2185 год, Аура
Мне кажется, я помню ее всю жизнь. Сначала она была далеко: за границами дома и двора, за пределами школы, за пределами обыденного быта и повседневных дел. Я узнавал ее по неповторимому запаху — иногда он доносился от отцовской формы, а иногда ее тень угадывалась на лицах окружающих, но исчезала, стоило всмотреться пристальнее.
В учебке, пролетевшей быстро и весело за стрельбами и строевой подготовкой, я почти забыл о ней, но как только попал в следственный отдел Цитадели — вспомнил. Не в стерильных прозекторских, не на опознаниях… Ярче всего ею пахло в душных притонах, на задержаниях очередной швали, куда отправляли младших оперуполномоченных. И чем ниже я спускался по уровням, чем дольше петлял во тьме по коридорам, и чем глубже протискивался в зловонные щели, тем сильнее сгущался ее аромат, разлитый в одной газовой смеси с испарениями и грязью, дымом курева, парами алкоголя, вонью загноившихся ран и немытых тел. Вентиляционные системы всасывают его и разносят по всей станции, растворяют в ионизированном воздухе, и стоит подняться на жилые уровни — он, кажется, почти исчезает. Но я все равно его чувствовал. Вдыхал глубже и замирал от того, как приятно холодит легкие и присасывает в желудке.
Зачистки… Зачистки… Ею несло от моего скафа и от рук, тонким налетом она покрывала даже горло изнутри, и я совсем привык к ее близости. После войны мне ее не хватало. Я шел за ней на Цитадель. На Омегу. И в итоге почти догнал.
Ее дивные глаза цвета раскаленного золота люминесцируют, оставляя тающий шлейф в сумерках. Болезненный звериный запах, от которого мой рот наполняется слюной, тянется за ней. Утром она снимала латы, чтобы обтереться влажными бинтами. Я проснулся, когда она уже одевалась: сказала, рана на руке заживает плохо, но я почуял это гораздо раньше.
Она замирает и оборачивается. Взглядом находит меня и ждет, пока я взбираюсь на замшелый камень к ее ногам, чтобы продолжить путь. Раз-два, раз-два… Шаг за шагом, подтянуться, приподняться, ползком по крутому склону, за стрелкой навигатора, последний отрезок пути. Среди теней и шорохов, шепотов и свистов, вязких, как вода, как во сне. Я почти не чувствую тела от усталости и голода. Голода? Раньше я считал, что в такие моменты мысли только о еде, а сейчас меня от них тошнит. Разве что мяса — ощутить во рту, сделать глоток и, вероятнее всего, сблевать.
Ухватиться за выступ — и вверх, рывком сквозь плотную толщу. Спотыкаясь, оскальзываясь, и потому — глядя только под ноги, на темные от влаги камни. Я не различаю почти ничего, кроме двух ярких сближающихся точек на карте и затухающих красных огней на чужой спине впереди. Я очень удивляюсь, когда они пропадают, а сам я вдруг выныриваю из Леса.
Светло. Здесь светло и дует ветер. Я сбрасываю рюкзак, стягиваю шлем и бессильно валюсь навзничь. Здесь пахнет пылью, влагой, травой и… бетоном с примесью бакелита. Взлетная площадка. Небо над ней не сжато тисками скал, не скрыто воронками крон. Оно летит навстречу свежестью и прохладой, но темный силуэт склоняется надо мной, вонзаясь в его сияние.
Сегодня у Смерти худое лицо, на котором уже появляются струпья радиационного ожога.
— Вставай.
— Мы…
— Почти.
Ее зыбкая и тонкая фигура движется к отвесному склону, ограничивающему площадку там, где та не обрывается вниз. В портале скалы, припав плечом к бетонной заслонке, она ждет, когда я подойду ближе.
— Запоминай код.
Смахнув ладонью пыль с панели управления, она вводит цифры и интервалы, но ничего не происходит.
