Suzue Kambe Knows How To Meddle

Когда Дайске проснулся в субботу утром, чувство стыда не заставило себя ждать. Оно поразило его даже раньше, чем тошнота, сжимая грудь и быстро распространяясь в животе. Сузуэ рядом не было. Кровать была пуста. Он был так счастлив, что его тело растаяло при осознании этого. Если повезет, он сможет избегать ее до конца дня. У него будет достаточно времени, чтобы понять, как, черт возьми, реагировать на собственное поведение прошлой ночью. По правде говоря, Дайске вспомнил гораздо больше, чем хотелось бы. Он с сожалением подумал, что, если он собирается страдать от такого сильного похмелья, самое меньшее, что может сделать его тело – предоставить бесплатную услугу отключения памяти. Ему принесли завтрак в комнату, потому что Камбэ был уверен, что спуска по лестнице было бы достаточно, чтобы он вновь почувствовал тошноту. Он медленно отпил воды и кофе, и откусил немного еды, сколько мог съесть. А потом проспал до полудня. Когда он снова проснулся, подноса с едой уже не было, а на его прикроватной тумбочке стоял стакан с водой. Он наконец почувствовал себя человеком, после того как умылся и оделся. Сузуэ позволила ему прятаться до середины дня. — Я не хочу разговаривать, — безэмоционально сказал он, когда она вошла в его комнату. Он смотрел в окно, сидя за своим столом, тревожно скрестив руки. — Я знаю, — она положила боксерские перчатки на его стол, — давно мы с тобой не тренировались. — А как же моя рука? — сказал он, не глядя на нее. Это был настолько слабый аргумент, что Сузуэ он даже позабавил. Судя по всему, вчера рука не помешала устроить ему беспорядок. — Доктор допустил тебя к полевым заданиям, не так ли? Дайске кивнул. — Я буду с тобой помягче. — У меня похмелье. — Я буду с тобой еще помягче, — по ее голосу было слышно, что она улыбается, и это была настолько странно успокаивающе, что у Дайске появился комок в горле. Он кивнул, не в силах поверить, что ни один звук не вырвется из его горла и не сорвется с губ. У них был боксерский ринг, установленный в подвале, в одной из многих комнат, где они проводили свои расследования. Поскольку и Сузуэ, и Дайске увлекались боксом – хобби, оставшееся после их тренировок по боевым искусствам в детстве, – им нравилось держать в штате хотя бы одного члена, который бы проводил спарринги и тренировал их. Но сейчас они с Сузуэ были только вдвоем. Они почти не разговаривали, кроме мимолетных комментариев по поводу боя или просьб о перерывах. Рука не особо болела. Сузуэ избегала ее любой ценой, даже когда она была в невыгодном положении, а Дайске старался не слишком полагаться на удары с той стороны. Во всяком случае, спарринговая практика была связана с техникой. Речь шла о том, чтобы сконцентрироваться на углах, о создании возможностей, отработке изгибов в защите и усилении атаки. — Отличная мобильность, — сказала Сузуэ, когда он ударил ее по ребрам, — что врачи сказали насчет восстановления руки? Дайске потянул раненую руку, чувствуя, как мышцы слегка протестуют. Его рука больше не функционировала на сто процентов, даже не на семьдесят. — Как минимум год не вернется в норму. В лучшем случае, восстановится за полтора года. Сузуэ кивнула. Хотя было легко предвидеть шаги Сузуэ – она ​​чаще всего оставалась слишком привязанной к своим стойкам – это не всегда помогало. Ее сила и точность были ее сильными сторонами, и было трудно уклониться от нее, будучи вблизи. Она быстро заблокировала Дайске. Он давно не практиковался, да и вообще всегда был более осторожным из них двоих. Но он лучше держался на ногах – легче, плавнее. С ней было хорошо на ринге. Это заставляло его чувствовать, что у него есть некое подобие контроля над своими действиями, над