маленькими глотками, потому что жидкости в пробирке уже оставалось на донышке, старался ни о чем не думать и просто ждать.       Однако мысли вернулись к тому, с чего всё началось, а именно к желанию Вергилия узнать, что случилось с их отцом почти полвека назад.       «— Я должен его найти. У нас есть шанс узнать правду, — сказал Вергилий. — Неужели ты никогда не задавался вопросом, почему это произошло?       — Зачем ворошить прошлое? Ты вообще уверен, что этот Оракул существует?       — Мы ничего не теряем. В любом случае, я найду его — с тобой или без тебя, — Вергилий пожал плечами и сложил руки на груди, выражая не то пренебрежение, не то равнодушие».       Данте уступил ему тогда. Если бы он только знал, что дойдет до такого, то никогда бы не согласился. Но у Вергилия было лицо человека, который долгие годы не видел ничего хорошего. Как он мог отказать?       Диалог в голове продолжался. Данте не мог остановить эту киноленту. Воспоминание просачивалось на свет, как вода через решето:       «— За каким чертом, Вергилий? — он увернулся от очередной атаки проворного ража.       — Почему ты меня отговариваешь? — Вергилий взмахнул, рассек воздух, и два демона перед ним упали, изрезанные в салат.       — Потому, что я классный брат и беспокоюсь о твоей и без того поломанной психике. Что, если мы узнаем о своем старике нечто такое, чего лучше не знать?       — С самого начала отец только и делал, что готовил нас к тому, что его не станет. Тебе не кажется, что для бессмертного демона это странно?       Бой продолжался, но был вторичен. Прибывающие демоны казались дешевыми декорациями.       — Может, стоит всё забыть и жить дальше? Как тебе такой совет, братец? — меч вспорол брюхо эмпузы, и на Данте хлынула мерзкая липкая зеленая жидкость.       — Забыть? Считаешь, это возможно, после всего того, что произошло? Я никогда не хотел быть старшим, не хотел его наследия, но принял это. — Вергилий оттолкнулся от земли и тут же спикировал вниз, перевернулся в воздухе, чтобы приземлиться ногами вперёд, смертельным ударом добивая очередного противника. Затем выпрямился, резким движением в сторону сбросил с катаны кровь и повернулся к Данте. — Но даже так он не был доволен. Ему было мало смирения. Ему нужен был восторг в моих глазах, собачья преданность, как в твоих…       Данте чувствовал, как брат распалялся, что грозило перерасти в очередной спарринг, в этот раз, возможно, далеко не дружеский.       — Забудь. Лучше бы я молчал, — охотник пожал плечами, отвлекаясь на очередную ящерицу, подобравшуюся со спины. От всех этих разговоров в душе копился какой-то осадок, что не растворялся со временем, а оставался, висел камнем на шее, тянул на дно.       — Я хочу знать правду, Данте. Зачем все это? Почему отец не довел начатое до конца, когда мог? Почему завеса между мирами истончается с каждым днем?       — Раньше тебя это как-то не беспокоило. — Данте без труда разобрался с демоном и добавил: — Это последний.       Теперь они вдвоем стояли посреди каменной проплешины, проредившей траву и залитой кровью, в окружении тел. И тишина, которая в это мгновение образовалась, давила. Между ними возникло напряжение, словно не было позади томительных часов, которые они провели спина к спине, кроша демонов. В это мгновение они снова стали друг другу чужими.       Вергилий заговорил первый:       — Меня всегда это беспокоило. И теперь я чувствую, что мне хватит сил это узнать.       — Так за этим ты положил половину города? Поэтому ты здесь? А я то наивно полагал, что тебя совесть заела.       — А ты как не задавал, так и не задаешь вопросов, Данте. Готов делать все, что скажут, как ручной пес, лишь бы заслужить отцовское одобрение. Хороший сын или папашина дубинка?..»       Данте усилием воли оборвал это воспоминание. Он снова почувствовал, как его уязвили слова брата, как горячая, неудержимая ярость тронула нервные окончания. Вергилий знал, что говорить и как говорить, чтобы руки чесались начистить его правильную рожу. Впрочем, Данте было также хорошо известно, как вывести брата из себя, что в большинстве случаев оборачивалось очередной дракой.       — Черт тебя побери, Вергилий. Всё из-за тебя! — сказал Данте, но все-таки с улыбкой. И куда только девалась злость, снедавшая его несколько секунд назад.       Так или иначе, во всем произошедшем были и положительные моменты. Например — эта женщина.       Данте был рад, что Ахания встретилась им на пути. В её присутствии обычно холодный, замкнутый Вергилий раскрывался с другой стороны. Данте не знал, что было бы, если б они отправились в путь вдвоем, но что-то подсказывало ему — всё шло так, как было задумано с самого начала.       Кем или чем?       Данте не верил в судьбу, зато с легкостью готов был поверить в заговор. Когда-то он недооценил противника, и это кончилось пробуждением древнего демона. Теперь у полудемона снова возникло чувство, будто кто-то водит их за нос. Слова Оракула о том, что она ждала их, звучали двусмысленно. Дар прорицания или хорошая осведомленность? Поди этих демонов разбери. Одно Данте знал точно — они должны были встретиться.       Хватит, решил полудемон. Поводили за нос, пора и честь знать.       Впрочем, Вергилий явно знал и понимал больше, чем говорил. Данте очень хотелось списать это на то, что его брат провел в аду большую часть жизни, но чутье подсказывало, буквально кричало о том, что что-то не так — пазл не складывался. И как бы он ни противился этому, всё сводилось к Ахании.       Что же связывает вас двоих? Что-то большее, чем мимолетное увлечение, верно?       Данте с силой сжал пальцы в кулаки. Когда всё произошло, когда Ахания застыла от одного прикосновения к этой недомедузе Горгоне, он заметил, как руки Вергилия подрагивали, хотя в остальном брат оставался верен себе.       «Ты знал», — подумал Данте, ударив кулаком по камню так, что по тому пошли трещины, и, заскрипев зубами от злости, тут же поправил себя: «Вы оба знаете больше, чем говорите».       Выдохнув, Данте поднялся, машинально отряхнул штаны. Мокрая трава скользила под ногами, когда он возвращался к источнику. Возле него на кустах ещё имелись листочки: пожухлые, свернувшиеся в трубочки, но определенно живые.       Набрать воды в этот раз полудемону удалось почти сразу. Он никого не видел, но его не отпускало чувство, что за ним наблюдают. Глаза-глаза-много-глаз. Чьи-то неотрывные взгляды, ползающие по нему, словно вши.

3

      Редгрейв-сити. Тогда       Запах в баре стоял жуткий. Мина с трудом подавила рвотный рефлекс и подумала о том, что у горе-повара в очередной раз забился сток на кухне — воняло картофельными очистками и протухшей едой. Наверняка Джонс перепутал раковину и мусороизмельчитель, а это значит, что завтра снова придется вызывать сантехника. Впрочем, это забота утренней смены — не её.       — Двойную Маргариту, пожалуйста. Без льда.       Приятный слуху, но низкий женский голос вырвал Мину из состояния полусна, в котором она пребывала последние несколько месяцев. Но несмотря на свою приветливость, он вызвал у девушки исключительно неприязнь и мрачные предчувствия. Кожа Мины покрылась мурашками.       В последнее время она чувствовала потребность спрятаться ото всех, сейчас же это превратилось в острую необходимость. Ей не понравился ни голос, ни женщина, которой он принадлежал. Все её естество кричало о том, что ей нужно бежать или хотя бы убедиться в том, что Роден на месте в своем кабинете. Присутствие владельца бара успокаивало Мину, хотя она и не могла объяснить — почему.       Было что-то родное в крупном, коренастом, бритоголовом негре. Девушка знала: кому-кому, а ему она может доверять. Но вместо этого она убедила себя, что всё в порядке, взяла в руки шейкер и принялась за заказ.       В баре она работала давно и довела до автоматизма своё тело, что позволяло, в частности, мешать коктейли, не задумываясь: три части текилы, две части трипл-сека и одна — сок лайма, помноженное на два, получается «Двойная Маргарита». Что может быть проще?       Мина поставила бокал на высокой ножке перед женщиной, которая легко забралась на высокий стул, закинув ногу на ногу.       — Хорошего вечера, — клиентка никак не отреагировала на дружелюбие в голосе девушки и продолжала сверлить её глазами, ничуть не скрывая свой интерес к её персоне.       — Паршивый денек, — глубокомысленно изрекла женщина, улыбнулась и подвинула к себе коктейль. Неожиданно на Мину нахлынула волна тревоги, которая погасила все хорошее настроение подобно тому, как песок гасит огонь.       Она окинула женщину взглядом — это была приятной наружности леди с темно-рыжими, собранными в высокий хвост волосами, в строгом фирменном брючном костюме и распахнутой на три верхние пуговицы рубашкой так, что без труда можно разглядеть черный кружевной лифчик — а затем, кинув в бокал сверху зонтик, вернулась к своим делам.       Женщина опрокинула бокал залпом.       Что-то подсказывало Мине, что гостья принадлежала к тому классу людей, в чьем теле не было ни одной заслуживающей доверия кости. Проще говоря, была клиентом того рода, что часто появлялись в баре Родена, натянув на себя радушную улыбку, дабы скрыть гнилую натуру.       — Не паршивей, чем обычно, — осторожно ответила девушка, протирая и без того чистый пустой бокал — ей было нужно чем-то занять свои руки.       — Повтори, — сказала женщина, вынула из клатча и положила на стойку две пятидесятидолларовые купюры, которые значительно превышали стоимость коктейлей. — Пусть бокал всегда будет полон.       Мина кивнула, повторила и поставила новый бокал рядом с предыдущим. Однако клиентка не спешила расправляться с коктейлем так же быстро, как с первым.       — Тяжело, должно быть, в твоем положении проводить столько часов на ногах.       Мина долго молчала. Женщина наклонилась и постучала по стойке пальцами, точно теряла терпение, ожидая ответ.       Девушка посмотрела на нее сначала удивленно, затем задумчиво. Живот уже оформился, но сильно не выдавался, особенно под фартуком.       — Терпимо, — ответила она, стараясь, чтобы её голос звучал уверенно.       — Нечестивым нет мира.       — Что вы сказали? — ей вдруг заложило горло, словно кто-то забил его мокрыми чайными листами. Полное непонимание, граничащее с безотчетным ужасом, было написано на её лице — не каждый день в бар заходила женщина, цитирующая догмы Ордена Меча.       — Он бросил тебя. Верно?       — С чего вы взяли?       — Кольца нет. Глаза на мокром месте. Стоишь здесь за барной стойкой, впахивая в две смены, лишь бы не думать о нём и о том, что будет дальше. А его маленькое холодное блудливое сердце наверняка уже давно позабыло о тебе.       Мина проигнорировала выпад женщины. Она не нуждалась в чьей-то жалости и не собиралась говорить не о своих кошмарных снах, которые помнила лишь отрывками; не о беспричинных слезах, приходивших к ней по утрам — слезах, которые не несли облегчения, а разъедали глаза, как кислота.       Чтобы там не говорила дама в костюме, она не могла знать правду. А правда была в том, что Мина уже не плакала: она была опустошена, выжата, измучена до того, что просто не было слез. Не живой человек, а сухое дерево.       Однако, в первую очередь, ей не хотелось признавать, что слова женщины задели её. И та поняла это, тут же уцепившись за ниточку.       — Он не вернется. Ты и сама это знаешь. Женщины сбивают мужчин с толку, но в итоге вся эта пресловутая привязанность заканчивается одним и тем же — они уходят, одержимые своей целью, а ты остаешься на обочине, как отработанный материал.       — Мы знакомы? — спросила Мина одеревеневшими губами, пристально разглядывая женщину. Сначала её лицо показалось Мине просто спокойным, но теперь она поняла: то было беспросветно пустым. Жили лишь два зеленых глаза.        — Нет, — женщина улыбнулась, но злобный блеск ее глаз не понравился девушке. Мина подумала, что именно так должны выглядеть глаза дьявола: не темные, как мрак, не красные, как адский огонь, а глубокие, зеленые, как трясина в болоте, абсолютно лишенные жалости и сочувствия.       — У меня к тебе дело.       — Кто вы?       — Пожалуй, сейчас я выступаю в роли эмиссара. Но можешь звать меня миссис Кей. Мое настоящее имя звучит несколько сложно на вашем языке.       — Вы не человек, — заметила Мина.       Лицо женщины на мгновение перекосило, губы задрожали. Её задели то ли слова Мины, то ли тон, которым они были сказаны, но она тут же взяла в себя в руки и вместо того, чтобы оскорбиться, улыбнулась.       — Разве тебя это удивляет? — с иронией заметила она, а затем добавила: — И всё-таки я миссис, поэтому прошу, нет, требую, чтобы ты обращалась ко мне именно так и никак иначе. Хотя мои отношения с мужем можно назвать формальными или даже условными.       Губы ее уже не кривились в ироничной улыбке. Мине показалось, что на лице женщины промелькнула тень презрения, а ещё секундой позднее — едва заметная грусть.       — И что вам нужно от меня, миссис?       — Так вот какая ты? — усмехнулась миссис Кей и произнесла бархатным, искренним голосом, каким вещают политики: — Сразу к делу.       Мина потянулась, но не успела коснуться банкноты, когда женщина накрыла ее руку своей.       — Я не понимаю, о чем вы, — повторила Мина с нажимом. Ей совершенно не нравилась ситуация, в которой она оказалась.       — Думаю, все-таки понимаешь.       Мина отдёрнула руку, чувствуя жгущую боль, вздрогнула, попятилась назад. Женщина обладала невероятной силой, малиново-красный след от её пальцев уже проступил на запястье. На пальцах и предплечье тут же заискрились и погасли руны.       — Я не хочу прибегать к неоправданной и бесполезной жестокости, — отозвалась миссис Кей, пригубив «Маргариту», словно прочитав её мысли. — Пока я хочу только поговорить.       На помощь расчитывать не приходилось. В такой час в баре никого не было. Официантки уже ушли, повар закрыл кухню, набив холодильник контейнерами с фирменным блюдом и закусками, перешел улицу и отправился в казино напротив, проигрывать аванс, Роден заперся у себя в кабинете, и одному богу было ведомо, чем он там занимался.       Девушка на мгновение прикрыла глаза и потерла виски, ощутив, как накатывает очередной приступ тошноты и головной боли. Слова подступили к горлу вместе со сгустком желчи, но Мина заставила себе проглотить этот горький комок.       — Что вам нужно от меня? — она надеялась, что её голос прозвучал как обычно: спокойно и твердо, но ей едва удавалось сдерживать дрожь.       — Не считая того, что твой ребенок — отвратительный выродок, которого бы следовало незамедлительно выковырять из твоей утробы…       Мина кинула затравленный взгляд на ширму, за которой скрывалась дверь кабинета — «Роден, пожалуйста», — затем посмотрела на миссис Кей — казалось, что эта женщина отделила их от всего остального мира — и отчеканила:       — Мой ребенок не выродок.       — Что, не нравится правда? Она никому не нравится.       — Этот вульгарный макияж вас совсем не красит. Впрочем, как длинный нос и пустые угрозы.       Улыбка на лице миссис Кей поблекла. Мина увидела, как зеленые глаза заливает злость, но прежде в них промелькнуло негодование.       — Вижу, вам тоже правда не по вкусу?       Женщина усмехнулась, наблюдая за тем, как девушка окидывает взглядом пустой зал и перевернутые вверх ногами стулья, лежащие на столиках, отбрасывающие зловещие тени на выложенный плитками пол. Сама миссис Кей тени не отбрасывала, что подтверждало её сверхъестественную природу, хотя с виду она ничем не отличалась от обычной женщины, решившей поздно вечером после тяжелого дня пропустить коктейль-другой.       — Можешь поверить, мои угрозы не пустые. Считай жестом доброй воли, что я здесь и говорю с тобой, а не просто пришла и взяла то, что хочу. Мне совсем не интересен придаток, которым тебя наградил непутевый отпрыск Спарды. Мне все равно, оборвать или продолжить род предателя. Однако ты, должно быть, заинтересована в последнем. Поэтому я предлагаю тебе сделку.       Лампочки одна за другой стали лопаться, из кабинета послышалась брань: должно быть, в дорогом антикварном абажуре Родена тоже лопнула лампа.       — Отдай мне это, — женщина ткнула пальцем ей в грудь.       Лицо Мины побледнело, сердце пропустило удар. А затем на добрые десять минут бар погрузился в полную тишину; было слышно только, как работает кондиционер.       Миссис Кей снова расплылась в улыбке, будто змея, проглотившая лунный серп. Её лицо стало напоминать зловещую маску, за которой пряталось нечто жуткое и невообразимое, два глаза стали цвета углей в горящем костре, сверкнули оранжево-красным, как неоновые лампочки, и погасли.       — Вы с ума сошли? — ответила Мина.       Миссис Кей встала, поправила волосы, достала из сумочки зеркало, придирчиво осмотрела лицо.       — Я дам тебе время на размышление. Конечно, ты можешь попытаться убежать, но я все равно тебя найду. Так что хорошо подумай, прежде чем дать мне ответ. До скорой встречи, дорогуша.       Женщина вышла в ночь, хотя Мина была готова поклясться, что она исчезла раньше, чем дверь бара захлопнулась со звуком, напоминающим хлопок в ладоши.

4

      Солнце уже клонилось к закату, а небо начало темнеть, когда раздался грохочущий стук в дверь. Звонок, который ведьма обычно держала включенным, хоть он и раздражал её звуком, похожим на крик подпалившей хвост совы, сегодня был отключен по заведенному раз и навсегда обычаю.       Недовольная тем, что её потревожили в выходной, Ванда лениво открыла массивную дубовую дверь и появилась на пороге, как черт из табакерки, в тот момент, когда Мина уже решила, что ей придется ночевать на ступеньках.       Она удивилась, увидев женщину средних лет, которую едва ли можно было назвать красавицей, но противоречащую всем представлениям девушки о ведьмах. Ведьмы, думалось Мине, были старухами с крючковатыми носами, редкими седыми волосами, от которых пахнет затхлостью, а из-под нелепых платьев, нахлобученных на сухопарые тела, едва не сыплется песок. Женщину же, стоявшую напротив неё, легко можно было назвать упитанной.       «Может, я ошиблась домом?» — подумала Мина, но затем вспомнила, что видела выставленные на витрине магазинчика, примыкающего к основному зданию, тотемы, которые говорили об обратном.       Ванда выжидающе посмотрела на девушку.       — Вы — Ванда?       У ведьмы были темные, почти черные, не прореженные сединой волосы, собранные в пучок, простое хлопковое платье, поверх которого был надет кожаный фартук, какие бывают у мясников, в руках у неё были ступка и пестик, которыми она продолжала замешивать что-то, по консистенции напоминающее жвачку. Всем своим видом она показывала, что не рада гостье.       — Какими судьбами, милочка? — Ванда окинула девушку оценивающим взглядом, который тут же остановился на животе. — Я услуги повитухи не оказываю, — сказала она ровным выдержанным голосом, который не терпел возражений.       Этот тон давался Ванде большими усилиями. Колени и спина ныли так, что ей хотелось выть от боли.       — Вы знали Иешуа Валериуса?       Прозвучавшее имя иголкой кольнуло под лопатку. Ванда уставилась на девушку своими карими, почти черными глазами. Жила она долго, многое знала и имела дело с существами, о которых многие шарлатаны даже не слыхивали. С одним из таких она однажды заключила сделку. Глядя в желтые, святящиеся в сгущающихся сумерках глаза девушки, женщина поняла, что пришло время выполнить свою часть договора.       А затем Ванда посторонилась, пропуская в дом нежданную гостью с взлохмаченными волосами и темными кругами под мутными глазами.       — Проходи.       Мина прошла в дом, и дверь за её спиной тут же захлопнулось.       В узкой прихожей едва можно было развернутся. Здесь висели полки с книгами, царил полумрак и густой чад благовоний, лишь над черными бархатными шторами, целиком закрывающими единственный проход, пробивалась тонкая полоска света.       — Проходишь, так проходи скорее.       Мина юркнула сквозь шторы и зажмурила глаза. Свет был яркий и слепил. Потребовалось время, чтобы привыкнуть. Большой шестигранный зал был заставлен растениями, напоминая флорариум; несколько закрытых дверей, по всей видимости, вели в другие части дома. Вместо потолка был огромный стеклянный купол, с которого на тонких шнурах свисали чучела птиц. В центре комнаты располагался журнальный столик, на котором стояло чучело крокодила, мерцающего стеклянными глазами, а вокруг громоздились пухлые кресла цвета мха.       Ванда пристально наблюдала за девушкой, которая, несмотря на немалый срок, была худенькой, как тростиночка. Лишь спрятанная за потрепанной шерстяной накидкой-пончо округлость выдавала её положение.       Ведьма положила на рабочий стол ступку, в которой делала мазь для своих больных артритом пальцев, чувствуя, как боль прострелила суставы. Лет ей было значительно больше, чем она выглядела, но оболочка — не равно содержание. Чтобы поддерживать жизнь в своем теле, ей требовалось немало сил и знаний.       «Хорошо уродиться ведьмой», — думала Ванда: «Бессмертие и сила даются почти даром, не то, что нам — тем, кто выторговал эти силы».       Ванда скривилась от боли и досады, а затем прошла вглубь зала. Девчонка изумленно оглядывалась по сторонам. Она была юной, неопытной и несведущей в делах, в которых по неволе оказалась замешана.       «Тем проще мне», — решила Ванда.       О ребенке ведьму никто не предупредил. Впрочем, она догадывалась, что в большинство деталей господин её не посвятил. Её роль в этом деле была маленькая, но каким-то шестым чувством она ощущала, что должна сохранить жизнь этому ребенку, как и его матери.       — Значит, ты дочь Иешуа, — сказала Ванда, присаживаясь в кресло и жестом приглашая присесть Мину. Её старые кости ныли; нужно было срочно закончить мазь, и в любом другом случае женщина выгнала бы нежданного посетителя (все знали, что в первый и третий четверг месяца Ванда не принимает клиентов), но дело, которое ей предстояло сделать, не терпело отлагательств.       — Он говорил обо мне?       Ванда кивнула. Отчасти это была правда. Иешуа действительно был у неё, был трижды. Впервые ради меча, который следовало зачаровать, второй раз, чтобы забрать его, а в третий… в третий раз Иешуа Валериус явился к ней не один. С тем, кому в «просьбе» Ванда не могла отказать.       — Ты хотя бы знаешь, с кем связалась?       Вопрос был формальностью, которую следовало соблюсти. Ванда не нуждалась в ответе, она уже знала, что привело эту девушку, знала и её имя. «Однажды, — сказал Иешуа, — моя дочь придет сюда. Ты должна будешь помочь ей. Если не хочешь попасть в ад раньше срока».       — Я ни с кем не связывалась. Она сама пришла ко мне, — возмутилась Мина.       Ванда покачала головой.       — Она…       — Она сказала, что её зовут миссис Кей.       — Она, — повторила Ванда, — сильный демон, а может и не демон вовсе. Я ей не ровня и защитить тебя не смогу. Но могу научить, как скрыться…       — Я пыталась, — снова перебила её Мина, чувствуя, что нервы на пределе, — Я перепробовала всё из дневников отца.       — Твой отец знал далеко не всё, — заметила ведьма, порядком раздраженная тем, что её перебивают во второй раз. Однако голос Ванды был не просто спокойным, а лишенным всяких эмоций. — Если ты хочешь, чтобы я помогла, тебе придется пожертвовать самым дорогим, что у тебя есть. Иначе ничего не получится. Чтобы влезть в другую шкуру, сначала придется содрать прежнюю. А это не безболезненный процесс.       — Самое дорогое для меня — это мой ребенок, — девушка сложила руки на животе, словно боялась, что в тот же миг, когда ведьма произнесла эти слова, ребенок может исчезнуть прямо из утробы.       — Ты должна решить: либо ты, либо он. Других альтернатив не вижу.       Мина хотела встать, её обуяла ярость. Она пришла сюда за помощью, ради того, чтобы спасти своё дитя; если его жизнь — плата за услуги, то ей здесь делать нечего.       — Я не отдам моего ребенка!       — Сядь и успокойся, — приказала ведьма, и Мина помимо воли опустилась обратно в кресло. — Не надо лицемерить, девочка. Ты ведь и сама не раз думала о том, чтобы избавиться от него.       — И пришла к выводу, что уже люблю его и никому не позволю забрать у меня.       — Но какой ценой, — заметила Ванда.       Теперь Мину охватило отчаяние.       — Пожалуйста, всё что угодно. Я умоляю. Прошу вас! — Девушка стиснула кулаки. — Почему сейчас? Что ей от меня надо?        Мина схватила ведьму за руку, та отдернула её, словно обожглась, стиснула зубы и ответила:       — Дело в твоем происхождении. — Ванда потянулась за колодой карт , которая лежала в центре журнального столика. Одну за другой она выложила семь карт, разложив их веером на столе рубашкой вверх. — Посмотрим, что я могу сделать для вас двоих в сложившейся ситуации. Но ничего не обещаю.       Ведьма закрыла глаза, прошептала какие-то слова, поцеловав пальцы, начертила в воздухе странный знак, заслужив недоуменный взгляд Мины, и перевернула первую карту.       — Колесо фортуны. Перевернутая, — Ванда провела рукой по рисунку, глаза её будто заплыли туманом, затем перевернула следующую. — Любовники, — и еще одну, — Башня.       Она по очереди перевернула остальные карты.       — Повешенный. Вселенная. Колесница. Смерть. Все старшие арканы, — удивилась женщина. — Такого, пожалуй, я не видела никогда.       — Что это значит? Это плохо?       Мина осеклась. Ванда смотрела на неё или, вернее, сквозь неё немигающими глазами, зрачки были белые, а радужка потемнела настолько, что стала цвета гуталина.       — Эти три карты — твоё прошлое. То, что уже свершилось и чего не изменить, — женщина отодвинула три карты: на одной из них Мина увидела башню, уходящую к небу, а на другой — сплетенные тела любовников, и её щеки зардели; третьей картой был повешенный — его пустые, остекленевшие глаза, казалось, смотрели прямо на неё, отчего ей стало дурно и румянец спал. Она невольно подумала о Вергилии.       — Что означает «Башня»?       — Башня — это перемены, которых нельзя избежать.       Повисла тишина.       — Эта карта, — продолжила Ванда, — колесо фортуны, символизирует двойственность твоего пути с самого твоего рождения. Она перевернута, а значит, твой путь не будет легким, но пока удача на твоей стороне. Вселенная означает значимость этого пути не только для тебя, но и для всех, кто волей или неволей окажется втянут в эту историю. Колесница говорит о предопределенности пути. Это значит, что какую бы дорогу ты не выбрала, итог будет один.       Ванда замолчала, её взгляд упал на последнюю карту, на которой был изображен скелет в короне с косой в руках, рубящий змей. Она долго смотрела на неё, прежде чем достала ещё одну карту и положила поверх первой крест-накрест. Выражение её лица стало серьезным, сосредоточенным.       — Тройка кубков. Символ неделимости, безопасности. Перевернутая.       — Что это значит?       — Ничего хорошего, — ответила Ванда и неодобрительно покачала головой, глядя на карты. — Конец пути — смерть. Только при одном раскладе костлявой можно избежать.       Ведьма сняла с пояса мешочек и посыпала карты каким-то серым порошком, затем дунула так, что порошок, казалось, заполнил собой все пространство. А когда Мина проморгалась, сказала:       — Все просто. Вы все трое вместе. Говоря о троих, я имею в виду: отец, мать, дитя. Либо все трое по отдельности. Иначе один из вас умрет.       — Что мне делать?       — Я могу избавить тебя от него раз и навсегда, — ведьма хитро посмотрела, устремив на неё свои пронзительные глаза. Мине показалось, что ведьма вдруг увидела всё — хорошее и плохое — что когда-либо в своей жизни делала она.       — Нет, — твердо ответила девушка. — Есть ли другой выход?       Изучающий её взгляд смягчился.       — Или ты можешь отдать его.       — Если я соглашусь, то он…? С ним все будет в порядке?       — Он будет жить, но при этом не должен знать ни матери, ни отца.       — Но будет жить, — прошептала Мина.       Необходимость оставить ребенка шла вразрез с её понятиями о честности и желаниями, и этот конфликт рвал её на части. Идея о неотвратимости судьбы подавляла её. Она уже любила его. Любила так сильно, как никого и никогда.       Мина хотела заплакать от бессилия, но не позволила себе разрыдаться перед ведьмой.       «Никогда не впадай в отчаянье. Демоны не знают ни отчаяния, ни жалости. А значит, ты проиграешь», — прозвучал в голове голос Вергилия. Голос, который преследовал её, от которого она хотела избавиться, но он прочно обосновался в её подсознании.       Заметив, что девушка сомневается, Ванда сказала:       — Или так, или никак. Я не собираюсь рисковать своей шкурой, пряча тебя и твоего ублюдка.       — Не вам меня судить.       — Не мне, — согласилась Ванда. — Покажи руки.       — Что?       — Покажи руки, говорю.       Мина показала ладони, и ведьма уставилась на них, словно там хранились все ответы.       — Что там?       Ванда покачала головой.       — Всё плохо, — ведьма усмехнулась, зная, что в итоге девушка согласится, и постучала пальцами по столешнице, а затем всё-таки решила подсластить горькую пилюлю:       — Год. У тебя будет всего год после того, как ты родишь, чтобы выкормить его, — Ванда ткнула пальцем в живот Мины, — а затем от младенца все равно придется избавиться, если, конечно, ты хочешь, чтобы он жил долго и счастливо. В тот день, когда ты или, может быть, отец ребенка пренебрежёте этим, опасность, которая грозит сейчас, снова нависнет над вами черной тучей. Такова ваша судьба. Один отдаст жизнь ради другого, либо все будут жить, но в разлуке. Что ты выберешь?       — Я сделаю всё, чтобы мой ребенок был в безопасности и прожил долгую и счастливую жизнь.       — Даже если это значит оставить его сиротой?       — Я не хочу этого, — Мина замолчала, а слова, прозвучавшие следом, произнесла тоном человека, который умеет принимать судьбоносные решения, если возникла такая необходимость. — Но если только так я могу защитить его, то я согласна.       — Я так и думала, — Ванда собрала карты, откинулась на спинку кресла и прижала колоду к груди, пристально рассматривая Мину.       Её каштановые волосы были спутаны и собраны в хвост, лицо вытянулось, щеки впали, а огромные блестящие глаза сверкали, как два куска янтаря. Одежда на ней была несвежей, мятой, кроссовки в грязи и запекшейся крови. Но самое главное — от неё несло сильной демонической энергией. Ведьма подумала, что это можно использовать в своих интересах. Кто ей мешает заключить ещё одну сделку помимо уже заключенной?       Голос Мины вырвал её из раздумий.       — Вы сказали год, но что потом? Пока миссис Кей жива, она не оставит меня в покое.       — Ты бежишь — собаки бегут по следу, — Ванда встала, убрала карты в бархатный мешочек, подошла к буфету, открыла стеклянную дверцу, положила карты и достала шкатулку из темного дерева. — Замети следы и встанут псы.       Мина задумалась. Отца тоже преследовали демоны — это ясно было из его дневников, как и то, что причина в силе, которой он обладал.       — Иешуа писал, что мы — как маяк для демонов, — сказала девушка.       Ванда усмехнулась, кивнула и, поставив шкатулку перед Миной, открыла её. Там на бархатной подушечке лежал перламутровый камень. Мина протянула руку, но тут же отдернула. Стоило ей едва коснуться камня, как он заиграл синим светом.       — Что это? — спросила Мина.       — Ловец душ.       — Как он поможет мне? — в голосе девушки отчетливо слышалось сомнение.       — Твоя сущность тебя выдает. Твои силы растут с каждым днем, а сосуд слишком слаб и уже дал трещины, через которые она изливается. Ты как раненный зверь, по следу крови которого бегут гончие, — Ванда поддела длинный ногтем цепочку и приподняла медальон. — «Око дьявола» поможет тебе. Все, что изливается из тебя, как из дырявого ведра, оно поглотит и скроет от посторонних глаз. Пока камень на тебе, он будет работать, как хвост лисицы, заметая следы.       — Это не опасно?       — Ты не умрешь, если ты об этом. Но будет больно. Постоянно. Со временем ты привыкнешь. Это всё же лучше, чем бесконечные крысиные бега.       — И твоя цена?       Ванда усмехнулась.       — А ты мне нравишься.       — Я знаю, что ничего в этом мире не бывает даром, — пояснила Мина.       — И ты абсолютно права, девочка.       Ванда закрыла глаза, сделала глубокий вдох, а потом открыла. Суставы снова ныли, и чем больше она тянула с мазью, тем невыносимей становилась эта боль. Нужно было заканчивать и поскорее.       — Сделка, — отчеканила ведьма, — Согласись, будет справедливо: я спасаю твою жизнь, ты обязуешься спасти мою. Однако твой век долог, а мой короток. Так что сойдемся на том, что ты будешь работать на меня и мой род до тех пор, пока не выплатишь долг крови.       «Разве у меня есть выбор?», — проскочила в голове неприятная мысль, но Мина отмахнулась от неё. Интуиция подсказывала ей: сколь бы неприятной ни была эта мысль, обе — ведьма и она сама — прекрасно знали, что ей некуда деваться.       — И что это за работа?       — Тебе ведь не привыкать быть на побегушках. Куда пошлют — туда пойдешь, что попросят принести — то принесешь.       Мина почувствовала, что из клетки в дальнем углу зала за ней пристально наблюдает пара черных глаз-бусинок, а затем нашла взглядом серый комок шерсти, жутко маленький для такой огромной клетки. Крыса не сводила с неё своих поразительно умных глаз.       — Согласна.       — Есть ещё кое-что, что ты должна знать.       — И что же?       — Твоё тело. Чем ты сильнее становишься, тем более хрупким оказывается твой «сосуд».       — Распад, — догадалась девушка. — Отец упоминал это.       Ванда кивнула.       — Учти, если не научишься держать себя в узде, тело твое обратится в пыль, а бессмертный дух вырвется на свободу. Но ты ли это уже будешь — кто знает?       — Я сама решу, стоит оно того или нет.       Ванда усмехнулась. На мгновение в Мине проступил призрак той женщины, которой ей предстояло стать. Ведьма увидела этот призрак, и её бросило в дрожь. Пока ещё девчонка не представляла опасности, но однажды она станет той, кто уничтожит на своём пути любого, кто посмеет преградить ей дорогу, ведь в ней спало такое же существо, как и тот, с кем Ванда когда-то заключила сделку — умное и изворотливое, пока еще не понявшее и не принявшее своей сути. А то и еще более страшное.       — Какой у тебя срок?       — Семь месяцев.       — Он родится раньше срока. Знаешь?       — Знаю.       — Год. Запомни это. Не больше. И чем раньше ты расстанешься с ним, тем лучше будет для вас обоих. Лучше бы тебе сразу после родов подкинуть его в какой-нибудь детдом.       Мина ясно увидела младенца с белыми, как у его отца, волосами и большими голубыми глазами, одинокого, не знающего материнской любви, ласки и заботы. Она почувствовала, как губы её задрожали, а глаза наполнились слезами. Рыдания прорвались откуда-то из самого нутра, выворачивая ее наизнанку, сгибая пополам. Она закрыла лицо руками и заплакала.       Ведьма вздохнула и протянула ей платок. Ей не были знакомы муки выбора. Свою дочь Ванда оставила без сожаления. Так было лучше. Эта девочка тоже рано или поздно поймет, какой единственный правильный выход.       — Жизнь тяжела, а любовь — слепа. Запри свое сердце на замок, если хочешь выжить. Если хочешь, чтобы вы оба выжили.       Мине показалось, что на мгновение в голосе Ванды прозвучали нотки доброты и сочувствия.       — Это несправедливо.       — Ты это брось, — сказала ведьма. — Мне здесь эти сопли ни к чему! Думать надо, а потом уже руками-ногами шевелить. — Ведьма не без презрения посмотрела на живот Мины, но добавила почти ласково:       — В мире нет справедливости, деточка. Пора тебе к этому привыкать. И главное: постарайся не наступить на те же грабли.

