Слабоумие и отвага

Все две недели, что они готовятся к операции, Джексон не может понять, что его тревожит. Если так посмотреть, то, наоборот, выходит всё так, как и задумывалось. С южной базы им пригоняют побитые жизнью джипы, хоть и с трудом, но находятся готовые сотрудничать пилоты, Египет соглашается передержать у себя освобожденных заложников, даже Бэмбэм, подрядившийся кашеварить, перестаёт сыпать всюду столько перца. — Всё так гладко да тихо, — озвучивает он эту мысль Джинёну одним из вечеров, сидя у грубо сложенного Марком догорающего мангала, — будто затишье перед бурей. — Не сглазь, — он толкает его кулаком в плечо, — вот так, как сейчас, меня абсолютно устраивает. — Да я что, против? Просто как-то… Не знаю, неспокойно мне. — Марк тоже дёрганый, да и Джебом последние ночи толком не спит. — Я не сплю, потому что жарко, — раздаётся из-за спины, — давайте уже по койкам, шептуны. — О, злой комендант явился, — Джинён поднимается с импровизированной лавки из двух обточенных камней и широкой доски и заливает всё ещё тлеющие угли водой из канистры, — так и скажи, что просто хочешь лавку занять. — Я вообще водички встал попить, — морщится, отходит с прохода, пропуская Джинёна, и растирает колено и ниже, — а тут вы шушукаетесь. — Что у тебя с ногой? — спрашивает Джексон, — сходи к медикам, если болит. — Ничего серьезного, — Джебом поджимает губы и поднимает взгляд к высокому тёмному небу. Джексон тоже запрокидывает голову: небо над ними высокое, безоблачное и усыпанное крупными, нереально яркими звёздами. Таких в городе не увидишь. Джебом долго смотрит вверх, наверное, и правда ждет, пока Джексон уйдет, чтобы растянуться на свободной теперь лавке и скоротать ночь на остывающем понемногу воздухе. — Погода меняется, — отмирает он, наконец, и, так больше ничего не сказав, уходит, оставив дверь приоткрытой. Буря случается спустя три дня после и за два дня до операции. Самая настоящая, с порывистым ветром и песком, стоящим стеной. Югём с Бэмбэмом возвращаются на квадриках из разведки темнее тучи и присыпанные песком. Они сбрасывают амуницию прямо на ходу, смывают быстро грязь с лица и шеи и объявляют общий сбор. — Ехать нельзя, — Югём разворачивает порывисто карту на небольшом, мерцающим экраном планшете, — пока не совсем понятно в какую сторону дальше пойдет буря: к нам или в сторону Эль-Хазма. Трассу в тридцати километрах отсюда уже засыпало, — он тычет пальцем в то место, до куда они с Бэмбэмом, видимо, доехали, — дальше ехать мы не рискнули. — Сколько? — сквозь зубы цедит Марк, глядя на сидящего напротив Юсуфа, — сколько нам придется ждать? До конца месяца осталось совсем ничего. — Около недели, — Юсуф трёт устало глаза, у него было ночное дежурство, и Бэмбэм поднял его с кровати всего час назад, — плюс-минус пара дней. — Что там с переговорами? — у Джинёна тоже напряжённое лицо, — есть успехи? — Не особо. Но буря, по крайней мере, не даст им возможность сменить место или вывезти часть заложников. — Нам нужно лететь, — глухо говорит Марк, — всё равно нужно, нельзя так просто отсиживаться. Мы даже не знаем, живы ли заложники, хватит ли им воды... — Им нет смысла убивать пленных, они же планируют их обменять на своих людей, — перебивает его Джебом, — в бурю ехать опасно. Что, забыл про «Орлиный коготь»? Твои, между прочим, соотечественники облажались. — Тогда ждём и следим за погодой, — кивает Джинён, — как только развиднеется — в путь. — Значит, просто сидим? Бездействуем? — Марк поднимается с места, лицо его перекошено гневом, — охренительный план. Он стоит, уперев руки в бока, и ни на кого не смотрит, будто один их вид его выводит из себя. — Другого у нас нет, — твердо произносит Джебом, — не хотелось бы глупо сгинуть под тонной песка. Всех нас дома кто-то ждет. Марк сжимает кулаки, перекатывается с пятки на носок, а потом вдруг резко швыряет в стену жалобно хрустнувший планшет и выходит, грохнув дверью о косяк. — Марк, — кричит в быстро удаляющуюся спину Джексон, кинувшись следом, — бро, вернись! Он боится, что Марк наделает глупостей, ввяжется в какую-нибудь драку и поранится, либо поранит кого-то