41 (Эрфе Ферльге)
20 января 2014 г., 05:10
2183 год, Новерия
Чтобы пропустить стаканчик бренди, подойдет любимое домашнее кресло и фоновое чтение занимательных статеек в экстранете. Но чтобы со вкусом надраться, однозначно нужно идти в «Стойло Пегаса».
Я сидел за любимым столиком, в углу балкона, и на тот момент меня интересовали лишь две вещи. В запотевшей бутылке кальвадоса оставалась еще половина — и это была первая. Вторая — девушка с черным каре и в маленьком красном платье, выводившая мелодичные трели под звуки лаунджа внизу, на сцене первого уровня.
Я подлил алкоголя в стакан, немного поболтал, глядя на блики светомузыки в подтаявших кубиках льда.
«Немотивированное ви́дение взаимосвязей, сопровождающееся характерным чувством неадекватной важности»… Так цитировал труды Конрада наш психолог, а временами и психиатр, седой и поджарый Мейсон Лаваль.
— Я встретил один показательный случай, когда еще практиковал в Вене… — говорил он, раскурив сигару в своем подражании Фрейду. — Доктор Ферльге, вам случалось бывать в Вене? Вы, вроде, с Севера. В нынешних космических масштабах от Исландии до Австрии подать рукой…
«Но до Франции ближе», — подумал я и вспомнил времена интернатуры, где познакомился с одной очаровательной шатенкой, своей будущей женой. Я усмехнулся и отпил из стакана. Французы определенно знают толк в алкоголе.
А что такое апофения, я узнал из того самого разговора с Лавалем. Совершенно случайно.
Заметить человеческое в докторе Ритт для меня оказалось не проще, чем лик Христа на хорошо прожаренном тосте. По крайней мере, в начале нашего знакомства. Но и кадавром я перестал ее считать, стоило ей заговорить после выхода из реабилитационной комы.
В палате номер восемь отделения интенсивной терапии стояли я, медсестра Нэли и дежурный реаниматолог Винс.
— Здравствуйте, мисс Ритт. Если вы слышите и понимаете меня — кивните.
Она поморгала, привыкая к свету после двухнедельного сна, и робко кивнула.
— Ваши голосовые связки восстановлены, а дыхательные пути санированы. Попробуйте сказать «аааа».
Она привстала на постели. Вдохнула — видимо, резче, чем следовало — и тут же согнулась в приступе кашля. Я остановил Нэли, когда та рванулась придержать пациентку за плечи.
— Д.ш ать.оло.но.
«Дышать холодно». Это и были ее первые слова — хриплое, свистящее оправдание. Я разгадал его. Она утерла выступившие слезы и беззвучно рассмеялась, но закашлялась снова.
Потом мы немного поработали с пересаженным пациентке лицевым покровом. Результаты тестов чувствительности и иннервации, проведенных в тот же день, оказались не самыми оптимистичными: на некоторых участках приживленной кожи мы нашли полное или частичное онемение. О физиотерапии, курс которой продолжится после выписки из стационара, я рассказывал примерно полчаса, а ценные советы приберег напоследок:
— Вы умеете петь, мисс Ритт? Вам необходимо разрабатывать мимические мышцы и голосовые связки, поработать над артикуляцией. Пойте, желательно перед зеркалом. Это ускорит восстановление.
Хоть в медицинской терминологии Анайя до сих пор оставалась мериклинальной химерой, человеческие черты проступали в ней достаточно явно. Так по-человечески было на следующий же день попросить у Нэли связаться с Лориком! Анайя не поинтересовалась, откуда в ее палате цветы и книга: подарок она опознала так же быстро, как я. А стоило голосу прочиститься, в ней проснулась жажда общения.
— Если кто-то желает пообщаться с Администратором, то следует обратиться в приемную и записаться через секретаря, — ответила Нэли на просьбу мисс Ритт.
Тогда пациентка попросила вернуть ее инструментрон.
— Пользование личными инструментронами на территории отделения интенсивной терапии запрещено внутренним распорядком, а покидать пределы отделения вам не рекомендуется до окончания первичной реабилитации. То есть — еще четыре дня.
Тогда мисс Ритт попросила любой датапад с выходом в экстранет, чтобы написать письмо. Здесь Нэли отказать уже не могла.
Письмо я так и не увидел. Что его копия останется в папке отправленных сообщений или в кэше системы, или что Анайя вдруг забудет выйти со своего почтового аккаунта, я не надеялся, но после обеда все равно забрал датапад с сестринского поста к себе в кабинет и прокопался в нем минут сорок.
В просторный холл приемной Администратора я вошел на закате следующего дня.
— Скажи-ка мне, Ирина: не приходило ли сообщений от некоей Анайи Ритт? Если ты помнишь, была здесь недели две назад такая худая женщина в черной полумаске.
— Это личная информация, доктор Ферльге, и я не в праве ее разглашать.
— Брось, — я облокотился на письменный стол, за которым сидела белокурая секретарь Администратора всея Новерии.
— Ирина, она сейчас у меня в отделении. Я знаю, что она писала Лорику. Он не говорил внести встречу с ней в график на ближайшие дни?
