сказка в заднем кармане брюк

Кроули сдерживает обещание — сборник ежедневно целует вензелем его ладони. Азирафаэля затаскивают по кабинетам, просят раздеться или рассказать о течении болезни, а он, шевеля лопатками на белой клеёнке, думает о том, смогут ли брат с сестрой унести с собой все советы умирающей матушки. Энтони останавливается до конца — за несколько страниц или абзацев. Неважно — он точно знает, что Фелл в жизни сам не притронется к финалу и что завтра Кроули сделает так же. Это как стимул, как обещание завтрашнего дня. И, конечно, как Кроули — точно его стиль. С трёх до четырёх ежедневно. Азирафаэлю отмерено около трёх раз, если дату не изменят в последний момент. В первый день Азирафаэль опирается на сплющенную подушку, пока Кроули откладывает очки, а не угаданная синоптиками серость осыпается на плитку. К нему сегодня лично заходил его врач, веснушчатый молодой парень, о щербинке между передними зубами которого знала вся больница — больно часто улыбался. Фелл сам в этом убедился, пока тот выдавал ему несколько направлений. Пару анализов и обследований. Ничего особо страшного. Даже если сестра думает о предательстве своего брата ради мимолётной выгоды. Во второй раз Кроули кивает ему, оголяет глаза и называет мышью больничной. Фелл не обижается и, пока Энтони пытается с первого раза открыть на нужной странице, пересказывает результаты своих анализов, почти не пользуясь медицинскими терминами. За него это делает Кроули с едва заметным смешком. Всё в порядке, потому что сестра выбрала брата — они ещё не успели дойти до момента, когда последний сбегает от неё с едва продуманным планом. Всё ведь хорошо, Кроули рядом. А о том, что будет завтра вечером, не вспоминают. Всё будет завтра, не сейчас, когда Энтони сидит у него в ногах и говорит что-то про цвет пятен на листьях. Он не позволяет себе думать про страх до последней оформленной мысли. Чтобы проснуться придавленным им к матрасу почти до основания кровати. Когда Азирафаэль открывает глаза, он думает, что там его ждёт новый мир. Который дёргается от всего и помнит только об обратном отсчёте. Которой помнит, что сегодня должно случиться, — обязательно отмечено красным в календаре. Он ждал, что небо надломится и пластмассовыми плитками сложится к его ногам неровными стопками. Солнце перегорит и будет отсвечивать остывающей спиралью. Хотя бы звёзды крошевом на его руки — ничего. Ничего. Прояснившееся с третьего утра с плоским лучами ничего. Мир продолжает мерно дышать сквозь пухлые губы и лениво заглядывать в окна, где нет штор. Азирафаэль протягивает обрубленным треугольникам света свои ладони и замерзает — мир без него не кончится. У мира даже свойства такого нет — замечать. Фелл и раньше знал, что мало кто его после вспомнит, но не думал о таком масштабе. Кроули он встречает молча. Кроули, который не снимает очки. Кроули, который садится рядом и не убирает упавшую на лицо прядь. Кроули, от которого тоже пахнет страхом. — Помнишь, на чём мы остановились? — Энтони даже символично не поворачивает к нему стёкла. У него бумажный измятый голос — Кроули пытается это скрыть полукашлем. Он берёт книгу и прижимает к коленям, раскрывая. Страницы не слушаются: мнутся, изгибаются, едва не рвутся. — Кроули, — Фелл не соберёт сил на полноценный звук — надеется, что чужое состояние компенсирует. Он не знает, что сказать, — это обычная словесная пробка. У неё нет ни продолжения, ни другой цели. Только заглушить свою панику — она крикливая и постоянно возмущается. Пару звуков достаточно расползаются по всему объему помещения, отлично забивают слух. Так ещё и остывают в мыслях не так быстро — хватит, чтобы придумать новый способ. Кроули не реагирует — то ли правила игры знает, то ли сам проигрывает перегрызшим цепь эмоциям. Он всё листает, листает, листает и никак не может найти то самое место. Будто его и вовсе нет. Оно было вчера, когда всё было в порядке, когда у Азирафаэля было в арсенале «завтра». Наверное, Всевышняя решила их избавить от последней вещественной связи с миром, в котором все останутся. Кроме Фелла, конечно. Будто сегодня он уже достоин только симуляции жизни, объедков реальности. Мол, зачем тратить хорошо проработанный материал на того, кому через пару часов уже это всё не понадобится? Азирафаэль сглатывает и вдруг чувствует, как по горлу сползает желание. Желание почувствовать, что он всё ещё тут, что он всё ещё жив. В последний раз, чтобы после не жалеть, чтобы оставить там точку сохранения и заменить этим вечность после. Хотя бы пару секунд — он всё запомнит, ему хватит. Желание падает в желудок, зарывается в альвеолы и сворачивается вокруг рёбер. В нём силы больше, чем во всём Фелле. Который не знает, что сможет его успокоить. Умирать с ним под языком и в глазных нервах будет ещё