— Оно… оно работает?
Я не успеваю договорить, как дисплей загорается зеленым и она снова вводит код, но уже другой. Из глубины идет низкая вибрация, и когда Анайя жмет на иконку ключа, заслонка под ее плечом приходит в движение.
— Сначала генераторы. Без них не открыть ворота, не включить вентиляцию и насосы. Запоминай. И надень шлем.
Заслонка тяжело катится в сторону, и наконец становится видно, какой она толщины: упершись лбом, я едва дотянусь до ее внутренней поверхности. Я уже знаю, что за ней.
— Шлем. Надевай.
Красное свечение, нажимная плита перед шлюзом, решетки под ногами, коридор. Зашитые в броню, мы шагаем вперед, и гидравлический привод начинает закатывать дверь на прежнее место. Мы ждем. Ждем долго, пока свет из портала не превращается в серп и не исчезает вовсе, отсекая нас от внешнего мира, оставляя в глухом и стылом нутре тоннеля. Я вздрагиваю, когда в скафандр с шипением ударяет вода, а следом — воздух. Очистка. Сушка. Шлюз раскрывается, как лепестки диафрагмы, пропуская нас дальше.
Мы идем по тропе из побелевших диодов, мимо выцветших ящиков под мятым брезентом, и чем дальше продвигаемся — тем ниже становится уровень радиации, пока через сотню шагов его значение падает до приемлемого в человеческих мирах. Из трех дверей, в которые мы упираемся, Анайя открывает центральную. Атриум, он же — операционный зал, верхний уровень. Перед ним она снимает шлем и, сделав глубокий вдох, заходит в широкий проход между хранилищем и карантинной зоной.
Все так, как описано в дневнике. Бетонный купол, созвездие световодов, функциональные зоны по периметру и акриловый колодец в центре. Справа — то, что называлось рекреацией: диван с растрескавшейся обивкой, кухонный блок, стол с парой стульев. Аккуратно сложенные стопкой простыни с застиранными разводами. В секторе слева, где когда-то была лаборатория — пусто, только пучки кабелей лежат на бетоне безголовыми змеями.
Доктор направляется к консолям управления, огибая резервуар по правому краю и, стянув перчатку со здоровой руки, едва касается борта пальцами. Резервуар пуст, на дне — только пыль. Я вижу это, осторожно заглядывая вниз, ступая след в след.
Тихо… Тише, чем в лесу с его забивающим слух белым шумом, тише, чем на ветреной площадке перед воротами. Анайя садится за пульт управления и запускает видеонаблюдение с уцелевших спутников, потом возвращается к кухонному блоку и открывает кран. Отплевавшись воздухом и стоялой водой, он выдает холодную и чистую, и доктор пьет с перчатки, умывается, мокрыми пальцами заглаживает волосы к затылку. У дивана она отключает скафандр: остаточного заряда батареи хватает, чтобы по волокнам подкладки пробежал импульс, заставляя их расслабиться и дать бронепластинам разойтись в стороны и открыть застежку. Доктор вылезает из него, как насекомое из старого кокона, морщится от боли в раненой руке и торопливо уползает в мягкий облезлый угол дивана, утащив с собой две простыни. Одной вытирает лицо, а в другую заворачивается.
— Что дальше?
— Поставишь аккумуляторы заряжаться. Там, где кабели… Когда за нами придут, будут вызывать в эфире, следи. И за мониторами на панели.
— А ты?
— Мне надо поспать… — она ерзает, прижимая колени и руки к груди. — И тебе. Найди себе место. Поставь рядом воды. Через двенадцать часов разбуди, если не проснусь сама…
Мне казалось, как только появится возможность принять горизонтальное положение и закрыть глаза, я тут же вырублюсь, но дальше поверхностной дремоты меня не пускает. Не уснуть, не забыться. Движение воздуха в отдушинах, гул силового ядра где-то внизу, гудение блоков питания и воткнутых туда блоков батарей, щелчки невидимых реле. Я сижу на полу, привалившись к стене рядом с нашими скафандрами, и пытаюсь следовать врачебным рекомендациям. Не выходит. Что дальше?
