Слабоумие и отвага

Джексон смотрит на своё вполне жизнеспособное отражение в зеркале и шкрябает по успевшему зарасти щетиной подбородку. Поворачивается то одной щекой, то второй, на которой налился синяк, и решает оставить, как есть. Побриться можно и завтра, или вообще послезавтра уже перед самым самолётом, красоваться ему всё равно тут не перед кем. После йеменской пустыни нарядный Каир кажется курортом, пусть им и не дали ни разу за двое суток выйти с огороженной высоким забором виллы на окраине города. Да даже поспать не дали толком, загнав сразу писать отчёты. Но тут есть ванная, еда, сменная одежда и кровать. Кондиционер — и тот есть! Нерабочий, правда, но есть же. В по-спартански обставленной комнате он один, вторая кровать у стены пустует. Марк, чуть не свихнувшийся от того, что они опоздали на два с лишним часа в аэропорт, ночует вторые сутки в больнице, где, как и остальные спасённые бывшие заложники, получает лечение Ёндже. Кажется, ничего серьезного, только обезвоживание да плохо заживающий огнестрел на бедре. У самого Марка истощение и нервный срыв, и в последний раз, когда Джексон его видит, выглядит он хуже Ёндже, проведшего последний месяц взаперти. Скорее всего у них обоих будет длительный отпуск после такого-то приключения, и в строй вернутся они не скоро. Если вернутся. Джексон мается от скуки, топчась по комнате из угла в угол: медицинское обследование он прошёл вчера, все отчёты сдал утром, а играть в карты с орущими и не совсем трезвыми Бэмбэмом и Югёмом себе дороже — эти шулеры его без штанов оставят. И ведь даже не выйти погулять: внизу их сторожат местные полицейские с угрюмыми рожами. Им тут нигде не рады, боятся, что они пустятся во все тяжкие после командировки и натворят дел в городе. Джексон не осуждает, видел всякое, но сидеть взаперти всё равно как-то обидно. В дверь осторожно скребутся. Джексон возится немного со старым замком, он догадывается, кто стоит за порогом, но всё равно испытывает что-то сродни удивлению, когда утыкается взглядом в сонного Джебома. — Не разбудил? — Нет, — Джексон распахивает дверь пошире, — зайдёшь? Медлит, смотрит на порог, и всё-таки кивает. Зайдя, без особого интереса оглядывается, а потом, заметив кондиционер, завистливо тянет: — А у нас с Джинёном только умирающий вентилятор в комнате. — Не обольщайся, эта махина всё равно не работает. И вентилятора нет. Джебом молчит, Джексон ждёт. Не помолчать же он притащился, хотя это, пожалуй, вполне в его духе. Но терпение никогда не было благодетелью Джексона. — Ты что-то хотел? Он опять кивает, спохватившись, стаскивает с шеи опознавательный жетон и протягивает, держа за цепочку. Точно, обещал же вернуть. — Не знаю, как так вышло, — бубнит он и смущённо ерошит влажные, пахнущие чем-то свежим волосы, — но… Вот. Жетон ловит луч солнца, пробивающийся через не до конца задернутые плотные шторы, Джексон цепляет пальцами прохладную покореженную пластинку и переворачивает. Ровно по центру — вмятина. — В него пуля попала. Жилет, оказывается, насквозь пробило. — Повезло. — Повезло, — соглашается Джебом и после новой паузы пятится к выходу. — Пойду, так и не спал толком, а завтра самолёт. — С Джинёном всё-таки улетаешь? — откидывает жетон на край кровати. — В Пусан? — Если он только протрезвеет к рейсу, — улыбается Джебом и делает ещё один шаг назад, — эти два неразлучника его споили и обобрали, как липку. Не умеет ведь пить совсем... Он разворачивается, Джексон, решив рискнуть, толкает дверь, и она захлопывается прямо у Джебома перед лицом. — Эй, Джебом, — подходит вплотную и тычется носом ему за ухом. Пахнет шампунем, но лёгкий запах пороха всё ещё слышится. — Наш контракт официально закончился одиннадцать часов назад. — Да. — Да? — Джексон трогает губами его шею. Солёно, но всё равно сладко. — Да, — отвечает задушенно. Выстрелом в тишине раздаётся щелчок запираемого замка, Джебом быстро поворачивается, хватает Джексона за край черной майки и прижимает спиной к ребристой поверхности двери. Возбуждение отдается болью внизу живота, проходится огнём по позвоночнику, оседает колко в кончиках пальцев. Джебом замирает на секунду, чтобы перевести дыхание, смотрит в глаза и трогает синяк на