своим телом. — Я помню бóльшую часть, — сказал он наконец, когда они снова кружили по рингу. Если она и была удивлена, то не показала этого. Он ценил ее эмоциональное постоянство и ее способность знать, когда ей следует воспользоваться этим. Он хотел продолжить говорить, но по какой-то причине не мог заставить себя. He думать слишком много о том, как Като поднял его с дивана, сильными руками и уверенными движениями. Дайске боролся с желанием спрятать лицо в руках, когда думал об этом. — Я поцеловал его шею, — в конце концов пробормотал он. Он был немного шокирован тем, что ему удалось сказать это вслух. Возможно, поэтому удар Сузуэ попал ему прямо в голову. Они стояли там, глядя друг на друга через маленькое пространство ринга, Дайске, прижав руку к голове, и Сузуэ с удивленным выражением лица и рукой, все еще полностью вытянутой. — Извини, — быстро сказала она, — думала, ты увернешься. Он отмахнулся от нее, закрыл глаза и попытался подавить ощущение полного провала. О чем, черт возьми, он вообще думал, идя в квартиру Като? — Не знаю, как я буду смотреть ему в глаза на работе. — Като же понимающий, — прокомментировала Сузуэ. — Джеймс, — вмешался Дайске, — я не знаю, как я встречусь с Джеймсом на работе. Сузуэ закрыла рот, неровно нахмурив брови. — Что он тебе сказал? — спросила она. Она пыталась скрыть осуждение в своем голосе. Дайске мог сказать, что она и вправду старалась. Честно говоря, Дайске предпочел бы поговорить о том, как устроил неряшливый беспорядок в квартире Като. Он предпочел бы подумать о смущении, которое ему наверняка нужно было испытать из-за своего поведения. Он не мог заставить себя взглянуть на Сузуэ, которая, как он знал, беспокоилась о его благополучии. — Я устал, — наконец сказал он через несколько долгих минут. Он снял перчатки, расправил плечи и выпрямил спину, когда вышел с ринга.

***

Дайске провел остаток выходных, раздумывая о гипотетических разговорах. Его извинения перед Като. Его отказ Джеймсу. Его зацикленность на работе и намерения ни с кем не говорить. Его осторожная отдаленность от Сузуэ. Но, несмотря на его одержимость этими вещами, ему не стало легче в тот момент, когда он действительно с ними столкнулся. Он репетировал свои извинения перед Като более трех десятков раз, но он был не более подготовлен к тому, чтобы стоять перед ним на работе в понедельник, чем в субботу утром. Хуже всего было то, что Като, казалось, жалел его. — Все правда в порядке, — настаивал он, и из его рта вылетел легкий, слегка дискомфортный смешок, когда он почесал затылок, — Не то чтобы ты не видел меня пьяным много раз. — Я не хочу, чтобы ты думал... Но Дайске не был уверен, что именно он пытался сказать. Он не хотел, чтобы он знал, что он чувствует? Он не хотел видеть его слишком явно разгаданным? Он не хотел, чтобы Хару чувствовал жалость? Брови Като немного сошлись, глаза лениво изучали лицо Дайске, когда он пытался понять истинное значение его слов. Однако он, похоже, стал нетерпеливым, ожидая, что Камбэ все ему расскажет. — Я не думаю о тебе как-то по-другому, — сказал он. Осторожность подбора слов, которую он акцентировал, подтверждала правдивость его заявления. Конечно, это должно было утешить, и часть Дайске была благодарна Като за то, что он даровал ему эту доброту, это понимание. Другая его часть поняла это заявление как есть: да, возможно, ты поцеловал меня в шею, когда я держал тебя на руках, и да, возможно, ты разоткровенничался, сидя на моем диване, но я все еще смотрю на тебя как на того же слегка эксцентричного коллегу-миллиардера, которого я едва терплю. Невыносимая правда заключалась в том, что доброта Като только усложняла сопротивление Джеймсу. Потому что Хару был слишком хорош, слишком