Шторм

      2185 год, Аура       Менять перчатки после каждой рабочей итерации, проходить очистку дважды в день на входе в лабораторию, а так же через душ — утром и вечером, и подрезать ногти два раза в неделю; иметь в запасе стопку универсальных комбинезонов и лабораторных униформ, соблюдать гигиенический режим. Простые привычки формируют четкое и размеренное течение жизни, где дни идут один за другим, давая ощущение спокойствия и дофамин по расписанию, и выстраиваются в красивую, расходящуюся спираль. Меняются только декорации: Аура, Новерия, «Ахерон», «Галахад»…       Я снова здесь. На дне, в невесомости, в амниотическом пузыре. В темном пространстве, которое слишком долго наполнялось моим теплом и солоноватыми запахами пота, горькой духотой и вязкостью слюны. Предназначенном для вылазок длительностью в несколько часов, но теперь окончательно превратившемся из композитной полости в кокон. В живое нутро. Мы стали неотъемлемыми частями друг друга — во всяком случае, до момента, когда настанет время вынырнуть наружу, разорвав оболочку из пластика и нашпигованного электроникой текстиля в буферной зоне Убежища.       Если.       Свернувшись в позу эмбриона, я слушаю собственный пульс и скрипы пластин на вдохе и выдохе. И знакомые Песни, доносящиеся из холодной глубины. Не звуки — течения, не ритм — узоры. Голоса, шепот которых я едва различаю наяву, здесь слоятся и струятся знакомыми завихрениями, пронизывают насквозь и с каждым выдохом толкают меня вверх, к багровому мерцанию, пробивающемуся с поверхности. Тогда сквозь плотную толщу я слышу новый, чуждый голос:       — Анайя…       Глубина умолкает. Я падаю вверх, сквозь тревожные багровые сполохи, и раздваиваюсь отражением на границе с поверхностью, а потом — рывок, рокировка. Я вздрагиваю, выброшенная на свет и твердь. Другая — тонет в реликтовой тьме.       — Анайя, проснись, — повторяет Гаррус.       До будильника еще пара минут, до полной разрядки щитов еще три процента. Это их индикатор мигал красным в углу поля зрения, просачиваясь в сон сквозь веки. Нащупав голос, я спрашиваю:       — Что-то случилось? Зачем разбудил?       Далеко над морем светлеет кромка неба. От свинцовой воды, всклокоченной вчерашним штормом, сумерки ползут сюда, вытесняя темноту в долины за отрогами, а вместе с ней — мои темные сны. Кажется, пошли третьи сутки, как мы движемся по их следам, почти без отдыха и совсем без стимуляторов. Хотя время после катастрофы с трудом поддается учету, размазанное по маршруту следования в одно непрерывное «сейчас».       Сейчас я чувствую усталость в ногах и затекшей спине, и онемение в зашитой кисти. Анестезия продержится до середины дня, а прятки за забралом окончательно потеряют всякий смысл уже через полчаса. Приподнявшись, я здоровой рукой размыкаю застежки шлема и голую шею обдает холодом. Стылый, зараженный воздух, почти не отличимый от земного, пахнет озоном и сырой почвой.       Гаррус что-то говорит о синхронизации и навигации, но с каждой минутой мне все меньше хочется вылезать из уютной и нагретой лужи, натекшей под меня ночью во время дождя. Я смотрю на каменистый склон, уходящий круто вверх и теряющийся во мгле. Двигайся вперед — или сдохни. Вперед — это туда.       Надо прогнать дремоту. Мокрыми и жесткими перчатками я растираю лицо, и холод от них сквозит за шиворот, ползет вдоль позвоночника, сочится в мои полупустые кишки.       — Так почему ты решил меня поднять за минуту до сигнала? — спрашиваю я задумчивого турианца, незаметно для себя щелкающего туда-сюда предохранителем моего пистолета.       — Хотел спросить… Зачем ты подстриглась?       Наверное, он пытается улыбнуться. Я делаю вид, что у него получилось.       Еще вчера рыхлое брюхо неба нависало над нами, а теперь мир схлопнулся до пределов радиуса видимости. Мы внутри облака, в мелкодисперсной водяной взвеси, ползем по скалам, блестящим от влаги. Открыв забрало, я смотрю вверх и вижу темные камни и бурый мох на все двадцать обозримых метров. Картина не меняется с начала восхождения, и не разобрать, стоим ли мы на месте или бесконечно взбираемся в небо. Ни теней, ни звуков, только мелкая крошка породы иногда срывается из-под ног и тонет в молоке тумана.       Стоит открыть рот, туман сочится в глотку, лишая всякого желания говорить. Наверное, потому мы и идем молча, карабкаемся под шестидесятиградусный уклон. Гаррус — ловко, будто всю жизнь развлекался альпинизмом и марш-бросками по сильно пересеченной местности. Я — неуклюже, стараясь беречь зашитую руку и не обращать внимания на головную боль, судороги в икрах и нарастающую тошноту, преследующую меня с самого завтрака. От недосыпа? От обезвоживания? Я не хочу думать, что от зараженной воды, которую я пила два последних дня: ее мизерной дозы хватало, чтобы язык не приклеивался к нёбу, но было явно не достаточно, чтобы проявилась лучевая болезнь. Слишком мало. Слишком рано.       Я поминутно оборачиваюсь, чтобы не потеряться, как вчера. Раньше, пока приходилось держать скаф герметичным, я не обращала внимания на то, как тихо и грациозно двигаются турианцы. В стерильных ферропластовых коридорах станций и колоний мы все равны, но стоит вырваться наружу, биологические различия наших видов превращаются в пропасть.       