щеке Джексона, Джексон глядит в ответ, трётся о подставленную ладонь — мозолистую и твердую, вжимается плотнее, лезет руками под край чужой футболки. Кожа на пояснице влажная от испарины и неровная от сеточки шрамов, Джексон ведёт ладонями выше, очерчивает каждый изгиб, каждый сантиметр, царапает ногтями. Шрамов много, и каждый из них хочется запомнить, о каждом хочется узнать больше, к каждому хочется приложиться губами. Джебом обхватывает ладонями Джексона за лицо, и на мгновение кажется, что вот-вот поцелует так, как хочется больше всего, но он только зарывается пальцами в волосы и доверчиво подставляет шею. Дурацкая обида и нелепая ревность ни к кому определенному захлёстывают, Джексон вгрызается псом, делает нарочно больно, спускает руки болезненно вскрикнувшему Джебому на задницу и сжимает, требует своё, берёт больше, чем ему предлагают. Джексон толкает Джебома от себя, заставляет сделать шаг назад, потом ещё один и ещё, пока край кровати не бьёт его под колени. Он валится, морщится, когда Джексон придавливает его и оставляет ещё один засос прямо над воротом, и рывком перекатывается по узкой кровати, нависает сверху. Сильный и гибкий. — Полегче, ладно? — хрипло просит Джебом и касается уже явственно заметных пятен на шее, — на мне уже достаточно шрамов. Джексон накрывает глаза сгибом локтя и застывает так, стараясь успокоиться. Он иррационально злой на всё разом: на упущенное время, на самолёт до треклятого Пусана, на то, что так хочет. На Джебома, который неспешно стаскивает с него майку, мокро целует в грудь и в плечо с татуировкой, кажется спокойным, даже холодным, выверяющим каждое своё движение. — Почему бесишься? — тихо спрашивает он, словно угадывая мысли, и бодает легонько лбом в висок. — Если ты не хочешь со мной… — Джексон, тебя что, всё-таки контузило? Джексон, по правде, и ощущает себя так: в ушах шумит, перед глазами всё плывет, а мысли в голове разбегаются от того, как Джебом ведёт носом по его щеке, прикусывает чувствительно мочку уха и отзывается стоном, стоит только податься вверх. Качнувшись, Джексон садится, трогает широко разведённые бедра ёрзающего поверх Джебома и не сразу задирает край его футболки до самого подбородка, открывая себе доступ к голой коже. Джебом всхлипывает ему в макушку и вцепляется в плечи, стоит прихватить зубами его сосок и аккуратно поцеловать растёкшуюся фиолетово-красную кляксу от угодившей пули. Запоздалый страх растекается в солнечном сплетении, лишает дыхания и заставляет крепче обхватить Джебома в отчаянном объятии. Всё сразу как-то отходит на задний план, все обиды кажутся нелепыми и ничего не стоящими по сравнению с тем, что он просто мог никогда его вот так больше не обнять, не вдохнуть запах его кожи, не услышать его загнанно стучащее сердце. Джексону хочется вплавиться в Джебома, влезть под кожу, в его голову, знать его всего, сожрать кусок за куском, сделать частью себя. Он всё не двигается, так и сидит, прижавшись с крепко закрытыми глазами к его груди, старается удержать все эти неуместные “хочу” внутри, не дать им вырваться, потому что это всё лишнее, по-прежнему ненужное Джебому, позволяющему сегодня с лихвой, а завтра улетающему опять возможно навсегда. Джебом выворачивается из объятий, путается в рукавах своей футболки и цепочке, порывисто и нервно раздеваясь, а потом сипло произносит: — Трахни меня. Он избегает смотреть в глаза, отворачивается, ищет спасения в изгибе джексонова плеча. Такой настоящий, лишённый всех своих масок, снова голый, ничем не прикрытый и преступно искренний в своём желании. Горло перехватывает, Джексон тяжело сглатывает, боится испортить хрупкий момент откровенности. — Тебе двадцать часов лететь, — массирует его затылок, гладит по плечам, спускает ладони ниже, — пожалей себя. — Плевать. Приподнявшись, Джебом стаскивает с себя штаны, нелепо застревает в штанине от спешки, чуть не валится с кровати и смущается ещё и из-за этого, становясь похожим на совсем юного пацана, впервые оказавшегося с кем-то в постели. Это очень отличается от того, что Джексон помнит, в Джебоме перед ним нет тех наглости, голода и напускной развязности, с которыми он действовал, когда они впервые встретились, кажется, уже