больнее. Это последний день, когда можно всё, а после будут вспоминать только самое лучшее. Сегодня Богиня закроет глаза и вычеркнет что угодно из его личного списка грехов. У каждого ведь есть право на миг перед тем, как тело станет тяжёлой грудой с первыми признаками гниения. У каждого, только не все знают о нём. Эта мысль рождается быстрее, чем он успевает скользнуть ресницами вниз. Она главная, она кричит от болезненного первого вдоха и тут же вгрызается в сердце. Как будто она всегда там была. — Поцелуй меня. — Что? Азирафаэль не узнаёт себя, голос, тихий сиплый выдох, оторвавшийся от его губ. Это не он, это яд, это желание, мысль, последний день — это то, что сейчас заставляет его резко повернуться к Кроули, намертво сжать пальцы на его фантомном взгляде и позволить словам капать с языка без возможности остановиться. — Поцелуй меня. Пожалуйста, — он смотрит, смотрит, смотрит на Энтони, как удивление обсыхает на его скулах, как он сжимает губы, как сводит брови, а затем поднимает. — Знаешь, я ведь так и не нашёл любовь всей своей жизни, так что тебе будет доверен мой последний поцелуй. Мне придётся коротать вечность там, — подбородок с едва начинающимся светлым волосом стал немного ближе к одной линии с носом, — или там, — направлять взгляд на бледную плитку Азирафаэль не решается. Как будто эфирно-оккультные решения можно сглазить. — В любом случае будет полно времени, чтобы вспоминать. Пожалуйста, — голос ударяется о железный край койки и трескается, жалобно, исковерканно. Фелл, кажется, хочет сказать что-то ещё — про невероятную тоску загробной жизни или обречённость даже после смерти — но Кроули упирается ладонями рядом с его белыми холщовыми бёдрами быстрее. Он видит, как заходятся мелкой рябью мышцы пальцев, а потом Энтони касается его губ. Прижимается легко — едва кожа соприкасается. Но Азирафаэль, прикрывая глаза, чувствует всё. Как Кроули сначала замирает, будто давая Феллу право выбора — остановиться здесь и сейчас или же продолжить — а после медленно скользит по его губам. Мягко, до задрожавших артерий и вен мягко. Так нежно, что Фелл, забывшись, отдал бы свой шанс остаться в раю за одну память об этой нежности. Как будто это правда что-то значит. Желание податься вперёд сильнее, вжаться так, чтобы после распознать границы было нельзя, гладит Азирафаэля по щекам и запутывается в коротких кудрях. Но он не себе не позволит — не сможет. Всё его устало-бешеное, вымотанное существо разом смолкло, во все серые глаза смотря на Кроули и не дыша. Фелл бы мог задуматься о том, почему ему так хочется проследить пальцами линии роста волос на чужих висках. Мог бы, но вряд ли бы нашёл что-то интереснее обычного механического интереса, пошаговой инструкции. И то — уже после. Сейчас его целовали в последний раз, распятым на больничной простыне перед всем миром. И теперь не миру, а ему на всё плевать. Мир может кончится за его спиной или вспыхнуть прожорливым огнём — Азирафаэлю всё равно. Его мир сейчас границами облепил приподнятые плечи Кроули и его, Фелла, поджатые ноги. Они могли бы ограничиться одними губами — Азирафаэль не был бы против. Тонкими и пропитанными чем-то невесомо-родным. Как мышечная память о том, в какую сторону открывается дверь в родительском доме. Когда Кроули отстраняется, Фелл думает, что отмолит за Энтони всё, куда бы он ни попал. — Это точно не последний твой поцелуй, — он говорит тихо, как будто одним слишком резким звуком можно оборвать всё. Азирафаэль думает, что мог бы шептать всю жизнь, лишь бы его друг оставался всё так же рядом. — И ни в какой ад ты не попадёшь, даже не выдумывай, ангел. Фелл слабо улыбается, почти не замечая этого. И, когда его просят вдохнуть и начать считать, между цифрами он думает, что Кроули мог быть и прав. А потом его не жуя складывает за рыхлую щёку темнота. — Я уезжаю. — Я знаю. Кроули горбится, упираясь уже занозёнными пальцами в деревянный пол. Азирафаэль не смотрит — он и так всё это знает. Успел выучить за столько лет. Потом морщиться будет. Да и зачем смотреть, если Энтони всё равно снова прячется? Это трусливо и жалко, — хочет думать Фелл, но только вспоминает, что у Кроули была привычка протирать стёкла о его, Азирафаэля, незаправленные края рубашки. — Надолго? — Тебе правду или чтобы полегче было? — Правду. Они сидят на крыльце местного сумасшедшего, потому что он снова уехал ловить ведьм в соседний лес. Им точно никто не будет мешать, а это то, что нужно, когда слова хуже угловатых камней в горле. И набито уже под завязку. Они долго откладывали этот разговор; каждый из них всё понимал, но всё раз за разом переносилось на завтра, места и времени никак не находилось, да и казалось, что обсуждать-то особо и нечего. А потом они оказались здесь, и отъезд уже капал слюной на их