Шторм

      Вклеенный лист без указания даты       Свежая кожа, новая кожа, блестящая, тонкая. Я глажу твои руки: ногти над алой сетью капилляров, рельефные шрамы, узоры переменчивой плотности — ты живая, сухая, теплая. Впервые прикасаешься к миру, а мир — к тебе. Кончиками пальцев по стенам, белой тканью по телу.       Что-то новое родилось в каменной утробе. Еще нет имени, но влажными глазами оно уже смотрит на экраны, светящиеся в сумерках, а кварцевыми высокого разрешения — на Океан, на темную воду… Кто-то движется в ней и оно понимает: на тени облаков совсем не похоже.       21.04.82       Как хорошо. Белая постель, обеденный стол, кухонный блок и я, часть простого убранства, наэлектризованного воздуха, зыбкая и пустая невидимка. Легкость, как после обширной потери крови. Пускаю ростки проводов, обрастаю узлами оборудования — оно блестит напротив, в исследовательском секторе, где когда-то изучали геологические образцы. Вчера перенесла с корабля последнее и оставила шаттл остывать на посадочной площадке.       Когда-то орбитальные пушки дали залп по горному склону, буры вгрызлись в базальт, формируя сферическую полость для будущей базы, а пространство перед ней залили бетоном. С тех пор в его трещинах успела прорасти трава. Примяв ее, я сидела под облаками и пыталась различить в небе искорку пролетающего на орбите «Галахада». Мне хотелось спать. И впервые за долгое время не хотелось ничего делать.       27.04.82       Днем в ясную погоду центральный зал базы напоминает мне собор, а консоль управления — орган: клавиши и рычаги на столешнице и трубы кабель-каналов, веером расходящиеся по стене. Свет, падающий в маленькие окна на скалах и переданный сквозь шахты системой отражателей, радугой ложится на окружающий бетон и пластик, и поднимается переливчатый пар от кружки с кофе.       Спутники чертят траектории на мониторах. Их осталось всего семнадцать. Марш писал о двадцати трех, и чтобы не потерять оставшиеся, вчера пришлось разобраться с правкой орбит.       На каждом нашлась оптика и передатчик, и, настроив связь, я полдня сидела в кресле у консоли и смотрела на планету в перебивчивом режиме трансляции. Океаны отражают цвет неба, и здесь это — ртуть и графит.       13.05.82       Тропа, оставленная ни то дождями, ни то прошлыми обитателями станции, почти заросла, но еще угадывается: вьется от взлетной площадки в ущелье, сверху так похожее на щупальце осьминога из-за конических крон местной флоры. Две недели я ступала на его кончик и ныряла вниз, присматриваясь и прислушиваясь, заплывая все дальше, пока лес не оборвался крутым каменистым склоном, снова перетекавшим далеко внизу в бурые заросли и наконец — в черный берег и Океан.       Я подолгу сижу на краю, свесив ноги в пропасть. Отсюда, если позволяет видимость, можно различить даже тени облаков на блестящей глади воды, но иногда подо мной — лишь туман, бездна белая и безликая.       Иногда я поднимаю забрало шлема и слушаю вздохи ветра в лесу, в удивительных канальцах, пронизывающих древесные стволы, и шорохи травы, и размытый расстоянием шум волн. Полифония чуждого мира, где жизнь решила не нарушать покой движением.       15.05.82       Сегодня ввела себе первый из серии комплексных препаратов.       Если все пойдет по плану, то уже через неделю я взгляну на мир сквозь новую роговую оболочку. А когда я соберусь улетать отсюда, от меня-теперешней останутся клетки мозга и сердца, часть мышц и кости, недоступные генетическим сенсорам ни одной системы безопасности. Никто не найдет Алисию Карпентер по старым следам, когда я похороню ее так глубоко, что даже от звука старого имени перестану вздрагивать.       Пока геном нестабилен, наружу нельзя. Сонно брожу по помещениям и, спасаясь от тоски, листаю журнал, оставленный на вахте прошлыми жильцами. Записи есть всего за три месяца, плюс день перед консервацией, а потом люди сбежали, исчезли, оставив незаправленные постели и робы в шкафах, кружки на столах и керны в хранилище, и даже просроченные консервы блестят на полках ровными рядами жестяных банок… В одной из кают я нашла на стене плакат с индийской Кали, многоруким воплощением Бездны и Хаоса. Кто-то написал на нем красным карандашом: «Мое тело — это не я, мои мысли — это не я, мои чувства — это не я». Буквы стекают с ее алого языка.       