в прошлой жизни. Так можно ли сегодня теперь считать днём их истинного знакомства? Считать тем самым началом, которого так не хватало их истории? Джебом избегает смотреть на него, только вздрагивает и стонет тихо, когда Джексон несмело трёт шершавую и наверняка ужасно чувствительную после бритья кожу у него в паху, проводит раскрытой ладонью пару раз по члену, а после трогает его между ягодиц. Там оказывается неожиданно влажно от смазки, и пальцы входят легко, стоит только скользнуть ими внутрь и глубже. Прокатывается жаркая волна, желание становится острым и болезненным, и страшно позорно кончить прямо сейчас от одной мысли, как Джебом растягивал себя, перед тем, как явиться и разыграть тут не то драму, не то комедию. Джексон хватает его за волосы на затылке, заставляя запрокинуть голову и всё-таки посмотреть на себя. — Подумал, что будет лучше, если я сам, — хрипит Джебом, угадывая незаданный вслух вопрос, и облизывает обветренные губы. Взгляд у него шалый, расфокусированный. — Может, у тебя ещё и резинки с собой? Моргает утвердительно и тянется в сторону отброшенных штанов. Он сам достает запрятанные в кармане два шуршащих квадратика, разрывает одну упаковку и раскатывает презерватив Джексону по члену. Джексон втягивает горячий густой воздух носом, снова толкается в Джебома пальцами до упора, боится, что им не хватит смазки, что сделает больно. — Повернись. Джебом отрицательно мотает головой и толкает Джексона в грудь, заставляя лечь спиной на кровать: — Давай так. — Будет проще, если ляжешь на живот. — Давай так, — повторяет и двигается ближе, пачкая своей смазкой Джексону живот, наклоняется ниже и прикусывает подбородок, лижет кадык и вдруг отшатывается от трогающей длинный выпуклый шрам ладони. Не этого же он стесняется, в самом деле? — Мне похрен на твои шрамы, — Джексон тянет его обратно за цепочку, — веришь? Джебом мычит что-то неразборчивое, заводит руку назад, обхватывает член, направляя в себя, и, глубоко вздохнув, медленно садится сразу до середины. Он шипит, зажимается, делая больно и себе, и Джексону, и почти падает, опершись тяжело на локоть в последний момент. Его болтающийся из стороны в сторону крестик бьёт Джексона по лицу раз-другой, мешается, хочется снять его, но Джебом решает проблему иначе — просто зажимает его зубами, а потом, зажмурившись, опускается до конца. Джексона потряхивает от его узости, от болезненной сладости первого проникновения, очень хочется немедленно толкнуться бедрами вверх или опрокинуть Джебома на кровать и вбиваться в него, пока он не кончит от одних только движений внутри. Но Джебома колотит мелкой дрожью, он задыхается от ощущений, не двигается, растрёпанный и ошеломлённый, целовать его такого тоже хочется безумно, и это желание отдается болью в губах и где-то глубоко внутри из-за несбыточности, потому что бескомпромиссное "не смей меня слюнявить" так и гремит громом в ушах. Джексон боится всё испортить, сдерживается, закусывает щеки изнутри, гладит Джебома по напряжённым мышцам крепких бёдер и старается не думать о чуть приоткрытом рте напротив. Но тяжело дышащий Джебом вдруг стонет коротко, выронив крестик, и притирается сухими губами к губам, прихватывает зубами, и Джексон, наплевав на всё, целует его. Глубоко и мокро, очень горячо. Во рту у него и солоно, и терпко, и сладко, будто он успел сгрызть одну из своих припасенных конфет, и это так ярко, ярче, чем все поцелуи до этого, ярче, чем все йеменские низкие звёзды. Чувства ослепляют, перед глазами темно, и Джексон, забывшись, резко переворачивается, придавливает собой и обрушивается на Джебома, сминает его губы, сжимает грубо ладонью бедро и входит резко до упора, наверняка больно. Джебом отвечает, цепляется за плечи, подаётся навстречу, отдаётся весь целиком, принимает и боль, и ласку, о чем-то просит глухо, когда запрокидывает голову. По шее его течёт капля пота, она медленно ползёт, гипнотизирует, и Джексон ловит её языком. Горько и пряно, точно так, как надо, и вкус этот дурманит и выбивает остатки мыслей. Джебом всхлипывает под ним на очередном толчке, и в этом звуке нет больше нот боли, только удовольствие, заставляющее его откликаться на каждое сильное движение внутри