5

      Сейчас       Вергилий проводил взглядом Данте, который очень скоро превратился в яркое пятно на фоне серого пейзажа и молочно-белого тумана, стелющегося ковром, а затем его взгляд сместился на Аханию.       Её грудь не вздымалась, внутри не было слышно привычного стука. Все в ней замерло, умолкло. Тикали только золотые часы на запястье, да и те шли назад. Однако он отметил, что женщина будто помолодела, среди темных прядей волос пробились несколько медового цвета, едва заметные морщинки разгладились. На мгновение она буквально стала прозрачной, и нечеткий призрак проявился, как вуаль, окутав женщину, сделав такой, какой он запомнил её.       — Если с ней что-то случится…       — Тебе будет очень больно, Вергилий, когда это случится, — заметила Оракул.       В голову Вергилия вонзилась леденящая игла подозрения. Рука скользнула на сонную артерию женщины. Пульса не было. Сердце, которое до этого безумно билось, устало и замолчало, но тело Ахании горело так, словно оно было полым внутри, до краев заполненным магмой. Казалось, она таяла на глазах, как свечка.       — Сердце не бьется, — Вергилий развернулся, и лезвие Ямато замерло в сантиметре от горла жрицы.       — Это лишнее, — Оракул отпрянула, расправила плечи, выпрямилась в полный рост и будто выросла. Окружавший её свет засиял ярче, а затем, как паруса, раскрылись два огромных призрачных крыла.       Свет вдруг погас, и Вергилий увидел, что тончайшие пластинки крыльев, будто сделанные из гипса, испещрены паутинкой трещин. Эти трещины тянулись по всему белому, словно высеченному из камня, телу Оракула, и светились мягким желтоватым цветом. Она выглядела так, будто её вываляли в цементе, который со временем застыл и потрескался.       «Что-то изъедает тебя изнутри, как короста», — решил Вергилий. А затем снова посмотрел на Аханию. Руны на ее руках сияли так же, как трещины на теле Оракула. И вдруг ему стало по-настоящему страшно: что, если это и её убивает?       Вергилий ненавидел чувство беспомощности. Он понимал, что ничего не может сделать для Ахании, ему оставалось только надеяться, что она справится сама.       Оракул пристально посмотрела на полудемона, почти жалостливо. Меч у горла ее ничуть не смущал.        — Ты явился сюда с конкретной целью. Время задать вопросы пришло, но с каждой секундой промедления его все меньше.       Волна ярости и отчаяния, вдруг накрывшая его, резко откатилась. Вергилий убрал в ножны катану, возвращая себе самоконтроль.       — Поэтому ты отослала Данте?       — Есть вещи, которые ему не стоит слышать.       — Что ты сделала с ней?       Глаза у Оракула были прозрачные, голубые, ангельские, но сверкали недобрым блеском. В тот момент Вергилий впервые задался вопросом: а в своем ли уме жрица? Она все смотрела на него, ни разу ни моргнув, что лишь усиливало впечатление скрытого безумия.       — Это испытание, которое она должна пройти. Свет в себе погасить легче, чем рассеять тьму вокруг. Люди говорят, что перед смертью жизнь проносится перед глазами, но это не так. Путь на поля лежит через самые жуткие, самые яркие воспоминания, которые гложут смертных. Пока дух что-то держит, он не может покинуть мир живых, обреченный на жалкое существование в качестве призрака. Ей предстоит пройти сквозь лабиринты собственного разума, но найдет ли она дорогу обратно, зависит от того, насколько сильны причины, которые держат ее дух здесь. Иначе она окажется во власти Асфоделя.       Вергилий не понимал, о чем говорит Оракул. Он прижал ко лбу руку и закрыл на мгновение глаза, словно пытался отгородиться от всего вокруг.       — Я жду, сын Спарды. Время уходит.       Оракул сложила крылья, а затем они заискрились и растворились, но даже так её едва ли можно было спутать с человеком: женщина, коснувшаяся стопами земли, была миниатюрной; руки и ноги её были тонкими — чисто кости, обтянутые кожей; глаза остались выцветшими, без намека на зрачок, словно стеклянные шары, заполненные дымом. Браслеты позвякивали в такт её шагам, когда она обошла Вергилия, длинные волосы шлейфом струились за ней.       Вопросы крутились у него на языке. Все эти годы ему столько всего хотелось спросить, но сейчас, когда правда была рядом, на него напала немота.       — Зачем ты пришел сюда? Что ты хочешь знать? У тебя ведь есть вопросы, Вергилий? В свою очередь, я постараюсь на них ответить, но мое терпение не безгранично, — сказала Оракул ледяным тоном, и Вергилий понял, что имела в виду Ахания, говоря: «Хорошо подумай, что ты хочешь спросить у Оракула. Второго шанса может не быть».       «Да, — ответил он про себя, — у меня есть вопросы». Много вопросов. Об отце, о матери. Но больше всего ему хотелось спросить о том, что терзало его все эти годы. Однако правильные слова не шли в голову. Было же что-то важное, то, чего он не понимал, что стало первопричиной всех бед его семьи — то, ради чего они проделали весь этот путь.       — Почему Спарда не убил Мундуса, когда у него был такой шанс? — наконец-то спросил Вергилий, цепляясь за крохотную надежду, что Оракул ответит на его вопросы, и это будут хорошие ответы.       — Шанс? — переспросила Оракул, закрыв глаза, точно силилась что-то вспомнить, но ей явно давалось это с трудом. Она даже нахмурилась, две складки прорезали каменное лицо на переносице.       Вергилий терпеливо ждал. Морось, которая донимала его, уже не казалась такой противной. Он горел — от гнева или ожидания, а может, и от того и другого — но так или иначе холодные капли дождя остужали его пыл, позволяя сохранять трезвость рассудка.       — Не убил, значит, не мог или не хотел, — наконец-то ответила Оракул.       — Так не мог или не хотел? — голос полудемона не дрогнул, когда он произнес эти слова, но кто бы знал, скольких сил Вергилию стоило сохранять спокойствие.       — Полагаю, что справедливы оба утверждения.       Теперь, когда Оракул стояла прямо перед ним и смотрела в глаза, Вергилий вдруг подумал, что она похожа на мумию, иссушенную временем. Её словно подменили, но полудемон не мог понять, в какой момент это произошло. Как могучий и сильный демон, прекрасный и потрясающий воображение, превратился в женщину, а затем в истощенную, сгорбленную старуху? Когда это произошло? Как ускользнуло от его глаз?       Словно прочитав его мысли, Оракул усмехнулась, обнажив черные десны. Её схожесть с древней старухой, обладающей рыхлым бледным телом, усиливалась булькающим, неровным голосом и седыми, потерявшими блеск волосами, липнущими к щекам.       — Тебя что-то беспокоит, сын Спарды? — её голос, что прежде напоминал журчание ручья, дребезжал, как телега, мчащаяся по кочкам. Вся она вдруг стала напоминать старую, раздолбанную телегу: слишком тонкие руки и ноги, выпирающие кости, натягивающие морщинистую кожу.       Вергилий почувствовал, что ему лучше промолчать. Оракул словно ждала, когда он бросит ей вызов. Перед ним стояла самая настоящая пороховая бочка, готовая взорваться в любой момент от случайно брошенной искры.       Вергилий сдержал закипающее раздражение, посмотрел на небо. На секунду оно показалось ему ярко-синим, но не успел он удивиться, как мгла вновь поглотила любой намек на свет.       — Тебя ведь волнует другое: почему ты проиграл Мундусу. Почему столько лет беспощадных тренировок прошли зря и почему Данте удалось то, что не удалось тебе.       Губы Вергилия сжались с такой силой, что практически исчезли, но даже таким усилием ему не удалось унять закипающую в венах кровь. Он пытался вмешаться в этот процесс, силясь вызвать из прошлого какой-нибудь приятный образ, и выдавливал из глубин памяти свежее смеющееся личико Мины, еще девчонки, желанной и неприкосновенной, но оно появлялось и сразу же искажалось, превращалось в каменную маску — угрюмую, жуткую, утратившую нежность и свежесть. Это видение погасило то немногое хорошее, что еще хранила его память, и он сорвался.       — Потому что, — сказал Вергилий. Он был холоден и спокоен до этого момента. — Потому что из меня вырастили машину, я и сам к этому стремился, которая только и умеет, что убивать. Но не ради того, чтоб услышать это, я проделал весь этот путь.       Какое-то мгновение полудемон ждал взрыва, которого, к его удивлению, не последовало, затем думал, что она не заговорит снова, просто не сможет.       Оракул заговорила:       — Ты сказал: «стремился». К чему же ты стремишься сейчас, Вергилий?       — Не знаю, — ответил он. — Я прошел этот пусть до конца и теперь не знаю — зачем?       Казалось, старуха перед ним дышит на ладан, и от одного резкого слова рассыплется в прах, но она прикрыла белесые глаза веками, задумалась, а затем с довольной улыбкой сказала тихим, ровным голосом:       — Ты поумнел, — она вдруг снова замолчала, будто чья-то рука с размаху загнала кляп ей в рот, но через минуту продолжила: — Ты получил, что хотел, но не чувствуешь удовлетворения потому, что это совсем не то, что тебе нужно. Ведь сила ничтожна, а слабость велика. Когда дерево растет, оно нежное, гибкое, а когда оно жесткое — умирает. Черствость и сила — спутники смерти. Гибкость и слабость олицетворяют жизнь. То, что отвердело — не победит. Это то, что понял твой отец и то, что не понимает Мундус. Человек прекрасен своей слабостью. Он несет в себе свежесть бытия своей уязвимостью. Позволяет миру двигаться дальше, меняться, обновляться. Нам, демонам, это чуждо. Мы перманентны и архаичны. Спарда увидел в людях будущее, увидел в бренном теле нетленную искру, которую полюбил, и сделал выбор. Ты похож на него куда больше, чем думаешь.       «Я изменился — это верно», — подумал Вергилий, но промолчал. Он не заметил этого сразу, а осознание, к чему эти изменения привели, и вовсе пришло намного позже. С одной стороны эти изменения были даже приятны, с другой ему совершенно не нравилось то, к чему это шло. Прав был Данте, но этого, разумеется, он никогда ему не скажет.        Прошло некоторое время, и в голове стали появляться более или менее связные мысли, которые Вергилий готов был облечь в слова, а точнее, в вопросы.       — Где сейчас Спарда? — спросил полудемон. — Он жив?       — Какой ответ ты хочешь услышать? Честный или милосердный?       — Твой жалости мне не надо, — Вергилий недовольно сжал губы.       — Его нельзя назвать живым.       Неопределенность действовала Вергилию на нервы. Он крепко сжал Ямато в руке, затем снова заставил себя подумать о чем-то приятном. Первой на ум пришла улыбка Ахании, нежно-розовый кокон света, окутывающий её в садах Дуат, когда она оказалась в его объятьях. Ему стало легче.       — Значит, он мертв?       — Что ты подразумеваешь под этим словом? Смерть — это часть цикла жизни. Для нас, демонов, нет места на маковых полях, мы не перерождаемся и не умираем. Мы либо существуем, либо исчезаем в бездне.       — Это не ответ.       — Если я скажу, что не знаю — ты скорее всего не поверишь мне, и правильно сделаешь. Поэтому я скажу честно: я не хочу и не буду отвечать.       Вергилий наблюдал, как на его глазах дряхлая старуха стала девушкой, почти ребенком, надувшим губы. Он вспомнил Харона, который говорил, что у хранителя врат скверный характер. Вергилий считал, что это не совсем точная характеристика: по его мнению Оракул была безумна. А когда имеешь дело с сумасшедшими, очень трудно понять, где пролегает грань между бредом и здравомыслием, а главное — чего от них ждать.       Вергилий решил сменить тему, зная, что на этот вопрос ответа уже не добьется, но у него были и другие.       — Как тебе удается так быстро менять облик? Иллюзии?       Оракул тихо рассмеялась, затем улыбнулась и помотала головой.       — Иллюзии по части лис, — ее тонкий голосок удивил Вергилия.       — Тогда что?       Оракул обошла круг и предстала пред ним уже в знакомом облике женщины.       — Время. — ответила она. — Ему подвластно все. Я лишь отчасти могу влиять на него. Например, заглянуть, приоткрыть завесу прошлого, будущего. Увидеть тысячи вариантов из бесконечного множества миров, для которых едино только время. Пока существует время — существуем все мы.       В голове Вергилия вдруг возникла мысль, потрясающая своей простотой:       — Так вот чем вы не угодили Мундусу, — догадался он.       — Дело вовсе не в том, что мы знали или видели, а в ненависти. Она росла и крепла, пока ей не стало тесно и она не вылилась, уничтожая все вокруг. Сердце, не знающее любви, всегда идет путем ненависти. — На лице Оракула отобразилась печать глубокого горя. — Идущий путем ненависти не знает пощады; не способен создавать, лишь разрушать. Запомни, сын Спарды: ненависть порождает только ненависть. Против неё есть лишь одно средство — прощение.       Выцветшие глаза Оракула устремились вдаль. Вергилий проследил за ее взглядом, но не увидел ничего, кроме смутных очертаний полуразвалившихся домов.       — Я ответила на твои вопросы, Вергилий. Теперь и ты ответь на мой.       Вергилий в полной мере ощутил на себе тяжесть ее пристального, изучающего взгляда: «Я бы так не сказал».       Стиснув зубы, он посмотрел на Оракула. Еще секунду они молчали, без слов понимая друг друга на каком-то очень глубоком уровне. Вергилий ощутил себя, как на ладони, но твердо решил, что никуда отсюда не уйдет, пока не получит ответы на свои вопросы. Сдохнет, сгниет, но добьется ответа.       — Спрашивай.       — Лекари мира людей считают, что жизнь матери выше жизни нерожденного ребенка. Однако, если спросить мать, то она может с ними не согласиться. Но ребенок уже есть. Что скажешь ты? Чья жизнь важней?       Вергилий побледнел, и лицо жрицы вдруг немного смягчилось, словно она прочитала его мысли: несмотря на то, что он рос в холодном, мертвом мире, в нем все-таки выжило нечто человеческое, то самое, что однажды заставило его проникнуться теплом к девушке, которая позднее родила ему ребенка. Неужели их пути спустя столько лет пересеклись для того, чтобы он снова принес в ее жизнь раздор и горе? Неужели им угрожает опасность? И как он мог выбирать? Он просто не имел на это права.       — У тебя есть время. Подумай над ответом. — Тут ее голос сорвался. — За однажды сделанный выбор жизнь может заставлять расплачиваться вновь и вновь.       Озираясь, Вергилий поискал глазами Данте. Безуспешно — вокруг были только погибшие кусты и деревья, исчезающие в клубящемся тумане.       Вергилий решил, что пришло время задать свой последний вопрос:       — Что за чувство преследует меня? Почему я не могу избавиться от него? Эта тревога, это ощущение опасности, — он бросил короткий взгляд на Аханию, — из-за неё?       — Дело не в ней. Всё изменилось. Мир сдвинулся, и ты чувствуешь это. Не только в отношении себя, но и в отношении чего-то более глобального. Ты сам обрек себя на это, вкусив плод Клипота, — ответила Оракул, помотав головой.        Вергилий закрыл глаза и прислушался к себе. Жрица была права. Внутри него теперь было нечто большее, чем он сам. Что-то, напоминающее радио, которое вещало на своей волне. Поначалу оно только шептало, но со временем стало кричать, но Вергилий понял, вернее, почувствовал: что бы его не ждало, теперь на нем лежал груз ответственности, от которого он прежде был свободен; не за одну и не за две жизни, но за гораздо большее количество.       Его взгляды изменились, хотя с ним по-прежнему остались боль и сожаления, вернувшиеся с воспоминаниями об ушедшей юности и утраченном детстве. И все-таки злость ушла, а старые честолюбивые замыслы казались пусть и необходимым этапом в его становлении, но уже не трогали душу.       Вергилий открыл глаза. Голос внутри, не голос Ви, а нечто, знающее то, о чем он мог только догадываться, подсказал правильный ответ: Неро хорошо — Ахании плохо, Ахании хорошо — ему плохо, ему хорошо — всем плохо. Он не просто понял, он осязал эту связь.       — Что будет, если я откажусь выбирать?       На лице жрицы вспыхнуло удивление. Она нахмурилась. Удивление сменилось озабоченным выражением. Оракул посмотрела на Вергилия печальными глазами.       — Не все в этом мире приходит тогда, когда мы этого хотим или заслуживаем. Иногда нужно сделать выбор или его сделают за тебя.       Вергилий думал иначе, но говорить об этом не стал, только пожал плечами, а затем снова посмотрел на Аханию. Он не мог подвести ее снова. Не мог пожертвовать ею и не хотел жертвовать Неро. Она не простит. Он сам не простит себя.       Внезапно Вергилий осознал, что готов провести в ледяной тюрьме вечность, если это освободит его от необходимости выбора. Это была его вина, а значит ему и следовало расплачиваться за всё, а если придется, вынуть душу и вывернуть наизнанку.       — Я не допущу этого. Лучше я, чем они, — ответил он.       Оракул усмехнулась. Вергилий повернулся и увидел, что по щекам Ахании катятся слезы.

6

      — Ханна, просыпайся.       — Я так устала, Рик. Хотя бы ещё полчасика не буди меня.       — Не спи, Ханна. Нельзя спать. Ты не сможешь вернуться, если не проснешься.       Пелена спала неожиданно, вместе с ней исчез и голос. Сон сопротивлялся, но постепенно отступал. В конце концов, Аханию будто вынесло море на берег после кораблекрушения. Лежа на спине на чем-то мягком, словно на перине, она ждала, когда к ней вернется сознание и царящий в голове сумбур уляжется.       Женщина глубоко вздохнула, шумно выдохнула и поняла, что над ней открытое небо, переливающееся всеми оттенками морской волны, а вокруг, разделяя эти полосы зеленого и синего, раскинулось поле, испещренное кроваво-алыми маками.       — Как я здесь оказалась? — спросила она у цветов с лепестками цвета артериальной крови, покрытыми тонкой паутинкой причудливых узоров, будто хитросплетением вен и артерий; напоминающих вывернутые наизнанку маленькие сердца на высоких ножках с угольно-черными сердцевинами.       Ахания моргнула, стараясь сфокусировать взгляд. Вышло плохо. Унус никогда не заходил, и свет слепил привыкшие ко мраку глаза, поэтому она просто прислушалась.       В воздухе звенела тишина. Ветер, который врывался сквозь огромную щель в кольце гор, стонал, как побитая собака. Звук этот успокаивал, несмотря на то, что в нем определённо были зловещие нотки. Но это как раз было неудивительно.       Местом, в котором оказалась Ахания, была Долина Смерти. Вернее, та её часть, что разместилась в кольце скал, разбитых щелью, будто какой-то древний титан махнул топором в ярости, раскрошив могучий камень. Где-то там на грани слышимости лениво шумела Лета. Её воды дарили забвение не только душам людей, но и тем немногим демонам, что устали от своей чрезмерно долгой жизни; а бывало и в качестве наказания.       Ахания села и сгребла пальцами странную смесь песка и грунта. Почва на вид была убогой и бесплодной. Маки опустили свои головки, словно стыдясь того, что растут здесь. Среди них попадались большие камни, чем-то напоминающие могильные. Ветер лавировал между ними, завывал так, словно несчастному коту наступили на хвост.       Гряда гор обрамляла его черной полосой, подступая вплотную, словно огромный исполинов котел. Там разрушаемые эрозией утесы врезались в пустыню, которую она пересекла в компании братьев каких-то несколько дней назад. Но главным образом кровавое поле напоминало место, ставшее центром сражения, в котором пролилось столько крови, что земля просто не смогла ее впитать.       Ахания встала и огляделась. Ей вдруг пришло в голову, что это место напоминает бухту. Холмы, устланные красными головками маков, напоминали буруны, а белая трава, пробивающаяся между ними — пену разбившихся о рифы волн. И всё-таки она решила, что не важно, чем действительно является необозримое маковое поле, а важно, как отсюда выбраться. Её внимание привлекли черные пятна, похожие на проталины в снегу или глубокие дыры, зияющие холодной пустотой, проредившие бескрайнее поле кровавых маков. Много-много пустоты. Слишком много…       Если ты вдруг попадешь сюда, в такой пустоте путь назад не найдешь. Эта пустота поглотит тебя и всех, кто был до тебя, — подумала женщина, и не поняла, откуда в её голове взялась эта мысль и что она, собственно, значит.       Ахания снова посмотрела на «проталины» и осознала, что пустота образована черными головками маков, точно такими же, как те, что окружали ее, но словно опущенными в черную краску.       Глаза ее широко открылись, ведь на холме посреди цветов стоял человек:       — Рик? — удивленно спросила Ахания. — Рик, это ты?       Мужчина обернулся, и она невольно улыбнулась. Это был он — её Рик — красивый, полный энергии, почти… искрящийся. Ей захотелось обнять мужчину, прижаться к его груди и сказать, что она больше ни за что не оставит их, что вся эта неразумная тяга, все попытки отыскать крупицу правды и беготня по аду осточертели ей.       — Рик!        Ахания обратила внимание, как нежно и беззащитно трепещут тончайшие лепестки мака подле него, и вдруг на неё накатило страшное осознание. Что он делает здесь — в Долине Смерти?       На Рике была его любимая синяя рубашка, а к застиранным коричневым джинсам был прикреплен значок детектива. Он выглядел точно так же, как в тот день, когда она видела его последний раз: широкоплечий, узкобедрый, русые волосы взъерошены, челка спадает на глаза. Разве что в руке не хватало кружки кофе с надписью «лучший папа и детектив на свете» — подарок, который Хлоя преподнесла ему на день рождения, с двумя ошибками в слове «детектив».       — Где Хлоя? — она тут же осеклась, понимая, что человек, который помог ей пережить все те бесконечные ночи, когда, бывало, казалось, что стены свалятся ей на голову и сплющат её, скорее всего умер.       Женщина заозиралась. У нее возникло ощущение, словно лошадь лягнула её в грудь. Но девочки здесь не было. «Он один», — но эта мысль не принесла ей желаемого облегчения. В горле встал ком, а на глаза набежали слезы.       Рик улыбнулся, наблюдая за ней. Должно быть, со стороны она выглядела забавно.       Ахания подумала, что ей всегда нравились такие мужчины: подтянутые, уверенные в себе, с игривой улыбкой. Рик Адамс не был исключением. Он нравился ей, она любила его — по-своему, но любила.       Рик отвечал ей взаимностью и взглядом, полным любви, но эта любовь почти никогда не переходила черты невинного созерцания. И все-таки они оба смотрели на друг друга не без обожания. Он спас её от самой себя, как она спасла его от неизбежного выгорания. С тех пор они держались вместе — два одиночества, сложившие свои беды в общий котел.       — Она здесь? — спросила Ахания. Её голос скрипел, как несмазанное колесо.       Рик покачал головой, приложил пальцы сначала к губам, а затем положил руку на сердце, похлопал себя по груди. Она любила этого мужчину как раз за то, что он мог улыбнуться в самый холодный и мрачный день, но сейчас готова была порвать на кусочки, ведь он прощался с ней.       — Рик! — ей хотелось сказать какую-нибудь гадость, но вдруг его лицо заполнила глубокая печаль, и вся злость сошла на нет. Ахания поняла, что больше никогда не увидит его, и худшее, что можно было сделать — расстаться таким образом.       — Я не справился, — сказал Рик. — Прости меня.       Отчаянье буквально скрутило её, когда он повернулся к ней спиной.       — Рик, не уходи. А как же Хлоя?       Мужчина обернулся, на мгновение показалось, что он действительно увидел и даже услышал её. Его голубые глаза стали почти бесцветными, на бледном лице снова играла улыбка.       — Рик, постой!       Чей-то голос вел его, как маяк: он звучал почти как песня, набирая силу по мере того, как расстояние между ними сокращалось. Чутье подсказывало ему, что это пусть в один конец, но с тупой целеустремленностью неприкаянной души он снова развернулся; что-то манило его, звало, и он не мог сопротивляться этому зову.       — Рик, пожалуйста, — слезно взмолилась Ахания. — Подумай о Хлое. Это ведь твоя дочь, Рик. Ты не можешь бросить ее!        «Почему не может? Ты же оставила Неро», — голос отца (этого гостя она никак не ожидала) прозвучал в голове без насмешки, но с упреком.        «Замолчи! Это другое».       — Рик, — едва различимый шепот прорвался через небытие. Сильно, как от удара, закружилась голова.       Этот голос звучал наравне с другим — чарующим, но говорил какие-то важные для Рика вещи. Хоть до него доносились лишь обрывки фраз, он отчетливо услышал имя Хлоя — оно было ему знакомо. Следом всплыло еще одно, не менее важное, которое он уже почти забыл.       Рик остановился и развернулся, сбрасывая путы забытья.       — Ханна?       — Рик, я здесь! — Слезы стали скапливаться в уголках глаз. — Я здесь! — повторила она.       — Где ты? — он замер, обернулся, широко распахнув глаза, но не увидел ничего: слишком много света. Света, который влек его, обволакивал, как мягкая перина. Он принялся затравленно шарить взглядом по сторонам, пытаясь отыскать источник звука.       — Я здесь. Прямо перед тобой.       Казалось, что между ними возникла невидимая изгородь, разделившая их.       — Ханна, это правда ты?       От Ванды Ахания знала, что иногда — очень редко — мертвые могли разговаривать с живыми, если что-то держало их, но еще реже живой был способен связаться с мертвым, когда тот уже покинул мир живых. И все-таки она должна была попытаться.       «Боже, о чем я думаю! Ведь Рик умер!»        Ей очень захотелось сказать что-то утешительное, но затем она решила, что сейчас куда важнее узнать другое.       — Рик, что случилось? Почему ты здесь? Что с Хлоей?       — Найди её, Ханна. Ты нужна ей. Ты должна позаботиться о нашей девочке, — его голос прозвучал приглушенным эхом, а слова не совпадали с движением губ.        — Ты тоже ей нужен!        — Я сделал все, что мог. Теперь только ты можешь помочь ей. Спаси Хлою.       Его лицо стало мрачным. С этой мрачной решимостью Рик отвернулся и двинулся прочь вверх по склону. Его силуэт таял на глазах, становился то ясным, то совсем прозрачным.       «Беги!» — приказала Ахания себе и внезапно поняла, что не может пошевелиться, точно приросла к месту.       «Он ведь уйдет. Догони! Останови его!» — она заелозила ногами по земле, но стопы проскальзывали; пыталась бежать, но лишь барахталась, словно в замедленной съемке. Стрелки на часах все быстрее отсчитывали последние минуты в обратную сторону. Ахания поняла, когда они остановятся — она вернется. Это было ясно так же, как и то, что если она побежит прямо сейчас, при самом лучшем раскладе сумеет преодолеть половину расстояния прежде, чем Рик станет частью этих маков.       Однако постепенно ей удалось взять верх над силой, которая держала ее. Конечности вновь подчинились ей. Оцепенение прошло, и она бросилась за мужчиной. Ноги заплетались, бешено колотилось сердце, но она не могла догнать Рика. Его русый затылок маячил перед глазами, но с каждым шагом не становился ближе, а лишь отдалялся. Ноги вязли в сплошном красном ковре цветов, что цеплялись за ноги.       Сердце сжалось до боли.       — Рик, не уходи! — она крикнула это в пустоту. Он стремительно исчезал и уже не слышал её. Скоро от мужчины осталась только тень, а затем на глазах Ахании распустился очередной ярко-красный цветок.       В золотых глазах засверкали слезы.       Ахания подошла и наклонилась к цветку, но отдернула руку, едва коснувшись нежных алых лепестков. В месте соприкосновения лепесток почернел. А затем маки, словно оскорбленные её действиями, вдруг резко обратили головки на неё. Один за другим лепестки бутонов почернели, по полю волной прокатился такой оглушительный треск, что ей захотелось вырвать себе барабанные перепонки. Она ахнула, обхватила голову руками, стиснув ладонями уши, и, скорчившись, рухнула на землю.       Треск перерос в сверлящее, пронзительное шипение, которое затем превратилось в мягкий, почти мелодичный, но ледяной голос.       — Не трожь! Он должен спать, пока подземные воды Леты не сотрут его память о прошлой жизни, иначе не сможет переродиться. Людские души без тела очень хрупкие. Их легко извратить, и тогда они обречены скитаться. Видишь, как много черных маков здесь растет? Это потерянные души.       Ахания обняла себя руками и вцепилась пальцами в локти, затрясла головой. Этот голос пробирал до костей.       — Почему так много черных цветов?       — Потому, что мир сдвинулся. Каждый цветок — это чья-то прожитая жизнь. Если маки чернеют, значит, цикл прерван, и душа никогда не вернется в мир людей.        — Что это за место? Почему души не могут переродиться?       — Ты здесь лишняя. Ты должна уйти. Здесь могут находиться только души людей, и то недолго.       — Ответь!       — Это начало и конец пути. Колыбель жизни. Демонам и потерянным душам здесь не место.       — Кто ты? Лич?       Голос долго молчал, затем ответил:       — Хозяин.       Ахания почувствовала, как земля ушла из-под ног, превратилась в мягкую, липкую трясину. Какая-то сила обволакивала, тянула, словно маленькие зловредные пальцы, тащила вниз. Она рухнула на колени, слезы катились по щекам, когда алое море цветов превратилось в зияющий водоворот, поглощая её.              Лепестки облепляли, вонзались в губы, щеки, руки — Ахания чувствовала, как они пронизывают её насквозь, а следом потоки лилового сияния с золотистыми искрами озарили её, охватили вихрем огня и обратившихся пеплом лепестков, насыщенных ароматами прожитых жизней. Сознание в очередной раз медленно угасло и не было ничего, за что можно было бы уцепиться, ничего, что могло бы задержать этот головокружительный спуск.

7

      Возвращение в тело было резким и болезненным. Ахания едва устояла на ногах; казалось, в круговерти воспоминаний предка и своих собственных она провела вечность, но здесь, в реальности, минуло всего мгновение. Сначала яркий свет ослепил её, затем сердце сжалось и застучало, а потом наваливался жар, обволакивая все тело, словно на неё вылили кипяток. Бледные щеки налились пятнами лихорадочного румянца.       Она всхлипнула, упала на спину, подняв пыль. В ушах звенело. Первое, что Ахания услышала, был отчаянный писк Салли, которого она придавила собой. А затем ощущение жара медленно, нехотя отступило, уступая место благословенной прохладе.       Ахания хрипло дышала, время от времени пытаясь вернуть контроль над руками и ногами, которые вроде бы были, но отказывались слушаться. Пот лил прямо в глаза, словно ни бровей, ни ресниц у нее больше не было; в капюшоне накидки тревожно пищал Салли, метался, оказавшись в ловушке, как пресловутая мышь в масле, бешено перебирал лапками. А затем Ахания поняла, что по щекам течет не пот, а льются слезы.       Спустя минуту после того, как она пришла в себя и повалилась навзничь, Ахания почувствовала, что ей помогли сесть. Крыса, чудом оставшаяся не покалеченной, выбралась из капюшона и спрыгнула на землю. От усердия и испуга налитые кровью глаза совсем вылезли из орбит.       — П-р-о-с-т-ти, Сэл…       Зубы Ахании стучали, словно кастаньеты. По щекам всё ещё катились слезы, лоб был покрыт испариной от жара, и в то же время озноб пробирал до костей. В голове пульсировала боль, не оставляя ни одной сознательной мысли. Язык стал похож на сухой лист, горло пересохло.       — Воды, — она не сразу поняла, что произнесла это вслух. Однако её губ тут же коснулось влажное металлическое горлышко, и она жадно приложилась к нему.       — Не спеши, — донесся знакомый, обеспокоенный голос Данте. — Надо, я еще смотаюсь — наберу.       Ахания оторвалась от «фляги» и подняла голову, чтобы посмотреть на Данте. Сфокусировав взгляд, она увидела, как блестят на кожаном красном плаще капельки сгустившегося тумана. Ахания всё ещё чувствовала присутствие стража и зловещих рук-щупалец, что тянулись к ней из темноты, но лихорадочное ощущение, будто её душу изнасиловали, постепенно исчезало.       — Встать сможешь? — спросил полудемон.       Ахания крепко схватилась за красный плащ Данте и встала, но не без помощи.       — Я в порядке, — выдавила она из себя.       — Выглядишь, — Данте замолчал. — Не очень, — нашел подходящее слово он.       — Страдая, я развлекаюсь. Это мой давний обычай.       Глаза горели, точно в них кто-то сыпанул песка. Ахания прикрыла веки, приложила холодную ладонь, постояла немного, размышляя: сколько она ещё выдержит, прежде чем лопнет, как изношенная, натянутая до предела веревка под тяжестью всего этого «грязного белья»?       — Заставила ты нас понервничать, — сказал Данте с подкупающей искренностью.       Ахания открыла глаза и посмотрела мужчине в глаза.       — Я сама не в восторге.       Она пошатнулась и едва не упала, но её тут же подхватил Вергилий. Где был полудемон и что делал всё это время, Ахания не знала. Он возник будто из-под земли. Это говорило о том, что он находился всё это время где-то поблизости, хотя она напрочь забыла о его существовании.       Какое-то мгновение — Ахании показалось, что оно длилось вечно — Вергилий молчал, глядя через её плечо на восковую фигуру Оракула. Ей показалось, что у той остановилось сердце.       — Это было глупо, — сказал Вергилий, одарив её взглядом, от которого у Ахании едва не подогнулись колени. В голове у неё пронеслась крамольная мысль: «Может, стоит промолчать…», — но она тут же осеклась. Это было несправедливо по отношению к братьям, которых видение касалось не меньше, чем её самой.       — Будешь читать мне нотации или сначала выслушаешь?       — Ты могла умереть, — строго заметил полудемон.       — Но, как видишь, жива. И мне есть, что сказать, — упрямо объявила женщина и почувствовала, как пространство между ними наэлектризовалось. Воздух стал плотнее, набухая от напряжения.       — Дома будете выяснять отношения, голубки, — вмешался Данте. — Рассказывай.       Ахания вдруг почувствовала острое желание дать охотнику хорошего пинка, чтобы его его обыкновенное кривляние сменилось рассудительностью, но ограничилась тем, что скривила рот в подобии улыбки. Пересохшие губы потрескались, она почувствовала привкус крови во рту.       — Я видела его.       Ахания отстранилась, отряхнулась и посмотрела поочередно сначала на Данте, затем снова на Вергилия.       — Кого — его? — поинтересовался Данте.       — Спарду, — ответила Ахания.       — Так ты видела нашего старика? И как он поживает?       — Угомонись, Данте. Дай ей рассказать, — одернул брата Вергилий.       — Прошу прощения, о великий, — глаза Данте продолжали весело поблескивать.       — Послушайте, я не знаю, что со Спардой сейчас. Я видела прошлое, а не настоящее. Он действительно привел армию, истребившую аггелов по приказу Мундуса. И они встречались, — Ахания посмотрела на Оракула. — Но я не знаю, что Оракул сказала Спарде и почему он ее не убил, хотя она была владычицей аггелов.       — Ты ведь не скажешь? Верно? — обратился Данте к жрице, скрестив руки на груди.       Оракул кивнула.       — Это знание не принесет вам ничего. Все, что должно было случиться, уже произошло. Ваше присутствие здесь — прямое тому доказательство.       — Почему Спарда оставил тебя в живых? — спросил Вергилий.       — Есть участь пострашнее смерти.       — Что же ты ему такое сказала, что он с тобой «так»? — с усмешкой поинтересовался Данте.       Оракул не ответила. Повисла тишина.       — У меня тоже есть вопрос, — сухо обратилась Ахания к Оракулу.       Жрица кивнула. Все это время она наблюдала за ними со стороны. Выглядела она несколько иначе, чем прежде. Но стоило ей сдвинуться с места, как Вергилий встал на её пути, закрыв широкой спиной Аханию.       — Существуют души, инстинктивно движущиеся ко мраку, идущие в жизни не вперед, а назад, непрестанно погрязающие глубже в своих сожалениях, пытаясь найти способ искупить вину, — сказала Оракул, глядя на Вергилия. — Как же они ошибаются.       Вергилий пропустил её слова мимо ушей, по-прежнему стоя между ней и Аханией. Атмосфера накалилась до предела, стала тяжёлой, гнетущей.       — Пропусти.       — В прошлый раз это ничем хорошим не кончилось.       — Я справлюсь. Не маленькая девочка.       Вергилий стиснул челюсти так, что на щеках у него заходили желваки, но затем все-таки поддался напористому взгляду Ахании и отошел в сторону, пропуская её.       — Я хочу знать — кто я? Мутант, выродок?       Мутный, безумный взгляд Оракула застыл на ней.       — Разве ты не чувствуешь?       — Что именно?        — Ты одна из нас. Нашу кровь гонит твое сердце. Мы всегда чувствуем себе подобных, — ответила Оракул и коснулась рукой щеки женщины. Ахания почувствовала, как внутри разлилось тепло от этого прикосновения. — Легенда гласит, что когда-то в древние времена великое древо Сефирот расцвело и дало два плода, символизирующих жизнь и смерть. Те, в свою очередь, дали семена, породившие две противоположности. И все-таки все мы — часть единого целого, разрозненного на множество фрагментов. Когда я говорю, что мы чувствуем себе подобных, я имею в виду чувство, сродни тому, как ты чувствуешь собственную руку или ногу. Моя кровь, твоя кровь, кровь наших предков — то, что нас связывает.       — Это из-за даймония?       Оракул заглянула в глаза Ахании.       — Те частицы, что ты зовешь даймонием, часть единой души — Вифос — первородной сущности. Я отвечу на твой вопрос: «кто ты?». Ты — бессмертная душа аггела, заключенная в смертную оболочку. Не мутация, но редкость. Ведь плоть человека слаба, ей чужда твоя суть, и ее разрушение неизбежно. — Оракул замолчала — Вергилий ощутил на себе её быстрый взгляд — а затем добавила: — Только, если…       — Если — что? — нетерпеливо спросила Ахания.       Глаза Оракула помутнели, закатились и стали неистово вращаться.       — Я вижу три столпа. Левый столп — столп строгости. Чтобы стать строгим, необходимо познать Законы вселенной и Силу, чтобы их правильно исполнять. Это тяжкое и кровавое бремя мужского начала.       Правый столп — Столп Милосердия. Чтобы стать милосердной, необходимо иметь Мудрость, чтобы видеть результаты своих действий и понимать, что победа может прийти через мудрость и смелость, а не только через силу. Это женское начало.       Между ними срединный столп — Столп Равновесия. Чтобы достичь равновесия, необходимо понимание, что владеешь силой, но не являешься Богом, что сила в руках не твоя — это дар. Он защищает жизнь, его путь тяжелый, но прямой, как стрела, призванная поразить в самое сердце то, что нарушает законы Сефирот.       Я вижу глубокие трещины. Пустота разрушает эту связь изнутри. Её нет, она оборвана между тремя стопами, и пока треугольник не замкнут — равновесия не достигнуть. Гибель грозит только одному, но на кого указывает перст судьбы, от меня скрыто.       — И что это значит?       Оракул не успела ответить. Кто-то пронзительно и страшно закричал. Жрица дернулась и вдруг уставилась куда-то вдаль.       — Они всегда со мной. Этот шум сводит меня с ума. Я слышу их голоса постоянно. Это мое бремя, которое я устала нести. О, как же я устала!        Ахания проследила её взгляд и увидела блуждающие огни. Моргнула и увидела больше. Искаженные лица, морды, глаза, конечности — бесчисленные серые тени на сером фоне. Они словно звали её, протягивали к ней руки — множество призраков с пульсирующим огоньком мягкого голубого света в груди вместо сердца, окутанные туманом, что клубился вокруг, как дым, ложился на плечи и просачивался сквозь них.        Оракул явно была напугана их присутствием, а души глядели вокруг с ничего не понимающим выражением на несчастных, измученных лицах. Ахания услышала голоса, хор стенаний, над которым взмывали отдельные страдальческие выкрики — все они звали, просили, умоляли помочь: кто-то рыдал, а кто-то бормотал себе под нос. Но несколько смотрели прямо на жрицу, не отводя серых, искаженных страданием лиц и запавших глаз, лишь беззвучно открывая рты. Их стоны эхом разносились над водой.       — Прекратите! — Оракул повернулась и отчаянно крикнула: — Скажите им, пусть прекратят это.       Ее лицо вдруг исказила чистая злость. Женщина зажала руками уши. Облик жрицы стал быстро меняться, как картинки в калейдоскопе: дева, старуха, женщина, аггел.       — Хватит! — ее голос пронесся по островку, как порыв ветра, обдав всех присутствующих звуковой волной, и вдруг все прекратилось. Она снова посмотрела на огни, и ее лицо просветлело.       — Покой… Наконец-то, я заслужила покой. Я слишком долго ждала, — прошептала она. — Но время пришло. Я слышу ваш зов. Мы идем к вам…       — Пригнись! — внезапно крикнул Данте.       Но Ахания замерла, глядя, как загипнотизированная, на блуждающие огни, слыша их немой зов и не смея отвести глаза. В какой-то момент она попыталась сделать шаг назад, смутно понимая, что происходит и зачем это нужно, но ноги стали будто ватные. А затем вдруг почувствовала, как на неё всем весом навалился Вергилий, силком пригнув к земле.       В ту же секунду громовой разряд расколол воздух; над ними в бешеной пляске затряслась разветвленная молния. Ахания повернула голову и увидела среди каменного крошева ярко-алое, быстро тающее пятно. Молния с треском снесла черную верхушку, оставив только раскаленные обломки.       — Что это было? — всхлипнула Ахания, но вдруг лязг стали завис в воздухе, словно оборванная струна — короткое леденящее мгновение, заполнившее пустоту между самим событием и пониманием того, что произошло. Она попрежнему видела сотни глаз, уставившихся на них, и светящиеся пульсирующие огни-сердца, поэтому лежала, дрожа, под Вергилием, оглушенная, вцепившись тонкими пальцами в полы плаща, как кошка, хлопая глазами, пока видения, наконец, не исчезли.       — Что случилось? — повторила она с кротким недоумением в голосе.       Вергилий вздохнул, взглянул на Аханию, её измазанное подсохшей грязью лицо, свалявшиеся войлоком волосы, блестящие, полные непонимания глаза и, ощущая радость от того, что с ней всё в порядке, крепче прижал к себе.       — Не важно. Главное, ты не пострадала, — еле слышно прошептал он, чуть ли не уткнувшись ей в ухо. А затем посмотрел туда, где посреди засыпанного острой щебенкой пространства застыли две фигуры: нечто нестерпимо белое, горячее и злое, а подле него — Данте. Воздух вокруг них дрожал, словно они застряли в капсуле магнитного поля.       Вергилий подумал, что не сильно ошибся, сравнив Оракула с пороховой бочкой, она больше напоминала бомбу с тикающим часовым механизмом, которая пришла в действие.       Всё произошло мгновенно. Во всяком случае, для самого Данте события уместились в короткую последовательность отточенных действий. Полудемон выхватил меч, бросился вперед, проткнув жрицу насквозь раньше, чем та сумела снова атаковать.       Однако теперь время тянулось мучительно долго, словно замерло. А затем Данте понял, что ему не показалось. Капли моросящего дождя зависли в воздухе, как подвешенные на нитке бусины.       Он сильнее нажал на рукоять меча и протолкнул его в твердую, будто сделанную из камня, плоть жрицы, внезапно ставшую волокнистой.       — Я виновата. Это мой грех, — плача, почти рыдая, произнесла Оракул. Она билась, как мотылек, нанизанный на иголку, а её неестественный плач впивался в мозг охотника, как колючая проволока.       — Мое время пришло. Твоё тоже на исходе, — Оракул обернулась, краем глаза посмотрела на Аханию, а затем на Вергилия; стиснула зубы, пытаясь успокоиться. Глаза жрицы перебегали с одного на другого. Белая струйка крови изо рта скатилась по подбородку.       — Ничего у тебя не выйдет, — сказал Данте. — Допрыгалась уже.       — Ты так считаешь? — гнева в её голосе не было, только удивление. — Ты действительно сын своего отца…       Оракул повернула голову, посмотрела в глаза Данте, словно взвешивая за и против, а затем сказала:       На губах у неё появилась тонкая улыбка.       — Быть может, это именно то, что нужно этому миру. Может, надежда все-таки есть? Да, мне хочется в это верить. Потому что шанс, как бы ничтожен он ни был, все же лучше, чем ничего.        А затем белые руки жрицы вцепились в предплечья охотника, и она пронзила себя его мечом. Лезвие вошло в грудь по самую рукоять и вышло с другой стороны.       — Какого черта?! — воскликнул Данте.       — Ты не понимаешь. Пока не понимаешь, — сказала Оракул отрешенно.       Данте хотел было выдернуть меч, но Оракул вцепилась в него мертвой хваткой. Шипя от боли, она посмотрела на полудемона глазами, полными всепоглощающей тоски. Казалось, что меч в груди её не особо беспокоил.       — Амулет? Он всё еще у тебя, Данте?       — Почему ты спрашиваешь?       — Береги его.       Данте снова дернул меч. В этот раз Оракул не стала препятствовать, и лезвие выскользнуло из раны, как по маслу.       Глаза Оракула закатились, время вокруг них снова остановилось, образуя кокон, в котором капли дождя застывали, словно мухи, угодившие в клейкую ленту, а тело женщины стало прозрачным, превратившись в лед.        Данте обдало холодом, а на лице Оракула застыла маска боли.       — Вифос, initial essentia. Прими, если можешь, дитя, что потерялось во мгле, когда его время придет. Мой грех, не его. Мой.       Данте вдруг понял, что никогда не сможет передать словами то, что увидел. В глазах Оракула были одновременно ненависть, растерянность, обида, возможно, даже благодарность, но главным образом — вина за то, что она сделала или наоборот не сделала. Данте не знал, о чем речь. Не мог знать. Но он чувствовал это ужасное, душащее чувство вины, что точило жрицу изнутри, как червь-паразит.        Внезапно сердце его наполнила жалость к этому прекрасному (она была одновременно прекрасна и ужасна — в равной степени), но, безусловно, безумному существу.       — Ты… — Данте ещё не успел придумать, что сказать, когда Оракул ответила.       — Эон. Моё имя — Эон.       Данте дематериализовал меч. Эон улыбнулась и взяла его за руки. От ее прикосновения по коже охотника пробежал лютый мороз. А затем жрица выдохнула облачко пара, подняв вверх красивое лицо, озаренное искренней радостью, и рассыпалась на множество кристаллов. В руках Данте остались только браслеты — неожиданный трофей.