07.06.82       Похоже, при подборе персонала здесь пренебрегли психологической экспертизой. Чем дальше, тем больше исследовательские отчеты в журнале вытесняются сводками о психических аномалиях. Как замкнутое пространство и недостаток инсоляции, привычные вахтовикам, так быстро смогли вызвать паранойю? Бессонницу, мелкие галлюцинации на ее фоне, и наконец — странный религиозный ренессанс:       …Они бормотали отрывки из книги Иова: «Можешь ли ты удою вытащить левиафана и веревкою схватить за язык его? Нет столь отважного, который осмелился бы потревожить его покой»… Страница, вырванная из Ветхого Завета, лежала в блокноте одного из геологов, среди заштрихованных черным листов, в рельефе которых до сих пор угадываются концентрические узоры.       У выхода, рядом с затвором шлюза, до сих пор лежит пара аквалангов для глубоководных работ. Судя по журналу, в ход они пошли всего раз.       09.07.82       Мои глаза и кожа блекнут, выцветают: так разрушается старый слой пигмента. Просыпаясь, я вытряхиваю с постели выпавшие волосы, а из-за временной необходимости урезать калории — теряю в весе.       Тело ноет, перемены в мышечной ткани ему тяжело даются. Ноет, как при паршивом гриппе, и я подолгу ищу хоть немного удобное положение, чтоб уснуть, и будто украдкой от самой себя пью анальгетики, когда совсем невыносимо. Сплю залпом и бессистемно, но нахожу в этом странное удовольствие: нечто подобное, вероятно, чувствуют матери, решившиеся выносить плод самостоятельно. Внутри меня тоже растет другой человек, меня тоже водит по стенам от слабости и тоже рвет по утрам...       Еду и питательные инъекции я принимаю по таймеру, малыми порциями. Если верить приборам, я здорова, насколько возможно в текущем положении. Я верю, но, возможно, стоит увеличить дозу кальциферола?       10.08.82       Мы слишком привыкли считать себя единицей смысла и замечаем только процессы, имеющие социальный контекст: заработки и траты, знакомства, перемещения в пространстве… Впервые в жизни вокруг меня не происходит ничего. Зато внутри — драма, где новый геном неумолимо отвоевывает пространства тела, и поколения клеток рождаются и умирают, пока я пью свой утренний кофе.       Пока играю в шахматы с местным терминалом, настроив гибкую систему поддавков, и разглядываю золотистые жилы в кернах хранилища; пока изучаю образцы флоры и почвы, принесенные с прогулок, и читаю вслух Гомера и Джойса, чтоб не забыть звук собственного голоса.       Ничего вокруг не происходит. Уже месяц не о чем писать.       28.09.82       Вчера резко поднялась температура, в крови — высокое содержание коллагеназы и свободного гидроксипролина. Не ела с утра, тошнит. Обхожусь инфузиями.       29.09.82       Онемела кожа. Пока мыла руки, подумала, что забыла снять перчатки — но нет. Покровы бледные, сухие, чувствительность продолжает снижаться.       К вечеру на тыльной стороне кистей обнаружила надувшиеся экссудатом полости. Решила вскрыть. Кожа отторгается на уровне сетчатого слоя дермы, некротизированные ткани свободно отделились от обеих кистей и предплечий. Если бы у меня здесь были пептидные сетки и тканевая ферма!.. Закрыла повреждения полимерным спреем, но это лишь временная мера.       Надо понять причину отторжения: через сорок минут ожидаю результаты анализа материала. Если ошибка допущена при конструировании фермента-редактора? Ошибка в рестрикции? Ошибка в штамме-доноре? А если нет?..       30.09.82       Интоксикация нарастает, продукты распада превышают допустимое значение уже в девять раз. После рук ушла чувствительность в голенях, стопах, а затем — на плечах и спине. Максимум через сутки я потеряю остатки кожного покрова, но еще раньше могу умереть от почечной недостаточности.       У меня слишком мало перевязочного материала, но есть неограниченный источник дистиллированной воды, которую я могу превратить в изотонический раствор. Есть около ста метров силиконовых трубок и реанимационная аппаратура. В коридоре перед входом я нашла старые акваланги, и в них наверняка остались осмотические маски.       