и зажимать рот ладонью до тех пор, пока, широко распахнув глаза, он не кончает с долгим судорожным выдохом. Джексон жмурится и забывает дышать от ощущения тесноты, когда его сжимает, это безумно туго и сладко, он толкается в последний раз и замирает оглушённый. Обрушившийся оргазм проходится током по нервам, лишает сил, и Джексон падает на быстро-быстро вздымающуюся грудь Джебома, чувствуя обнимающие его подрагивающие руки. Когда дыхание приходит в норму, когда его перестаёт качать и кружить, он выходит аккуратно, стаскивает резинку, завязывает узлом и швыряет куда-то, не глядя. Разморённый и вялый Джебом норовит не то свалиться всё-таки с маленькой для них двоих кровати, не то стечь с неё, но оказывается пойманным за лодыжку в самый последний момент. Джексон вытягивается во весь рост, спихнув на пол ненужное им одеяло, и силой заставляет улечься упирающегося Джебома. Он возится, вертится, выбирая удобное положение, а потом, наконец, затихает, закинув согнутую в колене ногу Джексону поперёк живота. Тяжёлый, горячий, живой. Джексон запускает пятерню ему в мокрые от пота волосы на затылке, перебирает пряди и легонько целует в висок и в скулу с ссадиной. Рука сама собой скользит ниже, словно магнитом её притягивают шершавые, выделяющиеся на темной от загара коже не тронутые солнцем шрамы. Спина напрягается под пальцами, а после не сразу, но расслабляется. Джебом не двигается, и можно было бы подумать, что уснул, но Джексон теперь точно знает, как он дышит, когда засыпает. — Курить хочется, — бубнит он куда-то в район джексоновой ключицы, трётся прохладным носом, вдыхает глубоко и не то мычит, не то мурчит неразборчиво, — и ты вкусно пахнешь. Джексону кажется, что он ослышался. — Чего? — Курить, говорю, хочу, — Джебом упирается подбородком ему в грудь и заторможенно моргает. — Нет, дальше. — Ты вкусно пахнешь, — повторяет, смутившись, — сам по себе. Чем-то… Чем-то знакомым, я ещё в Нью-Йорке приметил. Губы сами собой расплываются в улыбке, становится так смешно и радостно, в груди разливается тепло, и Джебома немедля хочется целовать до боли. Джексон на короткий миг успевает расстроиться. Потому что, ну, слюнявить запрещено и весь этот существующий между ними доныне ворох дурацких и досадных “нельзя”, которые никак нельзя было преодолеть, так и висят дамокловым мечом, и всё ещё непонятно, пройден ли рубеж теперь насовсем. Но Джебом сам подтягивается выше и неуверенно, словно на пробу не то целует, не то просто касается уголка рта. Наверное, его же собственные правила тоже имеют над ним определенную силу, и отпустить себя равняется мучительно ломать. Джексон не собирается ни мешать ему, ни помогать, не тот этот случай, чтобы запрещать ему делать всё самому, только прихватывает чужие губы в целомудренном, почти детском поцелуе и обводит ободряюще большим пальцем выпирающие позвонки. Разорвав этот странный недопоцелуй, Джебом укладывается обратно щекой Джексону на грудь и смотрит в пустоту неподвижно широко открытыми глазами. Почему-то кажется, что он сейчас встанет и уйдёт, даже не уйдёт — сбежит, как сбежал тогда, не оставив после себя ничего, кроме запаха пороха на подушке. И думается, что бы Джексон сейчас ни сделал или сказал — это всё будет оттягиванием неизбежного. — Ты отвратительно целуешься, — Джексон с лёгкой улыбкой убирает лезущие Джебому в глаза волосы. Джебом морщит нос и, наконец, моргает, взгляд его фокусируется, становится снова осмысленным, в нём нет обиды за сказанное, только снисхождение и несвойственная (или тщательно скрываемая?) мягкость. — Но это ничего, у нас есть время до твоего самолёта, я, так уж и быть, тебя научу. И Джексон честно учит, даже когда ожидаемо оказывается, что его ученик и сам в состоянии преподать ему парочку дельных уроков, всё равно не останавливается, потому что знает: от жизни нужно брать всё. Когда им уже больше нечего дать друг другу, когда солнце скрывается за горизонтом, и с улицы тянет долгожданной прохладой, когда бороться со сном становится невозможно, Джексон, подмяв для надёжности под себя тоже засыпающего Джебома, позволяет себе закрыть глаза. — Джексон, — сонно шепчет придавленный Джебом в самое ухо, — ты пахнешь молоком. И домом.