Во время работы на «Ахероне» я видела плакат, висящий в одном из камбузов: на нем была изображена эволюционная цепочка от велоцераптора до турианца, шагающих друг за другом на фоне юрских пейзажей, и раскаленный камень, угрожающе нависавший над ними. «Метеорит, спасибо!» — гласила надпись внизу.       Страхи церберовцев понять легко: они были прописаны в нашем геноме раньше, чем неокортекс восстал против рептильного мозга. Так что выносливые, устойчивые к радиации, способные обходиться почти без воды и не есть неделями, легко обгоняющие земных лошадей турианцы идеально вписались в наши представления о Чудовищах. Мы убивали их тысячами еще до войны Первого Контакта: в древних эпосах, на экранах кино и игровых мониторах. Встреча на Шаньси в полной мере оправдала наши предвкушения.       Но вряд ли десантники, устроившие на Шаньси зачистку, предполагали, что пока Australopithecus afarensis прятались от хищников на деревьях саванн, эти bipedal lacertos уже кочевали племенами по равнинам Палавена, а пока Архимед кричал из ванной «Эврика!» — воевали за объединение космических колоний.       Мы слишком долго считали себя венцом Творения. Проиграв, оторопевшие и растерянные, мы не ждали пощады от Иерархии, ведь сами никогда не щадили слабых. Но турианцы — не люди.       Я припадаю лбом к холодному камню, чтобы отдышаться, и прикрываю глаза. Под веками вспыхивают красные узоры на сером, картина с изрисованными скорлупками, рассыпанными на песке среди обломков «Галахада». Останки останков Цицерона. А ведь все эти годы я старалась не представлять, как отец добывал свой трофей…       — Ты спрашивал, почему я отрезала волосы? — говорю я Гаррусу из-за плеча. — Человеческие скафы, в отличие от ваших, управляются через мостиковые электроды в шлеме. Если надеть их на мокрую голову, интерфейс сходит с ума.       Тупая фраза человека, который просто не может больше молчать. Гаррус замирает, держась за выступ пониже моей стопы. Выражение его лица я интерпретирую как недоумение.       — Ты же интересовался утром, зачем я подстриглась? Разве нет?       — Док, с тобой все в порядке? Можешь не ждать еще три часа и отвечать сразу.       — Всего три? А мне казалось, больше… Значит, скоро привал, да?       Гаррус Вакариан подает мне воду каждый час, четыре раза в день сверяется с навигатором и ставит таймеры для отдыха. По ходу подъема он складывает пальцы в замок и подсаживает меня там, где невысокий рост и слабость не позволяют мне забраться дальше, а я хватаюсь за твердые корни и мелкие растения и подтягиваюсь, скребя животом о камни. А сейчас мы сидим, свесив ноги в туман, и пьем белковые смеси через трубочку, каждый — из своего пайка.       Даже спустя неделю мне все еще сложно поверить, что рядом — тот самый бунтарь и диверсант, не сумевший ужиться в следственном отделе СБЦ, но больше года наводивший страх на всю Омегу. После характеристики от Миранды Лоусон, приложенной к материалам задания, я ожидала увидеть очередного турианского идеалиста, которому «палка в заднице» мешала чуть больше, чем остальным. Прочитав сводку по деяниям Архангела, я нарисовала в мыслях портрет хладнокровного садиста и убийцы, возомнившего себя судьей и палачом в одном лице.       Глядя на турианские ноги в тяжелых ботинках, болтающиеся над пропастью, я почему-то вспоминаю мягкие замшевые туфли Лорика, а Лорик, сидя за столом моего новерийского кабинета и покачивая такой туфлей, сказал как-то: «Правда всегда кроется среди крайностей, доктор Ритт».       Гаррус пытался меня придушить в первые пять минут знакомства, но затем послушно исполнял все рекомендации по лечению и режиму дня. С ухмылкой говорил о счетчике убийств в визоре, но трогательно учился танцевать в своей каюте. Прибил меня ножом к палубе, но минут пять назад снова предложил разгрузить мой вещмешок. И на этот раз я не сопротивляюсь.       В общем, за неделю почти непрерывных наблюдений я пришла к выводу: солдат, бунтарь, садист и диверсант, Гаррус Вакариан и Архангел — он отнюдь не был плохим парнем. Скорее, ему просто не везло.       — Почему ты так уверена, что твои друзья за нами все-таки прилетят?       И еще — что вопросы, которые он задает, идут в явный разрез с его уровнем интеллекта.       — Не друзья, а наниматель. Если бы ты знал, сколько кредитов вложили в меня и в мои проекты, то не спрашивал бы.       Или он выбирает только те, ответы на которые не пошатнут его представления о мире. Впрочем, по мнению того же Лорика, сама я в крайности впадала легко и с удовольствием («И в этом даже есть некоторое очарование»), в том числе и в выводах.       До Ауры мы двигались в противоположных направлениях: я бежала из Альянса, не желая мириться с насилием, а он летел на Омегу, чтобы устраивать казни без суда и следствия. Теперь мы оба упорно лезем к воротам теснины, которая уже завтра должна привести нас туда, где я когда-то родилась заново. И тащим в головах одно и то же: кладбища и разбитые корабли.