настолько, что у них будут проблемы с местными людьми. — Оставь, — Джебом касается плеча, когда нагоняет его на середине узкого коридора, — пусть остынет. А ты давай начистоту: у него личный интерес, да? Он будто сканирует его, и Джексону от этого пронизывающего острого взгляда хочется спрятаться. Врать Джебому — идея так себе, кто знает, как он отреагирует потом, когда правда вылезет наружу (не может не вылезти), но Марк доверился, открылся ему, будет нечестно так вот, если и не предать его, то подставить точно. Джексон пообещал молчать, поэтому, стараясь выглядеть как можно невозмутимее, скрещивает незаметно пальцы за спиной и отвечает: — Понятия не имею. Спроси его сам, если интересно. — Это не праздное любопытство, — прищуривается на него Джебом, — я хочу быть уверенным, что он не испортит нам всю операцию. — Марк — профессионал. — Психует он точно профессионально. Джебом смотрит исподлобья, уже не сканирует — вскрывает, разбирает, ощупывает. Выдерживать его взгляд невозможно, но Джексон держится, держится до последнего, даже когда вниз по спине начинает щекотно катиться капля пота, он всё равно терпит. Глаза в глаза. — Джексон… — в голосе его ещё не буря, но первые признаки надвигающейся грозы. — Всё будет нормально, — Джексон всё-таки отворачивается к окну и отходит. Они молчат, и тишина между ними неприятная, тяжелая, давящая на затылок и плечи. Очень хочется разбить её, глупо пошутить или как-то поддеть Джебома, чтобы он перестал прожигать в нём дыру, но нужных слов всё не находится, и Джексон, прежде чем развернуться и уйти туда, куда унесся Марк, тихо роняет: — Под мою ответственность. Марк остывает только на второе утро их вынужденного бездействия, он выходит к завтраку не то чтобы полный раскаяния или спокойствия, но хотя бы принявший факт, что они никуда не едут. Они молча едят все вместе, а после спешно расползаются по своим тут же возникшим делам. Джебом снова утаскивает на стрельбище ноющего Бэмбэма, из которого со всей своей напористостью и занудностью уже неделю делает кого-то вроде второго себя. Бэмбэм пока что не выбивает десять из десяти с обеих рук, но по-корейски ругается уже так же красочно. Джексон, послонявшись по базе, убалтывает в итоге Югёма с Джинёном подняться в воздух, глянуть сверху, что оставила им после себя прошедшая вчера в паре километров буря. Югём бодро окучивает низенького командира в ангаре с вертолётами, активно жестикулирует и ни на секунду не перестаёт улыбаться, командир сдаётся под таким напором дружелюбия, и уже через полчаса они грузятся в старенький трехместный Белл. Югём озадаченно кхекает, когда плюхается на место пилота и тупо смотрит на мёртвую ещё приборную панель. — Ну и корыто, — бурчит он, натягивая наушники, — готовьтесь, будет шумно. Рёв двигателей и грохот лопастей ошеломляет, когда они немного дергано, как-то неуверенно взлетают. Джексон прижимает наушники руками плотнее и орёт: — Надеюсь, он не рассыпется в воздухе! — Я тоже! — кричит Югём в ответ, — а ещё надеюсь, что смогу нас посадить. — В смысле — надеешься?! — Джинён, сидящий на месте стрелка, толкает кулаком его кресло, — зачем тогда вообще взлетал, раз не уверен? — Да расслабься, — позитивно отзывается Югём, — тут интуитивно понятный интерфейс, сядем как-нибудь. — С божьей помощью, — хихикает Джексон, взглянув на кислую мину Джинёна, — если что — десантируемся, парашюты у нас есть. — Ненавижу летать, — мямлит Джинён и нервно оттягивает давящий ему ремень. — Ты и плавать не любишь. — И мыться, — Югём ржет и закладывает нарочно крутой вираж. Вертолёт натужно гудит и кряхтит все сорок минут их полёта. Они облетают всё ещё присыпанную песком и принесённым откуда-то мусором трассу и высматривают в горах признаки враждебной им жизнедеятельности. В воздухе всё ещё стоит пыль, и картинка перед глазами кажется мутной, зернистой и охристой, будто на старую фотографию, снятую в цвете сепии, смотришь. Югём рядом шмыгает и звонко чихает, забыв отключить микрофон, его чих оглушающе долбит в уши, и Джинён зло толкает его кресло ещё раз. — Извините, — гундит Югём виновато, — у меня аллергия на