чист, чтобы иметь дело с кем-то вроде Камбэ. Джеймс никогда не был с ним таким. Потому что Джеймс глубоко внутри знал то, что Дайске считал правдой – он не заслуживал такой доброты. Он был эгоистичным и высокомерным. Прежде всего, он был недостойным. И он почувствовал собственную слабость. Пока Джеймс отправлял подарки и приглашения и продолжал шептать прохладные слова и уклончивые обещания, Камбэ почувствовал, как его сопротивление ускользает. А Дайске всегда был слабым, не так ли? Именно так говорил Джеймс. Именно так он говорил, когда Дайске вмешивался в подозрительные схемы Джеймса. Именно так он говорил, раз за разом изменяя Дайске. Дайске чувствовал, как теряет контроль. Беспокойство уступило место принятию. Это была его жизнь. И Джеймс предлагал ему что-то вроде отношений. Джеймс предлагал то, чего Дайске всегда хотел, как ему казалось. А Хару всегда был чем-то вроде фантазии, не так ли? Безнадежная несбыточная мечта. Заблуждение, в которое он каким-то образом поверил. На работе было сложно сосредоточиться. Трудно было делать что-то большее, чем бессмысленные отчеты и раздачу листовок – всю ту работу, за участие в которой высмеивал его Джеймс. Тем не менее, это держало его подальше от офиса. Держало подальше от взволнованных взглядов Хару в его сторону. Держало подальше от издевок Джеймса. Это было единственное, что он мог сделать в последующие дни – избегать почти всех. Это было единственное, что давало ему хоть какое-то подобие контроля. А пока Джеймс, казалось, был удовлетворен, позволив Дайске сделать это.

***

— У меня есть вопросы, — яростно сказал Като, как только за ними захлопнулась дверь на лестницу, — и, может быть, я не заслужил ответов, может быть, это вообще не мое дело, но я обязан спросить… — Ладно, — сказал Дайске через мгновение. Като затащил его сюда рано утром в пятницу, заявив о необходимости поговорить и не оставив возможности улизнуть от данного разговора. — Ты кое-что сказал той ночью, — начал Хару. Дайске почувствовал, как в горле начинает образовываться комок. Черт, он не хотел об этом говорить, — про себя. Про нелюбовь к себе. Некоторое время они просто смотрели друг на друга. Като вздохнул. — Еще ты говорил обо мне… о том, что я не знаю тебя настоящего. — Это не вопросы, — осторожно указал Дайске. — Что, черт возьми, все это было? Камбэ на мгновение задумался над этим неопределенным вопросом, прежде чем заговорить. — Знаешь, если бы мы встретились до того, как я был с Джеймсом, я, вероятно, соответствовал бы твоему первому впечатлению обо мне. Като покачал головой. — Ты это не всерьез. — Я серьезно, — мягко сказал Камбэ, — я был полным засранцем. Меня не волновали люди, которых я видел. Для меня они были… незначительны. Но с Джеймсом все было не так. Ты должен понимать; у него было все то же, что и у меня. Он заставил себя посмотреть Хару в глаза. Это было нелегко. — Это было не так, как с другими людьми, которым я мог заплатить за то, чтобы быть им интересным. Я не мог убедить его ни в чем, используя свое богатство. У него были собственные деньги, так что мои ему не были нужны. Я не был ему нужен. Он всегда очень ясно давал понять, как мало я ему нужен, — Дайске сухо рассмеялся, — единственным рычагом воздействия для меня была власть. Так что... — он пожал плечами, — Я отдал ему все, что мог. Некоторое время он молчал, хотя Дайске видел, как на его лице промелькнуло раздражение. — Видимо, он действительно тебе нравился. — Я любил его. Хару не знал, что сказать – это было видно по его лицу. Это было видно по тому, как его руки слишком напряженно свисали по бокам. Это было очевидно по подергиванию мышцы на шее Като сбоку. Дайске внезапно не понял, почему он это сказал. Он