Устав от попыток, я встаю и потягиваюсь до хруста в плечах, и поток воздуха с нижнего уровня обдает меня сыростью. Интересно, откуда столько влаги? Оставив доктору стакан воды, я иду к лестнице и спускаюсь вниз.
Свет падает в прозрачный колодец и растекается по коридору второго уровня. Я двигаюсь между бетонной и акриловой стеной, вдоль ряда дверей с окислившимися металлическими табличками.
«Каюта 1»: круг тусклого освещения, пыль, чужие постели, из открытого шкафа на пол вываливается груда одежды, будто кишки из вспоротого живота. Я иду дальше. «Каюта 2»: над столом напротив двери висит плакат с четырехрукой азари. Или не азари? Странное сочетание синей кожи и растрепанных черных волос сбивает с толку, хоть и кажется смутно знакомым. Она изображена стоящей на человеческом трупе, с кривым мечом и чьей-то отрезанной головой в одной паре рук, сплетая пальцы другой в защитных знаках. По ее груди, увешанной черепами, вьется подпись красным. Я не понимаю языка, не могу прочитать, но я помню:
«Мое тело — это не я, мои мысли — это не я, мои чувства — это не я»
Кали. Она называла ее Кали.
«Душевая». Над раковиной вместо зеркала — пустая рама со следами удара. «Утилизация», «Холодильник»… Стоило бы осмотреть утилизационную, но ко мне снова тянется тонкий сырой сквозняк. Кажется, из приоткрытой двери технического блока.
Ряды шкафов с инструментами, щит с десятком рубильников и силовое ядро за толстой металлической заслонкой. Оно висит крошечной звездой в магнитных полях, и свет льется от него в маленький наблюдательный иллюминатор, окрашивая ящики запчастей, пачки сменных фильтров для воды и воздуха в голубое и сиреневое. И решетчатый люк в полу. Там, внизу, есть еще одно помещение, сквозит оттуда.
Ощупью я нахожу ручку, вытаскиваю ее из паза и тяну, но люк поддается не сразу: поверхности металла въелись друг в друга за много лет. Упираясь ногами, я тяну изо всех сил — люк уступает рывком, ударяет мне в бедро. По откидному трапу, повисая на перилах и шипя от боли, я спускаюсь.
Под потолком нижнего уровня вьются трубы и провода, стремятся к закрепленному на другой стороне зала цилиндру, объединяющему насос и септик под одним корпусом. Здесь становится заметно, что Убежище — это полая сфера, разделенная на три этажа, а под ногами у меня — ее дно. Оно отлито в форме нисходящей спирали, и если выронить мячик, он катился бы кругами, пока не упал в дыру по центру.
В мертвый, неподвижный зрачок. В скважину, куда пропущен кольчатый шланг забора воды. Я подхожу к краю и почему-то вспоминаю следы вырванных страниц в дневнике Анайи, заглядываю вниз — и не вижу ни дна, ни блеска. В тусклом свете пары диодных ламп вычерчены только каменные края. Я включаю фонарь визора, свет больно ударяет по глазам и сразу гаснет. Аккумулятор сел? Нет сигнала.
Кажется, вокруг стало еще темнее, чем раньше. Я оглядываюсь на лестницу и думаю вернуться, взять какую-нибудь гайку или заклепку, бросить в дыру и все-таки услышать удар или плеск, или хотя бы эхо, но почему-то продолжаю оцепенело стоять у ее черного зева.
Потом сажусь.
Потом укладываюсь.
Пол приятно холодит ушибленную ногу сквозь ткань комбинезона, прохлада разливается оттуда по телу, и я прикрываю глаза.