01.10.82       Вдох. Выдох. Шипит клапан во рту и пузырьки углекислоты нитью тянутся вверх, сквозь водяную невесомость. Я застыла в осевом резервуаре, сдавленная в ее толще, связанная с поверхностью пуповиной трубок, подключенных к венам. По ним кровь течет к мембранам диализа и, очищенная и холодная, возвращается обратно. В них инвазивный модуль впрыскивает по расписанию рестриктазу, питательный коктейль, анальгетики и седацию. Там, наверху, работают поршни и пищит ритмичный сигнал пульса, так похожий под водой на сонар. Лампочки диодов видны у края резервуара, мои далекие маяки, и окна в потолке — звезды со дна колодца.       Старые повязки отслоились. Я медленно вожу руками перед собой, наблюдая за движением сухожилий, оголенных и блестящих, изучая голубоватые узоры сосудов и белые тяжи нервов. Прохладно… Прохлада разливается под старой кожей, проникая за ее открытые края.       …       Он мешает, мешает, мешает!!! Кокон, гнусный, набухший мерзостью пузырь! В нем трудно, тяжело, невыносимо двигаться, будто не прошли миллионы лет эволюции, будто выход на сушу не состоялся. Я — первопроходец.       Я — самоубийца. Вверх, к воздушному зеркалу, рывок за край родного моря — и пузырь рвется под натиском, выплескивает содержимое на пол. Не снимая жабер, я упрямо тащу тело вперед, наружу, и наживо рву там, где оболочка еще не успела отмереть.       Плоть разрушается от прикосновения к твердому и сухому миру: алые и бурые разводы на полу, пятна крови на клавишах CRISPR-конструктора, на модуле жизнеобеспечения, нашей аппаратной плаценте… Что там, в последней пробе? Хаос нарастает, похоже на мисенс-мутацию… Значит, нам снова пора за работу. И нужно много, много анальгетика.       (след от вырванной страницы)       ...растворяюсь, расслаиваюсь. Покровы вырастают и отделяются, падают вниз белесыми лепестками. Я неподвижно наблюдаю за ними, пока снаружи меняются свет и тьма, пока во рту не становится солоно и горько, а вены не начинают отмирать от катетеров. Кажется, вода вокруг помутнела, и дна не видно сквозь грязную взвесь. Здесь больше нельзя находиться.       Подплыв к поверхности, я снимаю жабры и швыряю их подальше, избавляюсь от соблазна вернуться на дно. Такой сухой воздух, так колко течет в грудь… С трудом я переваливаюсь через акриловый борт, падаю на пол и вижу под собой засохший кровавый след. Бетон приятно холодит нервы, и я лежу здесь до тех пор, пока не начинаю дрожать. Рассматриваю свои руки. Кожа — как рисовая бумага, и под ремешками, фиксирующими трубки на предплечьях, собрались ее отмершие слои. Хочу их убрать, пытаюсь расстегнуть ремни, но только оставляю на них ногти.       Сколько засохшей крови вокруг! И сколько свежей… Слезы разъедают мне лицо.       (след от нескольких вырванных листов)       …       ...раз ревизию, если не веришь. Ты не рассчитывала на такое количество перевязок, когда закупала панацелин и полиспрей, и придется резать простыни на грубые бинты, а когда они будут пропитываться кровью — отмачивать их водой.       Раз за разом, раз за разом, и пятна уже не вывести.       Анальгетиков осталось мало, но без них ты не спишь. Дикое мясо, голые нервы… Слоняешься в темноте, шаркая ногами, скулишь и воешь, пока никто не слышит. Скули, пока не надоест, пока не поймешь мантру с плаката, пока не выключишься от усталости. А когда станет совсем невыносимо, и в попытках вырастить кожу ты собьешься со счета…       Очнись, пойманная в сеть присохшей к ранам постелью, и бейся в попытках вырваться, ори до глухоты и падай. Падай в Глубину, на самое дно.       Вопль, звон! Ультразвук. Тишина.       …       Свет все выше, все дальше, и скоро я забываю, что когда-то его видела. Закрываю глаза и забываю, что они у меня есть. Мне больше не надо видеть: заросшая лоскутами плавников, я ловлю и с любопытством ощупываю ими мягкие течения.       Я чувствую внизу что-то огромное. Оно дышит. Волны его дыхания поднимаются сквозь толщу, колышат и пронизывают насквозь. Оно поет. Песня, сотканная из хора квазаров и шепота пыли, осевшей на рукавах Млечного пути, из реликтового эха Вселенной и пульсаровых джет, из шлейфа пузырьков дыхательной маски… Она уплотняется в слова:       — Кто ты, частица?       