— Ох, Эрфе… — она устало опустила лицо в ладони, потом снова на меня взглянула. — Я ничего не могу тебе сказать. Правда. Я ничего не знаю. Лорик ничего не говорил.
Разве могут эти серые глаза врать? Нет, конечно. Хотя что-то здесь определенно не вязалось.
— Он у себя? — спросил я и сжал зубы.
— Нет. В риск-лаборатории на Восемнадцатой, там у разработчиков стряслось что-то.
Тогда мне показалось, что если бы не поездка на Восемнадцатую, Лорик все равно бы выдержал тактическую паузу. Причина уехать из порта нашлась бы обязательно.
Так по-туриански было отказать в приеме, сославшись на регламент! Лорик знал лучше, чем кто-либо: слова «Кодекс» и «Регламент» на самом деле служат особым родом заклинаний, способных любого окружить незримой аурой непререкаемого авторитета в глазах собеседника.
— Когда я в следующий раз приглашу ее в свой дом, как гостью, то лично заварю ей чай и взобью перед сном подушки. Но пока речь идет о ней, как о специалисте или пациентке — она будет подчиняться Регламенту.
Лорик явился ко мне в кабинет рано утром и без предупреждения, когда я уже сдал ночную смену и торопливо разбирал утреннюю почту в надежде найти свежее письмо от Мишель и поскорее уйти домой. Заложив руки за спину, он медленно прохаживался перед окном. Кожаные перчатки едва слышно поскрипывали, когда он сжимал и разжимал ладони.
— Пусть твои кадровые агенты составят черновой контракт. На полгода, с возможностью продления. Ты скоро ее выписываешь? Мне нужно обсудить с ней пару условий. Даже не условий, а моих личных инициатив… Назовем это так.
Он говорил что-то еще, но к тому моменту я слишком устал, чтобы вникать в услышанное, а четыре чашки кофе, выпитые за последние восемь часов, уже не спасали. Я листал фотографии, прикрепленные к одному из писем. На них девочка, едва начавшая оформляться, но уже очень красивая, читала книжку, сидя на пляжном песке. Ее соломенного цвета волосы трепал ветер, а глаза были синие, как море. Там стройная женщина в широкополой белой шляпе мазала ноги кремом, чтобы кожа не страдала от солнца.
Темнота за окном обволакивала порт, густая и стылая. Светать начнет часа через четыре, к этому времени я уже закроюсь дома, отключу коммуникатор, задерну поплотнее шторы, и пропади все пропадом…
Скрипнули перчатки. Я вздрогнул и разлепил веки.
— Кстати, Эрфе. Доктор Лаваль сейчас у себя?
Что Лорик держал в руке черную шахматную пешку, я заметил только в конце разговора. Он хмуро смотрел куда-то сквозь свое отражение в темном окне. Я взглянул на свое. Выглядело оно херово.
Надо сказать, и через месяц оно выглядело не сильно лучше. Мы остановились на торговой аллее, у фонтана галереи с видом на долину. День выдался пасмурный. Первым заговорил я.
— Тебе не кажется, что это несколько чересчур?
— Ты о чем?
— О твоих личных инициативах, как ты их любишь называть. Зачем тебе понадобилось вживлять ей следящий имплант?
— Контроль, — Лорик облокотился локтями на хромированные перила. — В ее случае мне нужен абсолютный контроль.
Я начинал смутно догадываться, от чего бежит Анайя, раз соглашается на такое. От чего она бежит, по десять часов работая в лаборатории, оставляя себе один выходной в неделю, маниакально строча отчеты. Боясь увидеть собственное имя на патентах, отражение — в зеркале, и затягивая все еще искалеченные руки глухими перчатками.
Хотя чувство важности происходящего еще казалось мне неадекватным, некоторые взаимосвязи к тому времени я уже уловил.
Официантка Кетти поднесла свежий лед и тарелку камамбера.
— Daisy, Daisy give me your heart to do I’m half crazy, hopeful in love with you… — сладко пела девушка с черным каре, и в свете рампы кокетливо искрились блестки на ее маленьком красном платье.
«Daisy, Daisy give me your heart to do…»
Голос до сих пор мне мерещится в тишине ночных дежурств. До сих пор иногда мне снится вид из камеры под потолком палаты номер восемь, и там — женщина в больничной сорочке. Голос у нее очень тихий, очень нежный. Она поет часами: босиком шагая от стены к стене, сидя на постели, упираясь лбом в окно. Все ее песни звучат как колыбельные и все сливаются в один протяжный мотив, от которого тянет уснуть и больше никогда не просыпаться.
После отбоя я сидел в ординаторской и приводил в порядок эпикризы. Ближе к полуночи оставалось отредактировать еще три, но я решил дать глазам минуту отдыха, пока остывал заваренный кофе. Прикрыв веки, я опустил голову на стол.
Голос, очень тихий и очень нежный, звучал совсем рядом. Меня и женщину из восьмой палаты уже не разделял коридор и две пары дверей, не связывал объектив камеры и светящийся монитор. Анайя стояла на расстоянии шага. Она еще плохо управляла мимикой нового лица. Наклонив голову к худому плечу и конвульсивно улыбаясь, она пела:
«I’ll stand by you in wear or well Daisy, Daisy…»
I’ll stand by you. Пой мне еще, моя сладкая. Пой мне еще…