Из глубины несет влагой, сырым камнем. Воздух вихрится, шипит, вздыхает — и уплотняется в звук, набирает силу. Ритмичный, как пульс, и глубокий, как море. Раз, два, день, ночь… Вперед, вперед, вперед… Черный песок побережья, черные камни взморья, цветные разливы неба и огоньки в бурой траве. Кусочки мозаики, разбросанные по извилистому маршруту. Я теряюсь в гуле и ветре, я захлебываюсь в тенях, я следую за женщиной в блестящем скафандре. Я лежу у костра, головой на ее коленях, и она поет. Звучит знакомо, но не вспомнить ноты. Мерцающим узором они перетекают одна в другую, смешиваются и наполняют воздух лаборатории, уносятся в необозримое черное небо, вдруг раскрывшееся надо мной, вместе с пурпурным пламенем и искрами горящих веток…
Торопитесь, проданы все билеты в первый ряд
Для знатоков зрелище — высший сорт
Как одинокий и безоружный солдат
Штурмует укрепленный небесный форт…
И чьи-то слова, то ли поощрение, а то ли упрек
Следуют за ним по самой длинной из лестниц
Медленно и неумолимо, как по вене газовый пузырек
Поднимается во время кессонной болезни…
Это все уже было, и как только я начинаю вслушиваться — голос ускользает, рассыпается и гаснет. Такой знакомый голос… Она пела тогда, на корабле, остов которого остался на дальнем берегу.
— Анайя…
Сколько времени прошло? Шея сильно затекла, и голову я поднимаю с трудом, ищу в полутьме лестницу. Надо выбраться, выбраться и проверить. Я ползу наверх.
— Просыпайся. Ты просила разбудить тебя…
Я глажу ее плечо, зову снова, встряхиваю и снова зову по имени… Ее тело под одеждой пылает. Я снимаю с нее нижний комбинезон, стараясь не задевать поврежденную кисть, и, смочив водой полотенце, бережно отираю ей лицо, шею и руки, и снова зову, и снова.
— Анайя, ты слышишь? — шепчу я беззвучно. — Ты же просила…
Я сижу на полу рядом и больше не смотрю на часы.
Я стою в темноте утилизационной. Заслонка камеры открыта, оттуда пахнет пеплом. Пепел густо покрывает ее дно, пепел покрывает мои пальцы. Холодный, горький. Пепел бинтов и органических останков, я помню. Я знаю.
Органические останки, кровь и биологические жидкости — отмыты, отчищены, но слишком глубоко въелись в бетон и до сих пор определяются. Времена люминола остались в прошлом, достаточно линзы визора. Следы ведут к уборной, к раковине, исчезают в душевых стоках. Каскадом светятся на ступенях, и я плыву наверх, против течения.
Снаружи темно, свет больше сюда не проникает. Он льется изнутри: от краев резервуара, от пятен на простынях, но больше всего — оттуда, где раньше была обустроена лаборатория. Весь сектор залит сиянием, и я падаю на колени и погружаю в него пальцы. Я уже видел такое. Место преступления, множественные ножевые удары, кратные убийства… Ни одно существо не может потерять столько крови и остаться в живых.
Маленькая, тощая, обманчиво хрупкая. Рядом — куски ее скафандра, моя старая винтовка, крупнокалиберный пистолет, несколько охлаждающих кассет и пара ножей. Блики мониторов на голых лезвиях. От их блеска больно глазам.
Сколько раз ты убивала? Сколько раз ты умирала?..
Попробуем снова? Начнем сначала…
Нежная глотка под пальцами, пульс на шее и неподвижная гортань. Потом я наполню центральный резервуар водой и опущу тебя туда; в ящиках, в тоннеле, еще лежат осмотические маски. Ты же вернешься? Скажи, вернешься? Я не останусь один, но я боюсь, я так боюсь остаться без тебя…
Анайя…
Анайя…
Анайя, мне страшно.