Я — слепой протей, глубинный уродец, пугливый и хрупкий.       Стоит вытащить на поверхность, разорвусь на куски.       (снова след от вырванных листов)       25.12.82       Холодно. На полу холодно. Покровы в ссадинах и надрывах, рядом простынь в бурых пятнах, отпечатках моих ран. И во рту — жирные черные сгустки крови. Они выскальзывают на пол, стоит приподнять голову.       Я долго стою под душем и смываю корки и куски отмершей кожи. Стою перед зеркалом уборной. Мои веки, должно быть, похожи на мигательную перепонку: сквозь них я вижу свет и очертания предметов, и белый силуэт в отражении. Свой профиль я уже давно не узнаю на ощупь, и губы не смыкаются до конца из-за рубцов. Чтобы слизистая не пересыхала, приходится носить влажную медицинскую маску. Только надев ее, я открываю глаза.       01.01.83       В гортани — стеноз, и теперь я могу есть только жидкую пищу.       И голос уже не вернется. После таких повреждений — не вернется.       28.01.83       Поздней ночью я достаю из лабораторного холодильника большой матовый контейнер и босиком иду на нижний уровень, в техническую комнату, чтобы выложить его содержимое в пасть дезинтегратора. Один за другим, охлажденные пакеты с образцами, хранящими следы неудачных модификаций… Первый слой кожи, подсохший и похожий на пергамент, найденный на полу, и тронутые разложением последующие, которые я вытащила из забитых фильтров резервуара. Собирая их, я еще хотела вспомнить и понять, восстановить произошедшее с телом от начала некроза до стабилизации покровов.       Больше не хочу.       Искрят разряды за кварцевым стеклом, превращая вещество в плазму, а затем в пепел и прах. Розовые, зеленые, желтые молнии…       22.03.83       Последнюю неделю я снова вхожу в привычный ритм сна, работы и досуга, и даже начала выходить наружу. Сначала просто посидеть на пороге, но затем все более удлинняя вылазки: блеклым днем и яркой ночью, проторенной тропой в ущелье, если дождь, холод или ветер не вынуждали меня коротать время в убежище.       Уже неделю никаких аномалий в моем состоянии не наблюдается, и геном наконец стабилен. Даже старые шрамы затерялись на теле среди новых, и о пережитой вивисекции напоминает в основном пустота под рельефом грудных пластин скафандра. Запасы еды и медикаментов подходят к концу, и значит скоро улетать.       Я думаю об этом под отдаленный шорох дождя и вспоминаю Землю, на которую уже никогда не вернусь. Где-то в ущелье воет лес. Кажется, если приложить ухо к камням стен, его можно услышать.       13.04.83       Начала погрузку оборудования на «Галахад». Медленно, методично, будто стараясь оттянуть вылет, тщательно и вдумчиво исследуя и вычищая каждый угол, уничтожая все биологические следы моего пребывания здесь.       Мне беспокойно, планете — тоже. Сейсмические датчики сработали пару дней назад, сигнализируя о всплеске колебаний (не выходящих, правда, на заметный для человека уровень, но ярким пиком выдающихся на фоне общей тишины). Подняв архивные записи, я увидела такие же зубцы на графике в декабре и в апреле прошлого года, незадолго до моего прилета.       23.04.83       Последний час я сижу за штурвалом шаттла в ожидании стыковочного окна. По монитору ползет точка «Галахада», рисуется предположительная траектория подлета, и бортовой компьютер ведет обратный отсчет… А снаружи — ночь, черный песок и Океан, и ветер задувает солью и свежестью в открытые двери. От дрожи земли, не стихающей последние сутки, песок идет мелкими волнами, кругами и спиралями, блестящими в сиянии яркого неба.       Время прощаться. Я выхожу на берег, в сторону которого смотрела все эти дни, и снимаю шлем. Ветер треплет мои серые волосы и настойчиво рвется в легкие, пока я иду к воде. И когда я оказываюсь в волнах по колено, он налетает порывом, а я запрокидываю голову, хватая его ртом. Я вдыхаю поглубже и раскидываю руки навстречу темному пространству, я так хочу закричать от восторга! Но голоса нет.       Он тонет в окружающем хоре.