что-то, что притащила с собой буря. — Как думаешь, когда можем выдвигаться? — Если второго раунда не будет, то ещё пару дней подождать придётся, чтобы вся эта хрень улеглась совсем, — он бросает взгляд на панель, щёлкает пальцами по датчику топлива и говорит, — возвращаемся. Стоит им приземлиться (даже почти мягко), как на вертолётную площадку перед ангарами выбегает Бэмбэм, одной рукой он машет им, второй — прикрывает лицо с потеками крови из носа. Он орёт что-то, но из-за всё ещё крутящихся лопастей вертолёта ничего толком не разобрать, слышно только отдельные слова. Взбесился. Убьёт. Быстрее. Джексон замечает их издалека по стоящей столбом пыли и ругани. Марк наскакивает петухом на, поверить невозможно, загнанного в угол между домом и башней из деревянных ящиков с боеприпасами Джебома, и орёт на него так, что, наверное, даже в горах слышно. Мудак. Кто просил. Не лезь. На каждую брошенную фразу он встряхивает его за ворот белой майки и прикладывает хорошенько о стену. Джебом грубо пихает его в ответ раз-другой, Марк вскидывает кулак, ситуация принимает опасный оборот: если они сейчас покалечат друг друга, то операция может и вовсе не состояться. К тому моменту, когда Джексон с Джинёном добегают до них, оставив Югёма с Бэмбэмом сдавать вертолёт, Марк уже опрокидывает Джебома на спину и теперь, придавив сверху, раз за разом наносит удары. Он не метит куда-то конкретно, как их учат во время тренингов, чтобы за пару ударов обезвредить противника, а просто бьёт, ослеплённый яростью, куда придётся. Джебом даже не отбивается, только прикрывает лицо согнутыми в локтях руками и пытается скинуть его с себя. — Марк, хватит! — Джексон перехватывает его за руку и дёргает на себя, надеясь стащить с Джебома, — ты же покалечишь его! Марк не сдвигается с места, злость и адреналин в крови делают его, и так не слабого, совсем уж неподъёмным. Он рычит, не видя ничего, кроме своей цели, и опускает снова и снова кулак, разбивая отнявшему на короткий миг руки Джебому в кровь губы массивным кольцом на пальце. — Отойди, — командует немного запыхавшийся Джинён и, открутив непослушными пальцами крышку на канистре, выливает из неё воду Марку на голову. Джебом захлёбывается и что-то булькает гневное, пока Джексон отскрёбывает от него остановившегося, наконец, Марка. Он, мокрый с макушки до пояса, отпинывается и огрызается, пока Джексон кое-как удерживает его поперёк груди, и всё норовит достать пинком Джебома, которого аккуратно поднимает Джинён. — Бро, — шипит Джексон, когда Марк в очередной раз заезжает ему по рёбрам, — прекрати, иначе… — Да пошёл ты нахер! — он разворачивается и толкает его в грудь, — ты обещал, что не расскажешь! — Да что у вас случилось? — Джинён встает перед утирающимся низом майки Джебомом, закрывая его собой, — нас не было пару часов всего… — Меня сняли с задания, — выплевывает Марк и указывает на Джебома подрагивающим пальцем, — из-за этого мудака, которому вот этот мудак, — тут он тычет пальцем в Джексона, — всё слил. Я должен там быть! Мне надо, понимаешь?! — Всё, что понимаю — тебе надо успокоиться и, — Джинён бросает взгляд на его содранные в нескольких местах костяшки, — обработать руки. Давай-давай, — он грубо разворачивает его и подталкивает в спину, а сам оборачивается к Джексону и кивает на отошедшего к умывальнику Джебома, — аптечку вам сейчас вынесу. Мокрый и весь в розовеющих пятнах завтрашних синяков Джебом, согнувшись у умывальника, набирает в подставленные ладони воды, полощет рот и сплёвывает. Вода в ржавой в некоторых местах раковине становится красноватой, и Джебом, досадливо цыкнув, проводит пальцем во рту по зубам. Он выглядит напряжённым и натянутым, как в любой момент готовая лопнуть струна. Джексон откровенно опасается вот так сразу к нему соваться, чтобы тот на нём не сорвался ненароком, и дает ему время наедине с собой и своей внутренней, тщательно сдерживаемой сейчас яростью. Джинён возвращается минут через пять. С аптечкой и чупа-чупсом. Он втискивает Джексону в руки и то и другое и вполголоса недовольно тянет: — Что, не мог язык за зубами держать? Хотя, конечно, перед дьявольским