Шторм

      2184 год, космическая станция Омега       — Привет, я — Лерия. Или просто: я — Лерия. Или: дай мне любое имя, и я стану твоей фантазией… Вульгарно. Кому-то нравится именно так.       К каждому из них есть свой подход. Каждый чего-то хочет, что-то прячет. Ночью я раскрываю их страстишки и страсти, как коробочки с подарками, и собираю. Я — коллекционер страстей. Мне нравится, когда они снимают маски и выходят из тени. Мужчины, женщины… Они очаровательны в своих слабостях и так уязвимы.       Они такие разные. Я краду их дыхание. Я чувствую, как горит их кожа, как под ней ноют, бьются их желания. Желания, в которых они даже себе не готовы признаться. Я нахожу такое, подцепляю пальцами и говорю: смотри, малыш, не этого ли ты хотел? Некоторые пугаются. Другие — стараются напугать. Я видела так много, я живу так долго, что лишь улыбаюсь в ответ.       Они все такие разные, но бесконечно одинаковые, как песчинки в заливах на Тессии. Каждая — произведение природы, неповторимое и филигранное. Поймете ли вы без микроскопа, чем одна песчинка отличается от другой? Выйдя на пляж, ахнете ли от многообразия и красоты их форм?       Мммм… Я помню, как мои стопы утопали в нежном песке, белом от лунного света. Как волны омывали мне лодыжки, волны теплые, как молоко, и светящиеся сиреневым от маленьких ночных рыбок. Я не знаю, сколько лет назад это было. Мне снится иногда тот пляж на Тессии, снится, как я лежу на линии прибоя, а волны, набегая в ритм с дыханием, шепчут мне колыбельную. «Лерия… Лерия…»       Как его голос. «На Палавене все серебряное, кроме турианцев. Это же очевидно, они сделаны из стали!» С примесью свинца. Я не знала его имени. Не с этого следовало начать.       Мои глаза слишком давно смотрят на мир и лица, умело выделяют из толпы что-то мне интересное. Отличающееся от остальных сильнее, чем они — друг от друга. Почему я заметила того турианца, что цедил алкоголь за дальним столиком? Не знаю, как объяснить это словами. Я безмерно люблю Омегу за дикость, за неприкрытую агрессию, за живой пульс. Но здесь редко можно ощутить в ком-то спокойствие, уверенность без заносчивого налета или нервной дрожи. Он пил не самый дешевый алкоголь, как делало большинство посетителей, желающих забыться, и не самый дорогой, как местные пижоны. Не дергала его внутренняя спешка, толкавшая многих быстро найти себе пару на вечер и сбросить напряжение в кабинке уборной.       Когда я подошла, и он поднял на меня взгляд, стало ясно: такие понимают только один язык. Власть. Они или подчиняются, или подчиняют. Подчиняются — как огромные псы, спокойно и без оглядки. Подчиняют… как те, кто знает свою истинную силу и потому не нуждаются в ее демонстрации. Не прижмут тебя грубо к полу, не попытаются связать тебе руки, если это не часть вашей игры, конечно… Он не сочтет нужным, ведь с красивыми вещами хочется обращаться аккуратно.       Он даст мне упиваться его страстью, протягивая ее, будто доверху наполненную чашу, руками, огрубевшими от оружия и пахнущими кровью. Я это чувствую уже сейчас. За пряным и теплым запахом его кожи, за жаром его тела, за хриплыми выдохами, что поднимаются из глубины его груди и растворяются в темноте комнаты…       Тогда, в баре, мне ничего не потребовалось говорить. Я посмотрела в его холодные глаза, а он поднялся из-за стола, оплатил заказ и спросил: «Идем?» Я улыбнулась. Мне показалось, он — тоже. Он взял меня за руку и повел через толпу, через блики света, через дурманящий жар и пронизывающий грохот басов, на выход, через парковку, в машину. Потертости на винтовке, лежавшей на заднем сидении, почти шептали мне о ее послужном списке. За рулем он мне понравился еще больше: будто играючи, срезал углы, изящно обгонял впереди летящий транспорт. Я даже успела подумать, что правила существуют, чтобы их соблюдал кто-то другой и не мешался перед его штурвалом.       Когда мы оказались одни в комнате, он устало сбросил броню на пол, снял перчатки и визор. Я стояла у обзорного окна, когда он подошел ко мне сзади. Взял за плечи и мягко потянул платье вниз, заставив опасть с тихим шорохом. Шершавые пальцы скользнули по моей ключице к шее. Когтем он приподнял мне лицо и наклонился так близко, что его хриплый шепот опалил мне кожу:       — Имя.       — Лерия. Лерия Т’Хали.       Мне нравилась властность, таящаяся в его спокойствии. Я хотела говорить с ним на одном языке.       Я могла бы подарить ему объятия Вечности, и он вспоминал бы меня, как грезу, как мечту. Послушный мозг услужливо бы нарисовал ему самое желанное, тело бы ответило на импульс. Но разве это интересно? И разве для этого я тогда расстегивала его одежду, стоя перед ним, расслабленно сидящим, на коленях? Нет. Я наполняла легкие его запахом.       Целуя его мягкий живот, я ощущала гортанью, как внутри его тела с легкой вибрацией нарастает желание. Мне нравилось, как тяжело он дышит. Мне нравилась темнота, поднимавшаяся со дна его разума, его внутренние демоны, оставлявшие на моей коже росчерки царапин своими ласками. Мне казалось, что даже его льдистые глаза меняют оттенок на глубокую синеву, и я позволяла этой темноте окутать и меня.       Потом я растворялась в нем. Здесь осталась моя кожа. Оголенные нервы. Жадный рот. И голод глубоко внутри. Он снова проснулся во мне, и я не противилась.