Шторм

      2185 год, космическая станция Ахерон       Голоса: я слышу их вокруг, но уже не могу узнать и не понимаю слов. Будто шорох песка, утекающего сквозь пальцы, стертое эхо… Они разрывали эфир, когда моя «Нормандия» полыхала надо мной, истерзанная и рассыпающаяся на части, смешивались в сплошной вой в шлемофоне, когда я всеми силами пыталась дотянуться до пробоины в кислородном шланге. И когда воздух закончился, а я поняла, что падаю, они все еще звенели в ушах: «Шепард! Шепард!»       Я падаю. Шлейф искр от сгорающего скафандра уносится к звездам, как от костра — в ночь, и ночь обступает, и с темнотой уже не справится. Плотные слои атмосферы неизвестного мне мира обжигают, и броня раскаляется и облезает лоскутами, как старая краска…       Под ней — офицерский мундир и шевроны N7. Я падаю сквозь огни, и голоса сменяются музыкой. В крови горячо от алкоголя, и я танцую под хиты восемьдесят второго года в одном из клубов Цитадели рядом с остальными выпускниками курса, а когда во рту сохнет — плыву сквозь мешанину звука и неона к столику в уединенном эркере, заставленному выпивкой. Отсюда удары баса похожи на взрывы артобработки, размытые расстоянием, победные залпы моего триумфа.       Я валюсь на кожаный диван и утираю пот со лба. На столе — ведерко со льдом, и я вылавливаю оттуда кубик и прикладываю к шее, и смеюсь, когда он скользит под рубашку.       — Эй, Шепард! — кокетливо окликает меня парень с курса и подсаживается рядом. — Оооо, Джиллиан Шепард, звезда выпуска… За тебя, сладкая!       Он протягивает мне стакан, и мы залпом опрокидываем в себя пойло, вкус которого я уже не чувствую, а потом обнимает за талию и садит на колени. Я даже не помню его имени, но в следующий миг вижу его загорелое лицо прямо перед своим, и после краткого раздумья жадно кусаю поцелуем и падаю в ласки, сдирая с себя китель…       Под ним — бронированный скафандр и с засечками на левом предплечье, напоминанием о каждой боевой вылазке. Нас десантировали на низкой орбите, и сквозь густую ночь я лечу к поверхности Торфана вместе с отрядом зачистки. Стремительно приближаются огоньки пиратских баз. Наконец!       Мы движемся последовательно, от бункера к бункеру. В авангарде — дроны с боезапасом, следом — пара инженеров, разворачивающих системы глушения связи, за ними мой ударный отряд и парамедики. На втором штурме, когда мы входим в периметр тишины, а за спиной уже остался первый труп из нашего числа, я приказываю:       — Добивать всех до единого.       — Но Майор Кайл… — кто-то из врачей пытается возражать. Значит, время идти all in:       — Ответственность беру на себя.        Майор Кайл слишком мягкотелый для такой операции, слишком озабоченный мнением Совета, а меня в мои двадцать два оно почти не волнует. Я не могу вернуться с потерями и без окончательной победы: каждый выживший здесь пират приведет из Гегемонии еще сотню, и единственное, чего они захотят — нашей, человеческой, крови. Я слишком хорошо знаю эти нравы, впитала с детства.       В последнем по счету бункере, где мимо ящиков со взрывчаткой ползет раненый в бедро батарианец, я без единого патрона выхожу из-за укрытия и иду по багряному следу. Я бью прикладом в затылок: удар, удар, удар — глухой, чавкающий, влажный. От усталости я падаю рядом, прямо в кровавую лужу, и снимаю шлем, чтобы наконец подышать…       Под ним — пилотка курсанта Академии Альянса. В тренировочном зале воняет дезинфектантами, будто в больничном покое. Инструктор начинает занятие, а я начинаю догадываться, в чем подвох:       — Здесь вы ползаете по поверхности, как тараканы, а там, — он указывает пальцем на бетонный потолок, но имеет ввиду космос, — вы будете летать. Значит, надо учить ваши мозги работать в трех измерениях. Шепард, давай, ты первая.       Сквозь переплетения стальных колец тренажера, похожего на гироскоп, я лезу в кресло и туго пристегиваюсь ремнями. Под руками у меня два рычага на шаровых шарнирах, а перед лицом дисплей.       — Потом тебе надо будет стабилизировать модуль по линии горизонта, как вы уже делали в классе, — говорит инструктор и активирует запуск на омни-туле. — А сейчас просто посмотрим, сколько ты продержишься. Поняла?       Так точно. Гудит привод установки, и зал опрокидывается, лампы потолка вспыхивают то снизу, то по сторонам, а я цепляюсь за рычаги, будто они могут мне помочь.       Когда я уже готова отключиться, гудение затихает, но мелькание света не прекращается. В глотке жжет от рвотных позывов, и, ломкими пальцами расстегнув упряжь, я вываливаюсь на пол, а потом, спотыкаясь и хватаясь за стены, бегу в уборную. Кто-то смеется: «В шлем не срыгни!»       Я успеваю скрыться за дверью, но не добежать до кабинки — так и блюю на пол, упав на колени и пачкая рукава учебного комбинезона. Поднявшись и отдышавшись, я расстегиваю ремень и стягиваю одежду, чтобы отмыть…       Под ней — заношенное платье. Кливленд, конец декабря, мне едва исполнилось пятнадцать. Поздним вечером, сбежав с последнего урока, я бреду вдоль заснеженной и заледеневшей набережной озера Эри. Хочу как следует озябнуть, надышаться морозным воздухом, чтобы потом свернуть к центру и зайти в Фишер-Молл, купить в автомате чашку горячего шоколада и посидеть на лавочке у магазина косметики. Там женщины задумчиво ходят мимо сверкающих прилавков, как мама когда-то, а их дети скучают снаружи, копаясь в гаджетах: с едкой усмешкой я вспоминаю времена, когда и меня осыпали такими. Может, попрошу у кого-нибудь посмотреть и незаметно унесу, как учил Визирь.       Напевая «Hark the Herald Angels Sing», я, согретая и сытая, скольжу среди нарядных витрин в холоде и шуме, из яркого центра к темным окраинам. Добыча оттягивает куртку, и надо поторапливаться, чтобы успеть до отбоя и не ночевать на улице. Здания вокруг все ниже, мусорные кучи по обочинам — все выше, и скоро в поле зрения показывается кирпичная громада приюта Святого Петра, занявшего бывшую ткацкую фабрику под эстакадой.       Седая миссис Валентайн сидит на вахте у входа и читает бумажную книгу, из тех, что в избытке валяются в заброшенных цехах. Я бреду мимо, отряхиваю капюшон от налипшего снега. Вверх на решетчатом лифте, по коридору до каморки, которую делю с глуповатой одноклассницей, уже год таскающейся с парнем из ремонтной станции за углом. Он покупает ей сладости и белье из кружева, а потом трахает в подсобке.       Я вру, что у меня тоже есть парень: надо регулярно объяснять, откуда у меня в карманах шоколадные батончики, банки энергетика, плоская бутылочка виски… А теперь и новенький розовый коммуникатор с доступом в экстранет. Многообещающая программа на вечер, а пока надо стянуть холодные шмотки. Куртку на стул у входа, ботинки по дороге к кровати, платье — лежа на ней…       Под ним — белье в крови. Все в крови, она течет из меня уже третий день.       — Ты говорил, оно пройдет! Пройдет уже завтра! Что они сделали со мной?! Они меня покалечили, уроды, сволочи, мрази!!! — плачу я и бью старого Визиря кулаками в грудь. Мне тринадцать, и я прячусь на чердаке заброшенного элеватора, откуда видны костры во дворе, звезды в небе и почти весь Детройт.       Визирь прижимает меня к себе и глушит мои вопли. Остальным воришкам и бегункам он сказал, что мне всыпали, когда попалась охранникам магазина, а чтоб отпустили — отдала все, наворованное за день. Обычно этого хватало. Лучше молчать, чем пришлось доплачивать.       Когда я выдыхаюсь, он отстраняется. Откидывает тряпки, которые я называю постелью, и садится на затертый матрас, а затем подзывает и меня, похлопывая по месту рядом. Я мешкаю.       — Сильно болит?       — Ну не слишком, — я шмыгаю носом, уставясь в пол. — Запачкаю…       — Не беда.       Я сажусь рядом и утыкаюсь лицом в колени, а на плечи мне ложится костлявая и смуглая рука.       — Сколько тебе было, когда умерла мама? Вроде, семь? А когда ты пришла к нам, стало быть, десять… Стало быть, никто не рассказал тебе, как девочка становится женщиной?       — Когда ей суют между ног?       — Грязные кафиры… Нет, — он тяжело вздыхает. — Я прочитал об одном пансионе в Кливленде, его даже спонсирует Альянс. Место не самое райское, но там будет хлеб и крыша, там ты будешь учиться.Ты уйдешь с улицы.       — Но я не хочу…       — Твое тело — уже не тело ребенка. Да и денег я немного отложил… Должно хватить. Поедем, как придешь в себя. Выберешь новое имя. Начнешь сначала.       Спорить дальше бессмысленно, и я замолкаю. Визирь тоже какое-то время молчит и гладит меня по волосам, а потом начинает тихо напевать колыбельную на арабском. Где-то на улице лает собака, а я прикрываю глаза и думаю: Шепард. Возьму фамилию Шепард. И успокоившись, я засыпаю, как и два года назад: согретая и заплаканная, намертво сжав правую ладонь…       В ней — отцовская складная бритва с ручкой из слоновой кости. В десятый день рождения, прямо утром, он дарит мне ее в красивом футляре, устланном изнутри алым бархатом. При мне он резал ей яблоки и тыкал пакеты с наркотой, которые серьезные люди привозили на фасовку. О том, какие еще варианты применения он ей находил, ходило множество мрачных россказней.       Занятия в лицее закончились, но вместо знакомого кара у ворот стоят две полицейские машины. На всякий случай я выхожу с черного хода, перемахиваю через забор и выбегаю на другой стороне улицы. Отец меня найдет. Всегда находил, не проходило и часа, даже когда я назло сбегала от его соглядатаев.       Но не в этот раз. Озябнув под октябрьской моросью, я захожу в Dessert Oasis и заказываю мокко. В зале работает телевизор, там передают новости:       — Сегодня в Ривер Руж, в округе Уэйн в штате Мичиган, при попытке задержания был смертельно ранен Рэндалл Ходж по кличке Цирюльник. Обвиняемый в организации преступной группы, производстве, хранении и распространении наркотиков, он двигался в сторону государственной границы, когда…       Мелькают кадры оперативной сводки: погоня, перестрелка. Тело отца в том же костюме, в котором он провожал меня в лицей. Одежда залита кровью, лицо закрыто пикселями.       Сняв в банкомате остатки денег, я ломаю и выбрасываю карту. Слоняюсь по улицам до темноты, окольными дорогами приближаюсь к своему дому, но уже издалека вижу свет полицейских мигалок. В саду блестит среди пожелтевшей листвы пиньята, которую мне полагалось разбить на празднике вечером, цветные гирлянды и ленты оцепления растянуты между деревьями.       Следующие дни я шатаюсь по пригороду: мотели, ночные кинотеатры, придорожные закусочные. Днем я стреляю мелочь у прохожих и краду еду в гипермаркетах, а вечерами ненадолго включаю телефон в надежде… На что? Не знаю. Но однажды, пока я, закутавшись в толстовку, сижу в кафе и ем остывшую картошку, среди сообщений лицейских подружек всплывает письмо от человека, с которым отец когда-то вел дела и которого я хорошо знала в лицо. Адрес. Время. «Я буду ждать каждый день, но если в течение месяца не появишься — пусть Аллах позаботится о тебе».       Дядя Умар. Визирь. Босс уличных воров и разносчиков доз.       С жалостью я смотрю на свое отражение в грязном стекле, откинув капюшон…       Под ним — маленькая шляпка с вуалью, которую я носила в день маминых похорон. Мама была похожа на фею: тонкая, невесомая, кожа как мрамор и волосы как огонь. Она растила маки с лиловыми лепестками в оранжерее, потом варила зелье из их головок и летала во снах, греясь в шезлонге на веранде. И однажды она улетела так далеко, что забыла дорогу назад.       — Она на небе, лисенок, — по дороге домой говорит отец и утирает нос. От него несет алкоголем, заросшие щеки колются щетиной, он то и дело закрывает рот платком. Я сижу рядом на заднем сидении и смотрю в окно. Прошел дождь, солнце садится и рваные облака переливаются над трассой розовым, лиловым и оранжевым, а кое-где уже проглядывают звезды.       