обаянием Джебома ты у нас бессилен. — Ни слова ему не сказал, — Джексон швыряет коробку с красным крестом на крышке на лавку, — он просто… Как-то само вышло, не знаю. — Да догадывался он скорее всего, — Джинён вздыхает и, зажмурившись из-за солнца, растирает блестящую от пота шею, — странно только, что сам Марка в лоб не спросил, он бы ему и так всё выложил. К тебе потащился, надо же. — Как Марк? Цел? — Руки разбиты. Сердце разбито. Смотрит волком. Не лезь к нему сегодня, ладно? А то ещё и ты отхватишь, — Джинён отвлекается, глядя на то, как причудливо изогнутый Джебом пытается помыть голову над раковиной, — ну и что вытворяет?.. — Это что за новый вид йоги, Джебом? Душ в метре от тебя! — смеётся Джексон и тут же жалеет о том, что вообще подал голос, потому что Джебом вздрагивает от окрика и бьётся макушкой о кран. Слышно, как он матерится и закручивает визгливо-скрипящий вентиль. — Хоть что-то в этой жизни неизменно, — Джинён качает головой и уходит, оставив их на заднем дворе. Джексон садится на лавку и терпеливо ждет, пока Джебом, раздевшись до трусов, смоет с себя грязь и кровь под хилой струей воды из алюминиевой бочки, закрепленной на высоте пары метров. Пятна потенциальных синяков горят у него и на рёбрах, и на плечах. Когда Джебом разворачивается боком, чтобы взять кусок мыла с криво прикрученной полки, видны отметины и на бедре. Марк его раскрасил от всей души, повезло, что он был настолько взбешённый, что злость мешала ему думать и бить прицельно, иначе Джебома они бы собирали по частям. Смыв мыло, он закрывает воду и вслепую тянется туда, где обычно оставляет своё полотенце, а не найдя, просто шагает из душа и подставляет под солнце свою голую спину, с которой всегда остающийся безнаказанным Джинён не так давно обдирал шелушащуюся кожу. — Уйди в тень, обгоришь же опять, — Джексон хлопает ладонью по свободному месту на лавке и щелкает застёжкой аптечки. Джебом послушно прячется под навес и, вот же наглость, напяливает на себя оставленные с вечера сохнуть на веревке широкие чёрные шорты Джексона. Он не подходит ближе, так и остаётся в стороне, только переступает босыми ногами по деревянному настилу, оставляя на нём быстро пропадающие мокрые отпечатки ступней, да дёргает нервно цепочку с серебряным крестиком. Взгляд у него пустой, пугающий своей неподвижностью. Наверное, сейчас происходит тот самый странный сеанс рефлексии, о котором как-то упоминал Джинён. Кажется, он утверждал, что ничего хорошего из этого обычно не выходит. Джексон вытряхивает из коробочек мази от ушибов, распечатывает бинт и пластыри, раскручивает бутылек с антисептиком. — Позволишь? — спрашивает он, прежде чем дотронуться. — Кровит всё ещё. Джебом моргает. Джексон не уверен, что это согласие, он, в конце концов, не Джинён, чтобы мочь читать его по движению брови, но всё равно аккуратно обхватывает его лицо и поворачивает так, чтобы на него попадало больше света. Джексон беспощадно прикладывает смоченный антисептиком сложенный несколько раз кусок бинта к его разбитой губе и прижимает крепче, когда вышедший, наконец, из транса Джебом шипит и пытается отвернуться. — Терпи, — Джексон вцепляется ему в подбородок пальцами. Он оттягивает немного его губу, чтобы осмотреть неглубокую трещину, а потом льёт антисептик прямо из бутылочки, — счастливчик, зашивать не надо. Джебом мычит что-то неразборчиво. Различать все оттенки его мычания Джексон, к сожалению, тоже не умеет, но надеется, что этот звук означает нечто оптимистичное. — Скажи мне, Джебом, — Джексон заливает ему скулу с широкой ссадиной у самого глаза, — какого хрена? Он кривится и зажмуривается. — Почему попросил снять Марка с задания? — Это я понимаю, — Джексон морщится вместе с ним и дует на царапину, как обычно делала мама в детстве, а потом неровно заклеивает набухшую розовую полосу пластырем, — какого хрена ты не отбивался? Джебом небрежно шлепает Джексона по руке, удерживающей его за подбородок, и сам ощупывает скулу. Смешно морщит нос с чуть заметными из-за сильного загара темными веснушками. Наверное, ему больно. — Не хотел его ранить, — отвечает после