сказка в заднем кармане брюк

Раньше Азирафаэлю часто снились сны, задерживаясь в памяти цветовыми пятнами. Однажды увлекшись толкованием подсознательных картин, Фелл записывал каждый сюжет, едва успевая проснуться. Иначе была огромная вероятность упустить, забывая сначала обрамляющие детали, а после — и основу. Конечно, нельзя сказать, что он мог внятно объяснить, о чём его пытались предупредить изнутри, но, по словам Кроули, который через пару часов после пробуждения в выходной день слушал сквозь череду запинок значение сменяющихся картин без явного перехода, это вполне достойно для рядового любителя. Последний раз Энтони услышал его голос, рассказывающий, что слишком низкие локации — непременное возвращение в детство, за пару месяцев до того, как Фелл узнал свой диагноз. После к нему без стука пришли кошмары, не бывшие слабой отмазкой. Они ползли из-под матраса, вытряхивали себя из подушек, катились по направлению к поперечным перекладинам кровати из складок простыни. Они не касались его напрямую, забирая весь воздух с собой и заставляя оглушать комнату сиплым дыханием после с раскрытым ртом. Азирафаэль не заметил, как с ним каждый раз начала засыпать боязнь очередного сна, где он являлся главным героем с обреченной судьбой. Сначала всегда было темно. Черный фон лился через край, доставая до глаз и окрашивая белок. Не было ничего: только он. Даже стука сердца не было слышно. В этой реальности были другие законы, которые никто ему не собирался рассказывать. Хуже игры в покер вслепую. Он множество раз падал, когда то, что назначалось полом, не всегда оказываясь внизу, переставало удерживать его. Перед ним летели сотни кадров, ослепляя и путая — лишь бы отвлечь от заготовленного конца. Страшен ведь не факт высоты, а момент приземления — неудачного, переламывающего кости, осколками втыкающиеся в оставшуюся плоть. Азирафаэль не помнил, как дышать: ни во сне, ни наяву, когда резко открывал глаза. Перед ним почти неизменно был потолок, и, чтобы успокоиться, Фелл растекался взглядом по вычерченным трещинам — он жил не в самом новом доме, где ремонт был старше его прабабушки, не дожившей до его рождения. Вдыхать приходилось учиться заново. Не выталкивать воздух, пытаясь избавиться от сырого страха, что лип к уже вымокшим бронхам, а осторожно, как в первый раз, тянуть на себя, заполняя лёгкие. Всегда ощущалось ядом, жгучим и прикусывающим стенки. Голос друга помогал, но только на более поздних стадиях — Фелл и этому был благодарен. Пока не появился кашель, добавляющий в палитру алый, темный и мерзкий. Если бы у него было чуть больше сил и не приходилось бы их тратить на то, чтобы дойти до раковины, он бы ненавидел его, выделяя до почти новой живой сущности, которую легко было бы обвинить во всех своих проблемах. Кроули долго не знал о нём, познакомившись далеко не сразу, но так и не узнавший о вернувшихся на постоянной основе кошмарах — первый звонок не в счёт. Одиночные сны с болезненным пробуждением выцветали достаточно быстро. Куда хуже были затяжные, питавшиеся любыми разумными мыслями — однажды, в год поступления, его посетила череда оставшегося под ресницами ужаса. Скрывать отвратительный сон от друга, жившего ещё через пару улиц, получилось ровно один день — Азирафаэль, щёки и пальцы которого одинаково жгло слезами и чаем, под долгим, но совершенно мягким взглядом выложил всё самостоятельно. Конечно же, Кроули поощрял постоянные перерывы на короткие глотки, чтобы успокоить горло и налезающие друг на друга слова — лишь бы выбросить на стол перед собой всё быстрее. Фелл слышал свои собственные слова, которые сразу же становились глупыми, едва отрываясь от его губ, и боялся смотреть на Энтони, расплёскивая взгляд по краям кружки с завитками змей и по жёлтой скатерти с пятнами на тон темнее. Подумаешь — кошмары, у кого нынче нет проблем? У кого-то в семье постоянные проблемы, кто-то в седьмой раз оставил любовь всей своей жизни, а кто-то и вовсе считал дни до конца. А тут он со своими снами — скажи ещё «спасибо», что спать успеваешь. Поэтому он вздрогнул, когда на плечо легла ладонь, тут же обхватывая пальцами, чтобы аккуратно сжать. я здесь, я с тобой, всё будет хорошо — Хочешь остаться у меня? Вряд ли это хоть как-то поможет, но, может, отвлечёшься немного. У меня, правда диван скрипит, как проклятый, но ничего сверхужасного, слово честное, — Азирафаэль кивает быстрее, чем успевает обдумывать чужое предложение. В ту ночь ему снилась безмолвная пелена, которая оставила лишь скапливающуюся под нижним веком усталость, и Кроули, чьим словам вторил вой пружин, сообщают, что это была одна из лучших ночей за последнее время. По телефону же хрипы рвались, мечась, и казались куда более мягкими — Энтони ни