8

      Ахания тяжело вздохнула, приземлившись босыми ногами на холодный снег, и тут же отскочила в сторону, позволяя Данте вывалиться из портала. Вергилий выскользнул последним, и дверь между мирами захлопнулась за ним.       Ахания огляделась. Солнце медленно выползало из-за горизонта — так показалось женщине. В неясном свете Ахания разглядывала резко открывшийся вид на город и поняла: то, что она сначала приняла за свет солнца, оказалось прожекторами.Белизна выпавшего снега слепила, но ещё стояла осень — это можно было понять по нечетким пятнам и линиям серой, местами бурой земли, темнеющим под ночным небом.       — Неужели Редгрейв?       На какое-то мгновение время замерло, даже мысли в голове остановили свой бег. А затем, словно догнав уходящий поезд происходящего, женщина ясно ощутила утекающее время.       Потоптавшись на месте и ещё раз осмотревшись, Ахания поняла, что это место знакомо ей. Впереди, на вершине холма, в окружении гигантских дубов стоял старый покосившийся, обветшалый особняк. Участок с церковью в центре города, той самой, где её отец когда-то нашел гримуар. Она видела трагическую насмешку в том, что отсюда до их с Риком дома было рукой подать.       Ахания устало подняла глаза к небу и поёжилась. Снег валил пушистыми хлопьями, пятна-снежинки, застилали собой всё пространство, образуя невесомую белую стену. Ей оставалось только смотреть сквозь пелену и гадать, едва различая нечеткие очертания домов и угадываемое окружение.       В шагах в пятидесяти от холма, в склоне горы, было углубление, образованное выветриванием мягкой породы камня. Это углубление люди приспособили под свои нужды, построив под церковью целую сеть склепов и потайных ходов. Сейчас от былого лабиринта почти ничего не осталось. Еще один красочный пример запустения.       Женщина прислонилась к стволу дерева и стала жадно хватать ртом ледяной воздух, настоящий воздух, не тот, что был в преисподней.       «Я дома. Наконец-то», — подумала она. Щеки захолодели, возникло ощущение, что кожа на обнаженных местах съежилась и покрылась болезненными мурашками, но женщина все равно была счастлива. Каким все-таки долгим и тяжелым оказался этот путь домой.       Она рассматривала дубы, ясени и буки с голыми ветвями, покрытыми инеем, — различая их по форме, потому что листва облетела, — и думала о том, что устала. Впервые за столько лет она возвращалась домой с чувством пресыщения.       — Ты как?       Она не заметила, как Данте подошел. От снега его волосы искрились, словно серебро. Выражение его лица, обычно беззаботное, было обеспокоенным. Напускное легкомыслие испарилось. Данте только казался пройдохой. Но именно что казался.       Воздух был чист и прохладен, и Ахания вдохнула его полной грудью, прежде чем ответить:       — Я в порядке, Данте.       — Знаешь, по мне это полная чушь. Эта старая перечница не могла знать наверняка… — он замялся. Ему трудно было произнести: «ты не умрёшь». Оракул была слишком убедительна в своих словах, хотя Ахания не сомневалась в том, о чем говорила жрица. Она чувствовала распад.       — Эон, — поправила его Ахания. — Она сказала, что ее звали Эон.       — Эон, — исправился Данте. — Я просто хочу сказать, что она явно была не в своем уме, что неудивительно — столько лет просидеть в одиночестве на острове охраняя врата, зная, что всех твоих сородичей истребили. Что тоже довольно странно, верно? Зачем ей это было нужно? Я считаю, ее слова — бессмыслица, как предсказания из этих безвкусных китайский печений. Зря Вергилий все это затеял.       Ахания посмотрела Данте глаза. Усмехнулась. Она не собиралась спорить с ним не потому, что ей нечего было сказать, но потому, что всё равно ни от него, ни от неё ничего не зависело. Разве не говорила ей то же самое в своё время Ванда?       — Ты прав, Данте, — она похлопала его по предплечью, снова посмотрела на город, а затем на часы. Они были безнадежно разбиты, и трудно было сказать, который сейчас час, если те вообще ходили. Должно быть, стекло лопнуло в тот момент, когда она вынырнула из транса, но помимо этого, Ахания видела в этом странный символизм — её жизнь в очередной раз дала трещину. — Но, если мне действительно осталось немного, я хочу провести это время с пользой.       «Я должна найти Хлою», — и следом эту мысль перебила другая: «А что, если она тоже… Нет», — сказала себе Ахания: «Даже не думай об этом».       Она коснулась рукой обручального кольца, провернула на пальце, сцепила руки в замок и подышала на озябшие кисти. Данте отметил, что женщину бьет мелкая дрожь.       — Не знаю, как ты, а я очень хочу выпить. Составишь компанию двум горячим холостякам?       Ахания помотала головой.       — Я хочу домой.       Данте кивнул, понимая, но затем посмотрел на Вергилия, который молча стоял в стороне, больше напоминая статую, чем живого человека. Его губы были сжаты в тонкую белую линию, больше похожую на шрам.       — Я догадываюсь о причинах, но хочу знать: то, что между вами произошло, не обернется ли кучей неприятностей? Я не навязываю тебе общество моего брата-засранца, но обеспокоен…       — В чем дело, Данте? Говори прямо.       — Скажи, этому миру ничего не угрожает?       — Это ты скажи мне. Дело ведь не во мне, — Ахания посмотрела на Вергилия, который стоял в стороне и разглядывал полуразрушенный дом. — Знаешь, твой брат похож на собаку. Брошенную, озлобленную на весь мир собаку. Ему нужна семья. Ведь когда ты долгое время один, тебе больно и страшно. И однажды страх и боль превращаются в ненависть, а ненависть несет только разрушение. У него чистое и доброе сердце. Неправдоподобно звучит, учитывая всё, что он натворил, но это так. Он добрее и честнее многих, кого я знала. Беда в том, что он не умеет жить по-другому, не знает иного пути, кроме как всё разрушить. Будь с ним ласковее, и могу гарантировать, что в таком случае миру ничего не угрожает.       — А может, все-таки ты?       Ахания усмехнулась.       — Не опошляй силу священных уз семьи. Ни одна женщина не компенсирует ему непонимания со стороны родного брата.       Данте задумался, затем почесал затылок и улыбнулся.       — Знаешь, твое призвание — в церкви проповедовать, а не по аду разгуливать.        Он посмотрел в золотые глаза женщины и с какой-то несвойственной ему неловкостью произнес:       — Если хочешь, ты все равно можешь… — Данте осекся, Ахания усмехнулась, понимая, к чему клонит полудемон.       — Спасибо, Данте. Это заманчивое предложение, но — нет.       — И всё-таки, если вдруг, я не говорю, что это так, но допускаю, что эта чокнутая дамочка…       — Может, она действительно была не в себе, но уж точно не сумасшедшая, — заметила Ахания с негодованием.       — Я ведь о том же, — полудемон неловко почесал затылок. — Если предположить, что она была права, то тебе лучше держаться нас.       — Лучше испытать тысячу ударов судьбы, чем всю жизнь прятаться от нее в чулане. А твоё агентство словом получше не назовёшь.       Данте усмехнулся и подмигнул.       — Дело твоё. Если что, ты знаешь адрес.       — Я помню. В любое время дня и ночи, — Ахания тепло улыбнулась. Из-за ворота рубахи вылез Салли и запищал. Очевидно, он уже начал замерзать.       — Пора прощаться, — она вздохнула, — была рада познакомиться лично с легендарным охотником на демонов, — она улыбнулась и посмотрела на Вергилия, стоявшего в стороне.       Морозный ветер пронизывал одежду, обнажая тело перед ледяной пустотой, но Ахания не чувствовала холода, будто внутри зажегся какой-то странный спасительный огонь, и даже снежинки едва успевали коснуться ее лица, как таяли.       «Прости», — подумала она, но вслух сказала:       — Прощай. Так будет лучше для всех нас.       Ахания развернулась на пятках и стала медленно спускаться с холма. Черт! Надо было сказать что-то ещё. Но она не могла. И здесь они её обделили — эти высшие силы, без языка оставили, гады… Каждая минута промедления стоила ей нового витка сомнений. Может, стоило остаться?       Ноги проскальзывали, несли её вниз в морозную синеву, накладывая сорванную печать отдаления. Белая изморозь, покрывавшая пожухлую траву, таяла под её босыми стопами. Впереди маячил огнями город, и её сердце сжало тревожное предчувствие, словно внутри натянулась тетива, готовая спустить убийственную стрелу в любой момент. Но вместо этого она будто обвила нутро тугим двойным кольцом.       Если уходишь — не оборачивайся назад, иначе увидишь то, что заставит тебя остаться, сказала Ахания себе. Но, ведомая странным чувством, она оглянулась, лишь на миг, чтобы встретиться с холодными глазами цвета айсберга, провожающими её с тоской.        Эта женщина не столько возбуждала эмоции, сколько властвовала над всем его существом. Вергилий стоял ровно, словно шпалу проглотил, но внутри его кидало из стороны в сторону, как буй на волнах.       Он лихорадочно копался в воспоминаниях, в памяти всплывали какие-то слова, знакомые и полузнакомые, но все это было не то. Она была уже ничуть не похожа на ту наивную, слабую девушку, в которую он когда-то влюбился; остались какие-то смутные черты, очень добрые, но ведь совершенно неправдоподобные. Но так, пожалуй, было даже лучше.       Что-то определенно сломалось, сошло с заданного курса в самом начале их истории; несмотря на это, они все ещё любили друг друга. Ближе ему, прогнившему насквозь, не заслуживающему и мизинца её прежней. А ведь надо было что-то сказать. Сказать сейчас, пока ещё не поздно, пока она не ушла.        А затем на короткое мгновение Ахания вдруг остановилась, и, ему показалось, была готова броситься назад. Она улыбнулась, и Вергилий вдруг понял, что мир ещё существует, потому что она есть. А затем в первый и последний раз за всю жизнь произнёс про себя краткую молитву: «Господи, у меня так мало было в жизни, пожалуйста, не забирай ее у меня опять».       — Не забывай, пиши! — крикнул ей Данте.       Ахания помахала рукой. Будь спокоен, не забуду, проскочило в голове. Улыбка на бледном лице женщины тут же потускнела, стоило ей встретиться взглядом с Вергилием.       Сердце вдруг стало невыносимо тяжелым, казалось, что оно сейчас проломит ребра, вырвется и вернется туда, где и с кем ему было хорошо. К тому, кто напоминает слепящий морозный рассвет, а близость подобна приближению грозы, когда мир вокруг обретает черты и форму.       «Нет», — Ахания заставила себя отвернуться и дальше спускаться с холма. Что сделала с ней эта любовь? По ножам ходит, а рада этому. Нет. Точка — это хорошо. Точка — конец, за которым непременно последует новое начало. Лучше так, чем жить, надеясь, и ставить бесконечное многоточие.       Ахания зажмурилась и вытерла с лица влагу — то ли от снега, то ли от слез, продолжая идти, постепенно становясь той самой точкой на горизонте. Снег колол босые ноги, камень разрезал пятку, но она не заметила этого.       — Нельзя ведь потерять то, что уже утрачено. Правда же? — спросила она у крысы, высунувшей свой нос из-за пазухи.       Сколько лет они уже вместе, а она всё диву давалась, каким проворным и преданным был ее серый друг. Много раз Ахания думала, что потеряла его, но он всегда возвращался. Стоило битве поутихнуть, он тут как тут.       «Посмотрим, что ты скажешь завтра», — прочла она в черных глазах грызуна.       «Завтра — будет завтра», — подумала Ахания, погладив Салли пальцем по голове.       — Идем домой.       Салли утвердительно моргнул, а с бледных дрожащих губ женщины сорвалось белое облачко пара. Ночь была холодной.       Исчезнув из поля зрения братьев, Ахания остановилась и несколько мгновений просто стояла, глубоко дыша, стараясь прочистить легкие… и голову. Стояла до тех пор, пока холодный воздух не начал жечь легкие. Однажды она уже оступилась, наступить на те же грабли — ошибка куда более грубая…