паузы, — ещё больше. Он всё-таки плюхается на лавку, сдвинув распотрошенную аптечку в сторону, и вытягивает ноги. Побитый, но непобеждённый, на сто процентов уверенный в своей правоте. Это в нём всегда и бесит, и одновременно восхищает — его манера действовать в ущерб себе, но зато по-своему правильно. По-своему, но необязательно по-общепринятому. Парадокс Джебома. — Думаешь, я не прав? — Джебом шуршит фантиком конфеты. — То, что сделано — зря? — Нет, прав, — Джексон опускается у его ног на настил и прикладывается головой к всё ещё немного влажному бедру. Он ждет, что Джебом его прогонит, но тот сгибает только ногу в колене, позволяя прикрывшему веки Джексону устроиться удобнее. — Представления не имел, что Марк может… Вот так. Он выглядит всегда таким спокойным, надежным, стабильным. — Я бы тоже двинулся, будь там Джинён, — молчит долго. — Убил бы за него. Не думая. Зависть? Или ревность? Так и не понятно, но это противное грызущее чувство — точно поселившееся внутри Джексона много лет назад одиночество. За него никто никогда не был готов убить. Да и он сам доселе не знал этой охоты. — Уверен, он бы за тебя тоже, — говорит вместо так и просящегося “И я” Джексон. Сказать Джебому “Убил бы за тебя” он тоже не может. И, пожалуй, не нужно это ему. Сверху раздаётся хмыканье и следом — болезненное ойканье. Даже смотреть не надо, чтобы понять, что у Джебома снова трещина на губе разошлась из-за его самодовольной ухмылки. — Что, больно? — Джексон приоткрывает один глаз и глядит на него, запрокинув голову, — дай поцелую, сразу всё пройдет. Джебом зависает, потом выдыхает “Да пошёл ты” и, сжав Джексону до боли шею сзади, резко отворачивает от себя. Пряча улыбку, Джексон утыкается носом в его голую коленку и глубоко вдыхает. Запах дешевого мыла, горячего металла и пороха. Так пахнет его, Джексона, жизнь, прошедшая в казармах и на стрельбищах. Он трётся щекой и, не удержавшись, чмокает быстро маленький серп белого шрама сразу под коленкой. — Джексон, — Джебом несильно, но настойчиво тянет его за волосы, — там точно не болело. — Это профилактика, — улыбается и в шутку целует ещё раз. Джебом снова дёргает, грозя оставить его лысым, а потом, словно вдруг смирившись, просто треплет Джексона по макушке, как треплют обычно хозяева глупого пса. — Что же ты ко мне прицепился… Он гладит его по затылку и давит на чувствительные точки за ушами. Соскучившееся по ласке тело реагирует как никогда остро: вниз по шее и плечам бегут мурашки, а волоски на руках встают дыбом. — Нравишься ты мне, — Джексон зажмуривается и старается глубоко размеренно дышать. — Просто так. А вот в этом признаться оказывается легко. Правда ведь нравится. И правда просто так, а не за что-то. Возможно, даже вопреки. — Ты мне тоже нравишься, — говорит Джебом после долгого молчания, поднимается с места и отходит на шаг, а Джексон, лишённый опоры, неловко заваливается на бок. Качнувшись обратно, поднимает на него глаза и давится очередным вдохом, потому что впервые видит Джебома вот таким. Потерянным и растерянным от собственной откровенности, не прикрытым своими нескончаемыми принципами и одними ему понятными правилами, совсем голым. Джексон видел его неодетым, Джексон сам его раздевал, но видеть его настолько обнажённым — неловко, так же неловко, как вломиться к кому-то незнакомому в душ. Джебом и есть сейчас этот самый незнакомец, ошеломлённый и смущённый, торопящийся прикрыться. И прежде чем он захлопнет открытую настежь дверь, прежде чем уйдет в дом, пряча себя беззащитного, Джексон тяжело сглатывает и быстро произносит севшим голосом: — Сходим на свидание? Когда всё закончится. Всё равно где, можно даже в Нью-Йорке. Джебом спотыкается о невысокий порог перед входом, задевая его мизинцем. Стоит в проходе немного, то ли пережидая боль в отбитом пальце, то ли правда обдумывает предложение. Джексон гадает, успел ли он за эти секунды влезть уже в свой непробиваемый бронежилет и вооружиться до зубов. Если да, то он пошлёт его, наверняка пошлёт. Но Джебом не говорит ничего. Только шагает дальше и аккуратно прикрывает за собой немного печально скрипнувшую дверь.