снова засмеялся, и это прозвучало горько и ужасно даже в его собственных ушах. — Черт. Если мне не удается все испортить в одиночку, кажется, он всегда тут же подталкивает меня, — Дайске взглянул на Като, отчаянно желая заставить его увидеть, насколько ему было жаль, — извини. Я не должен был приходить в твою квартиру той ночью, беспокоить тебя… — Все нормально, — сказал Хару, перебивая его, — ты извинился раз двадцать, прежде чем вырубиться. И это еще не считая понедельник, на работе. К тому же, я хочу, чтобы ты мог мне доверять. — Я тебе доверяю. Като кивнул. — Хорошо. Тогда я рад, что ты пришел. Тебе не следовало оставаться одному. Камбэ не хотел говорить, что за последние несколько недель он чувствовал себя все более и более одиноким. Было несправедливо с его стороны навязывать Хару свои чувства. Хару, который был настолько хорош, что просто принял бы его чувства такими, какие они есть. — Спасибо, — напряженно сказал Дайске, не зная, как закончить этот разговор. Като твердо кивнул. — Нам, наверное, пора — неубедительно сказал Камбэ, указывая на дверь. Но Хару колебался. — Камбэ. Дайске не хотел на него смотреть. Каким-то образом он знал, он просто знал, что Като собирался сказать. — Джеймс когда-нибудь пользовался тобой? Он не спросил, что имел в виду Като. Потому что и так понимал, что он имеет в виду. Он понимал, что говорил тогда, лежа на диване, и как все это выглядело. Ему следовало держать язык за зубами, вместо того чтобы позволить своим чувствам к Като говорить за него. — Это не считается «пользованием», если я сам этого хотел. — Вообще-то, — сказал он, — считается. Дайске мог бы обойтись и без объяснения Като тонкостей идеи власти в отношениях. — Нет, — твердо сказал Дайске, — не пользовался. — Камбэ… — Я не хотел ничего чувствовать. Это моя вина. — И ты не думаешь, что это имело к нему какое-то отношение? — спросил Като, его голос стал более резким, — не думаешь, что из-за него ты себя так чувствовал? — Я не жертва, — сухо сказал Дайске, заставляя Като замолчать, когда он собирался начать свою тираду, — я делал то, чем не горжусь. Я не был тем благородным человеком, который заслуживал... Кроме того, в отношениях находятся двое. Я мог уйти в любой момент, но не сделал этого. Я позволил ему… Забудь. Камбэ прищурился. — В любом случае, это не твое дело. — Ты всю неделю ходишь несчастный, — возразил Като, — невозможно не заметить, насколько он на тебя влияет. — Я не твоя проблема. — Я так и не говорил, Камбэ. Я не… я не знаю, что делать. — Ничего не делай. Не лезь не в свое дело. — Нет. — Нет? — переспросил он, — в смысле «нет»? — Я продолжу лезть в это дело. Он плохой человек, Камбэ. Дайске лишь рассмеялся. — Думаешь, я этого не знаю? Что ты вообще думаешь, конкретно? Что я слеп по отношению к нему? — Ну, ведешь ты себя именно так. Дайске подавил желание сказать Като, чтобы он отвалил. Он был расстроен, эмоции выливались из их аккуратной упаковки и кровоточили по всему его телу. Он чувствовал жаркий и тяжелый гнев в его жилах, чувствовал, как отчаяние проникает глубоко в его кости. Ему нужно было успокоиться, спокойно убрать все свои эмоции. Это был не он. Этот ... беспорядок был слишком явен для всеобщего обозрения. — Разговор окончен, — проговорил он настолько безэмоционально, насколько возможно, — это не повлияет на мою работу. Мы оба можем сосредоточиться на деле. В противном случае, не вижу причин для нас работать вместе. Раздражение Като стерлось с его лица. Когда он открыл рот, чтобы ответить, Дайске продолжил говорить. — Прошу прощения за неудобства — сказал он, — этого больше не повторится. Он повернулся спиной, игнорируя остальную часть протеста Като, поднялся по лестнице и просто открыл дверь.