Шторм

      2185 год, Аура       Еще в Академии СБЦ я узнал об одном пыльном декрете, изданном во времена становления Совета Цитадели. Оказывается, существовал особый порядок пребывания в мирах, где есть органическая жизнь. Из беглого прочтения я запомнил, что находиться там предписывалось в герметичном скафандре, следить за целостностью покровов, а перед высадкой и после нее проходить процедуру тщательной очистки, чтобы не занести чужую микрофлору на корабль, а свою собственную — в чужой мир. В случае же экстремальных ситуаций (например, открытых травм) следовало изъять из окружающей среды любые остатки собственной органики вместе с субстратом, на который они попали, и утилизировать в установленном порядке. Для этого рекомендовали носить с собой герметичный пакет и складную лопатку.       Когда стало понятно, что обитаемых миров существует куда больше, чем можно изучить за короткий период истории межзвездных путешествий, пафос первооткрывателей стал улетучиваться. На смену ему пришла алчность горнодобывающих компаний, и потому о старом и невыгодном декрете Совета вспоминали нечасто.       Где-то раз в цикл с какого-нибудь корабля-разведчика приходил сигнал бедствия из-за заразы невыясненного генеза. Тогда биологи консервировали новый штамм и освежали базы данных, спешно синтезировали сыворотку и обрабатывали пострадавших. Штрафы перечислялись, карантин проходил, и о декрете снова забывали.       Я не считал такой подход правильным.       — Что случилось с твоей лабораторией после катастрофы? — спрашиваю я доктора Ритт, пока мы шагаем вдоль лесистого склона, обходя большой скальный выступ.       — Она разбилась.       — Ого, вот это новости.       — А что ты ожидал услышать?       Я пытаюсь сформулировать вопрос точнее:       — У тебя ведь хранились какие-то замороженные или законсервированные образцы, препараты… Что врачи обычно держат в холодильниках, кроме водки и вермута?       Пока Анайя шагает впереди, я размышляю о том, что на ее месте вполне можно представить Джилл…       — Некоторые хранят кальвадос, — хмыкает она. — Ты же видел, как я перебирала остатки материалов? После очистки вся органика в них разложилась до низкомолекулярного уровня.       — А мелкие звери, мыши?       — Ауру они уже не увидели.       Особенно в игре лесной светотени местного дня, и, конечно, если не снимать с доктора шлем. Хотя нет.       — И здесь не произойдет никакой биологической катастрофы из-за разбитой склянки? Безумная супербактерия не захватит планету?       — Вряд ли. Я пару раз выглядывала из Убежища, пока жила здесь: брала образцы местной почвы и флоры, хотела как-то развлечься. Редуценты здесь мало отличаются от любых других, обитающих на Земле или на Тучанке, а растения более всего напоминают земной Палеозой: у нас такие спорофитовые сады цвели примерно пятьсот миллионов лет назад. Только Земля по сравнению с Аурой просто кишела фауной.       — А здесь живность не водится?       — Может и водится, — говорит доктор и смотрит в сторону моря, почти неразличимого в прорехах леса. — На базе, куда мы идем, зачем-то есть акриловый резервуар в два этажа высотой — возможно, туда собирались поселить кого-то, хотя я и не видела там органических следов, похожих на ксенофауну. А может, просто планировали использовать для запаса пресной обеззараженной воды.       Пять часов пути — час привала. Так мы прошли уже четыре отрезка, и все — без единого выстрела. Побит абсолютный рекорд миролюбия для отдельно взятой высадки, но старые привычки просто так не вытравить. Шагая за Анайей, я почти слышу эхо дежурных перекличек:       — Гаррус?       — Следую за тобой.       Так было каждый раз, когда я попадал на высадку с Шепард. Капитан указывала на карте: Ро Аргуса, Эта Хокинга, Тета Стикса… И я следовал, куда бы она ни приказала. Наш поход за Сареном больше напоминал мне гонку на опережение с самими собой, а миры, куда мы прилетали, слились у меня в голове в месиво перестрелок, воняющее гарью и орущее в эфире на разные голоса, и вечное ощущение спешки. Мелькали незнакомые земли и неба, а я так и не запомнил толком ничего о них. Разве что Вермайр врезался в память надолго… Теперь появилась возможность наверстать упущенное.       