разу не видел, как Азирафаэль жался спиной к кафелю и водил пальцами по горлу, надеясь выбить отрывистые звуки наружу, лишь бы стало легче. Потом он просто извинялся, а Кроули просил ничего не объяснять. Очередной кошмар обнимает его, тяжестью оседая рядом, через пару ночей в новом месте. Фелл прошлым утром улыбался и говорил, что ему крайне нравится квартира друга, пропахнувшая уютом. Конечно, Энтони отшучивался, не поворачиваясь к Азирафаэлю, который следующей ночью проваливается в себя, в свою тьму, которую он сам принёс сюда. Она пряталась меж пальцев и застревала меж кудрей, а сейчас течёт вниз, вдоль тела, отнимая привилегию на самостоятельное изменение положения в пространстве. Она зарывается в грудь, раздвигая рёбра, и замирает там — смыть её невозможно, вымыть или содрать. Она набиралась сил, чтобы толкнуть уставшего Фелла, легко касаясь плеча — настолько неустойчив был его мир за гранью. Азирафаэль даже не пытается закричать — во сне у него нет ни голоса, ни права на просьбу о помощи. Он один на один с собой, своими страхами, которых он даже не видит — куда опаснее, когда опасность прячется, чтобы атаковать неожиданно, ударить сильнее по расслабленным мышцам. Он летит и не чувствует, что рассекает воздух — вакуум, заглядывающий в его глаза, молча и безучастно. Он даже не заговаривает с Феллом, что предстаёт перед ним макушкой вниз, о его полёте — он мог бы предупредить о скором конце или рассказать, что встречать землю или любую другую поверхность головой — затея отвратительная. Только ему совершенно неинтересно. Ему всё так же плевать, когда в его пустых от скуки глазницы отражением полыхает пламя, в котором заживо сгорает Фелл. Его даже крики, которые стекленеют в горле и бьются, разрезая связки и выходя без единого звука из искривлённых губ, не забавляют — он отворачивается, когда чужое отчаяние оставляет всполохи лишь сильнее и Азирафаэль бьёт почерневшими руками по телу, раззадоривая аппетит огня — его личного, вырвавшегося из-под ключиц. Его же даже на ухмылку не выбивает, и Азирафаэль тонет, пытаясь сплюнуть хотя бы один звук. Он просыпается с криком. Достаточно громким, чтобы услышать себя. Азирафаэль теряется в ощущении вновь текущего времени, мечущимися зрачками цепляясь за реальность комнаты, и рвёт свой голос, тут же затыкая ладонями рот — куда более надёжный способ, когда осознание течёт по венам с максимальным сопротивлением. Фелл слабо верит своим глазам и размытым эскизам мира, отдаваясь всё чаще усталости, что смыкает веки. Там темно — спокойно, тихо, почти безопасно. Потому что нет выедающей черноты — только уставшая серость — и можно пошевелить кистью. Поэтому он замечает рыжую макушку перед собой с явным запозданием — Кроули уже сидит перед ним, заливаясь быстрыми фразами, пытающимися выяснить причину ночного пробуждения. Азирафаэль только морщится, не умея соскрести с кожи достаточно сил, чтобы внятно рассказать всё. Да хотя бы одним словом описать, чтобы прервать чужое волнение напротив. Энтони без очков, и у Фелла губы дрожат слабой улыбкой от собственной глупости — разбудить человека и заставить быть рядом с собой, какой кошмар. А следом — он уже весь дрожит, когда кашель рвёт его лёгкие и льётся в рот. Азирафаэль не знает, сколько времени прошло, когда Кроули внезапно замолчал и оказался совсем близко — Фелл слышит, как заходится чужое сердце между приступами. Энтони прижимает его к себе, и он чувствует чужие руки, останавливающиеся чуть выше поясницы, чтобы осторожно ползти вверх, каждый раз возвращаясь. Медленно, терпеливо, слушая перекатывающийся кашель в чужой груди. Когда Азирафаэль может вдохнуть прерывающимся глотком, Кроули тихо, стараясь не тревожить восстановившуюся тишину, рассказывает, что вчера всё разузнал о предстоящем браке. На секунду запнувшись о тихий смешок, он выкладывает, что их случай подразумевает церемонию в ближайшее время и что, если он завтра выложит им на стол пару подтверждающих справок, то их могут расписать к концу недели. Фелл медленно кивает, прячась лицом в его плече — позволяет себе быть слабым на этот вечер. Только между ними, только один раз, пока никто не видит — и он окончательно расслабляется, так и не открыв глаза. Азирафаэль ведь и без прямого взгляда прекрасно представляет своего друга: его обычно приподнятые брови, ненавидимая им однодневная щетина и выбившаяся охра волос по вискам. Он знает его слишком хорошо, чтобы довериться, чтобы позволить остаться рядом и поверить каждому слову. Чтобы забыться рядом с ним и не гнать сон, когда Кроули тихо говорит, что будет с ним, пока тот не уснёт вновь, и тянет одеяло ближе к нему. Последнее, на чём Фелл успевает сжать пальцы — мысль о том, что после клятв всегда идёт поцелуй.