В небо летают ракеты, там живут инопланетяне, а маму положили в красивый гроб и опустили в могилу, я же видела. Папа обманывает. Я ничего ему не говорю, но даю себе слово сделать все, чтобы вырваться с Земли, вверх, к другим планетам и звездам. Может быть, там и правда лучше.       Дома на поминальную церемонию уже собрались разные люди, одетые в черное, и все уставлено белыми пионами, которые так любила мама и от запаха которых у меня кружится голова. Я говорю об этом папе. Тогда он отводит меня в спальню, помогает умыться и садит на кровать, чтобы снять туфли, натершие за день…       Под ними — новенькие сандалики, которые купила мне мама, когда мы гуляли по магазинам. Они белые, искристые, с розовыми бабочками! Я смотрю на них не отрываясь, топаю по плиткам в парке. В Детройте май, и пахнет липовым цветом, и ветер доносит запахи сладкой ваты и хот-догов из торговой тележки неподалеку…       Мама и ее подруга сидят рядом на лавочке, они пьют лимонад и смеются. Говорят что-то про Плутон, про умных ящериц, шепчутся, улыбаются и заливаются румянцем. Когда я подбегаю их послушать, мама дает мне кусочек хлеба и говорит пойти покормить птичек.       Я растерянно ищу их взглядом и нахожу на другом конце площадки. Птички, птички! Я бегу к ним, топая белыми сандаликами по плиткам, но птички улетают, а меня только обдает воздухом: серые крылья — в синее небо. Почему-то мне хочется плакать, но на скамейке рядом я вдруг замечаю черного кота. Может, предложить хлебушек ему? Если я ем хлеб, и птички едят, то, может, котик тоже будет?       Я лезу к нему, а дерево подо мной пропитано зноем и светом. Я кладу еду перед усатой мордочкой и осторожно, кончиками пальцев, глажу котика между ушей. Он подергивает кончиком хвоста, его шерсть мягкая и нагретая на солнышке. «Котик-котик, мягенький животик»,  — приговариваю я, чувствуя, как котик мурчит, и погружаю пальцы в мягкую шерсть. А потом и слышу: фрррр, фррррр, фрррррр…       Темнота вибрирует, вздрагивает пульсом, нотами, артефактами звуков… Я вишу в ней, будто икринка, не знающая ничего, кроме доброты и тепла мира, и сквозь белый шум слышу отголоски колыбельной на чужом языке.       — Как ты думаешь, кто там? — узнаю голос мамы. Бесконечное падение перетекает в невесомость, и шелухи больше не остается. Нечему больше сгорать, некуда падать.       — Кто проснется в итоге? — доносится до меня другой, незнакомый.       — Вот, на мониторе. Что-то не в порядке, — темноволосая женщина склонилась надо мной. — Боже мой, думаю, она просыпается!       Говорят обо мне? Серый потолок качается над головой, и тело на столе — непослушное, и перед глазами плывет, но я все равно пытаюсь пошевелиться, приподняться…       — Дайте ей успокоительного, скорее!       Нет, нет, нет!.. Но в потолке уже открывается воронка темноты. Она быстро ширится, засасывая окружающее пространство, тащит меня в свой вакуум и схлопывается за спиной. Ни света, ни звука. Мне страшно. Долго ли я здесь? И кто — я?.. Лисенок? Дочь Цирюльника?       — Просыпайтесь, капитан. Вы меня слышите? Вставайте, на нас напали!       Шум окружает, нарастает лавиной, и меня грубо выплевывает из темноты наружу: я падаю с кушетки, ударяю легкие и хватаю воздух, сплевываю жижу, забившую горло. Хрустит от вдоха грудная клетка, легкие жжет, и хочется заорать.       В следующий миг по переборкам долетают взрывные волны, а в иллюминаторах, прорезающих потолок черными дырами, вспыхивает пламя. Огонь и космос. Корабль (или станция) дрожит всем телом. Где же я теперь? На стенах, на больничной сорочке — черно-желтое клеймо, и я точно знаю, что видела его раньше.       — Ваши раны не долечены, но пора выдвигаться. В шкафчике у выхода из палаты есть пистолет. Поторопитесь! — продолжает хрипеть селектор.       Согнувшись от боли, я ползу в указанном направлении, и когда в руку ложится увесистая рукоять — мне сразу легчает.       Я — Джиллиан Шепард. Торфанский мясник. Сейчас я всем покажу, из какого ада я вылезла…