Я думал, на Ауре будет пусто: вода и скалы, очередной камень, летающий посреди космоса. Но черные пески сменялись мягкими мхами, а на последнем отрезке я замечаю между камней бурые травы с шишечками на концах стеблей. Редкие и низкие деревья превращаются в густой лес, небо в просветах крон меняет оттенки. Только одно ощущение сопровождает меня неотрывно всю дорогу: голод.       — Не налегай на запасы, еды у нас мало, — сказала Анайя на первом же привале, стоило нам достать пайки из рюкзаков. — Неизвестно, когда мы отсюда выберемся.       Рассматривая уже распечатанный пакет, где лежат четыре порошка питательной смеси и три консервы в саморазогревающейся упаковке, я прикидывал, что бы употребить в первую очередь.       — Ты ведь говорила, на базе есть еда?       — Она просрочена. И неизвестно, сможешь ли ты ее переварить.       — У меня нет аллергии на земные белки, мне делали пробу перед поступлением на службу.       — «Нет аллергии» и «мой организм ее усваивает» — разные вещи, не находишь?       Судя по звукам, последняя надежда на сытный обед агонизировала в моих кишках.       На втором переходе я понял: агония, судя по всему, затягивается, и было бы неплохо отвлечься от гастрономических мыслей. В ход пошла музыка с плеера, под которую я вспоминал беговые кричалки:       Чика-бум — крутая песня       Чика-бум поём все вместе       Если нужен классный шум,       Пойте с нами чика-бум!       Почти как во времена учебки. Спустя восемь часов пути появляется первая серьезная усталость, а после особенно крутого подъема, сидя на скальном выступе с видом на море, я замечаю странное.       Волны слабой вибрации пронизывают поверхность. Сначала она кажется мне дрожью в мышцах, но налетает порыв ветра — и волны повторяются, а вместе с ними до слуха доносятся слабые свисты, будто выдохи из сдавленных глоток. Кажется — из глубины леса.       Анайя задирает забрало и тоже вслушивается.       — Они поют, — шепчет она.       — Кто?       — Лес. У них в стволах — полые каналы. Туда задувает ветер, и они поют.       — А вибрация?       — Какая вибрация?       — Ты не чувствуешь?       — У меня нет вибрантов на ногах.       — Прямо под нами.       Анайя улыбается.       — Десять минут на отдых — и двигаемся дальше.       Уже четвертый переход. Тишина в эфире, и я никак не могу привыкнуть ко вздохам и шорохам вокруг. К ночи пространство размывают глубокие сумерки, и я иду, ориентируясь только на красную подсветку на скафе Анайи.       Чем выше мы взбираемся по склону, тем сильнее ветер и громче вой. Анайя говорит, что это — катабатические потоки: воздух, остывающий на вершинных перевалах и несущийся по склонам вниз.       — На берегу сейчас наверняка шторм, — кричит она, обернувшись ко мне, и прибавляет шагу.       Порывы ветра ударяют в грудь, мешая двигаться, и я всеми силами стараюсь не споткнуться о какой-нибудь вывороченный эрозией корень и не свернуть шею в окружающей темноте.       Красные огни стремительно удаляются.       — Док… — хриплю я в эфир и почти не слышу собственного голоса. — Эй, подожди!       Хор из тысяч шепотов, стонов и свистов ударяет по ушам, воет в режущей, ужасающей тональности, от которой кружится голова, звенит в мозгу и першит в горле. Пытаясь вырваться, я срываюсь на бег, но красные огни теряются среди стволов. Расщепляются, разбегаются по сторонам, взмывают снопами в небо, кружатся искрами. Тогда я падаю на колени и дрожащими руками отстегиваю от поклажи шлем, натягиваю его, герметизируя скафандр.       Вдох. Выдох. Вдох.       Мониторинг скафа показывает наружную активность по всему доступному акустическому диапазону. Выдох. Вдох.       — Доктор Ритт? Доктор Ритт, прием, — обращаюсь я к эфиру.       — Слышу тебя. Гаррус, ты где? Прием.       — Я… Я не знаю. Дай пинг по карте, мы как раз под спутниками.       На проекционном дисплее забрала я вижу трехмерную модель местности, а на ней — сигнал Анайи, маленькую яркую точку. И мигает она неожиданно далеко. В какой момент я ушел за фантомами? Зрение подводит, но аппаратуру так просто не запутать.       — Жди на месте, я скоро догоню.       За два дня прогулок на свежем воздухе я слишком расслабился, а надо было сразу включить навигатор, не дожидаясь сюрпризов. Теперь, чтобы больше не спотыкаться в темноте и не путаться в резких тенях от заплечного фонаря, я включаю и ультрафиолетовый визор.       Аура мерцает. Кончики стеблей травы, казавшейся мне днем просто бурой, светятся розовым, усыпая склон, как маленькие звезды. Голубые и оранжевые пунктирные узоры обозначают тяжи тех самых отверстий в деревьях, о которых говорила Анайя, и теперь я вижу, как смешиваются в них потоки воздуха. Похоже, лес здесь не только поет. Он еще и дышит.       К моменту, когда я нахожу доктора, ветер почти улегся.       — Немотивированная тревожность, значит…       Она сидит на островке коричневого мха и увлеченно перебирает содержимое аптечки — очевидно, что-то ищет.       — Как ты умудрился заблудиться? — спрашивает она, подняв на меня черное и блестящее забрало. — Я же специально включила габариты.       — Не знаю. Ты слышала вой в лесу?       — Ты про ветер? Древесный свист?       — Я про вой.       — Люди не слышат частоты в доступном вам диапазоне, забыл?       Она стаскивает шлем и надевает медицинский визор. Вздыхает, облокотившись на ствол дерева позади.       — На Земле используют пушки LRAD, разгоняют недовольные толпы децибелами, а здесь — весь склон работает, как диффузор. Возможно, именно эти свисты рабочие базы и называли «голосами», но я не уверена. А у тебя могли проявились последствия недавнего сотрясения мозга, хотя серьезных повреждений на томограмме я так и не нашла…       Сбросив импровизированный рюкзак с плеч, я осторожно ложусь на землю, пристроив его в качестве подушки.       — Кстати, как ребро? — спрашивает доктор. — Все хотела узнать после посадки…       — Вроде, на месте, — говорю я. — Шили не зря.       Она вздыхает. Я спрашиваю:       — А как рука? Я тоже все хотел…       — Хороший был удар, — смеется Анайя. — Лезвие прошло между пястных костей, но связки, вроде, целы. Я хочу заняться раной: если панацелиновую тампонаду не снять в ближайшие часы, начнется некроз. Можешь пока вздремнуть или перекусить.       Лежа на мягком мху, я наблюдаю, как доктор туго затягивает предплечье жгутом и отстегивает перчатку, а затем берет инъектор и всаживает иглу глубоко в запястье. Очевидно, вводит анестезию в артерию. Потом она начинает пинцетом отрывать по куску от темно-синей пробки панацелина, засевшей посреди ее ладони, и подтирать выступающую кровь тампонами, а на салфетке, расстеленной у нее на коленях, постепенно собирается красно-голубая кучка ошметков. Мелкие сосуды она прижигает коагулятором, и до меня долетает запах жареного мяса. Когда доктор берет зонд, сует его в рану и начинает с невозмутимым видом водить внутри, иногда вздрагивая то одним, то другим пальцем, я все-таки отворачиваюсь.       Идея перекусить уже не кажется мне заманчивой, что, впрочем, отлично подходит под парадигму экономии запасов. Спать тоже не тянет, а датапада с книгами под рукой нет. Но есть файловое хранилище визора. К нему я и обращаюсь, чтобы загрузить на проектор шлема фотографии разворотов той самой тетради, которую нашел в столе Анайи перед форсированным стартом.       Просто удивительно, кто-то еще пользуется бумагой, кто-то еще умеет писать от руки. Первое фото списка — надпись на титульной странице, красным карандашом, с сильным нажимом: «Я ПРОСТО ХОЧУ ВСПОМНИТЬ». Далее — череда исписанных листов. Многообещающее начало.