плечи. — Навсегда, скорее всего. Это же, ты понимаешь, учеба, а потом там же работать начну. И укоренюсь в итоге, — Азирафаэль не отвечает, подтягивая руки локтями к себе. — В этом месте ни жизни, ни будущего, и ты сам это знаешь. Помнишь, как мы с тобой о будущем разговаривали? Ты мне что сказал? Про дыру и отсутствие возможностей? — Кроули дёргается следом за бегающим взглядом — Фелл чувствует, как его собственные страхи, опасения, неуверенность сотнями оправданий тают на языке. — Я не думал, что ты правда уедешь, — у Азирафаэля пустеет голос. — Точнее, я знал, да, помнил об этом, да, но не понимал. — Я сам не слишком сильно пока в это верю. Может, меня ещё не возьмут. — Возьмут. — И то верно. Кроули сберегает для себя ещё несколько секунд молчания, а потом его пальцы оказываются перемазаны в излишне внимательном взгляде. Он быстро роется в карманах, постоянно вываливая что-то на доски и тихо чертыхаясь. Азирафаэль сам всё прекрасно знает: они растут в дыре, проклятой каждым более-менее уважающим себя святым. Точнее, уже выросли. А у Кроули ещё и крылья прорезались — Фелл свои старательно прятал, потому что ему нельзя. Да и не понадобятся — вся семья была и жила здесь, он-то куда денется? Ему быстро вырвут рулевые и бросят куда-то вниз — даже на приземление не посмотрят. — Куришь? — Энтони наконец находит тощую пачку и, стянув крышку указательным, протягивает Феллу. — Нет. И тебе не советую, — даже не зло — устало. Раньше бы Азирафаэль долго говорил о вреде — до первой сигареты под «давай, а то сейчас в нервный обморок хлопнешься» ещё больше года. — Кто же там обо мне заботиться будет, а? — у него губы тянутся грустноватой улыбкой без звука, но Азирафаэль не слышит, не видит, не замечает. Ему нужно досчитать до трёх, чтобы собраться. — Ты же меня не забудешь? — за его спиной непропорционально смешиваются краски и выходит чёрный; перед лицом — короткий красноватый и пару щелчков. — Боже, ангел. Мы в двадцать первом веке, а у тебя мой номер, моя почта, и найти меня труда не составит. Как я тебя забуду с таким-то набором? — Кроули быстро выдыхает первый дым в сторону. Азирафаэлю страшно не нравится, что его друг начал курить, — если бы он оставался, Фелл бы обязательно запретил ему даже думать о сигаретах рядом с собой. Но сейчас обострившееся от обиды чувство неуместной гордости запретило ему даже заикаться о подобном — только выражением лица. — Да и знаешь. Если бы я даже в голые степи без намёка на связь уезжал, всё равно бы не забыл. — Посмотрим через пару лет, — август тянет пальцы к носу и зажимает, чтобы не чихнуть, — переохлаждение и слишком быстрая реакция. Кроули начинает выискивать глаза Фелла так, будто это было последнее, что он увидел, прежде чем ослепнуть. Как будто это правда что-то значило. Или ему просто слишком сильно хотелось что-то себе доказать — до Азирафаэля и его убеждений ещё далеко. — Я, — бурлящие звуки цепляются и виснут на выбившихся из хвоста двух прядях, — я ведь… Это просто… — Да, это правда очень просто. Кроули не пытается его остановить, когда Фелл уходит, а после, на вокзале, путает с другим кудрявым мальчиком и отчаянно ему машет до последнего. Азирафаэль плохо помнит первые часы после того, как он очнулся. Подобия слов, которые складывались в просьбу санитара не пытаться встать, узость коридора и сгорбленный штатив у изголовья. И ещё что-то, о чём он так и не смог вспомнить. Возможно, у него слишком сильно кружилась голова, и часть мыслей вывалилась на кафель. Когда начинает рвать грудь тягучей болью, Фелл уже почти может связно отвечать. Хватает даже на согласие на обезболивающие. Чтобы вдохнуть одним разом, а не раздробленной серией, и не искать другого облегчения на белой в складках простыне. Время к нему возвращается позже — он узнаёт, что уже час. Запоздалые опасения из-за того, что он мог бы очнуться позже четырёх, обиженно шипят, но отворачиваются. Они тоже хотят увидеть Кроули. Конечно, Азирафаэль даже не сомневается, что тот придёт. Это ведь что-то большее, чем очевидное. Даже не из-за того, что Энтони ему обещал быть рядом. Кажется, Рафаэль, его врач, тоже что-то успел заметить. Возможно, даже лапароскопически. — И снова доброго дня, мистер Кроули, — врач привычно улыбается до узкой щербинки. — Я не Кроули, — Азирафаэль роняет головокружение, на пару метров в секунду сбавившее скорость вращения, в сторону Рафаэля, — я Фелл. — Ох, родной, извиняйте: в жизни бы не подумал, да и решил не проверять. Но раз Вы и такие мелочи подмечаете, значит, всё очень даже ничего, — врач выставляет аккуратно-длинный указательный палец и легко потрясывает им, прищурив правый глаз. — Кстати, небольшой секрет: Вы бормотали его имя, пока не отошли. Но это только между нами. Фелл слабо приподнимает брови — почти вынужденная реакция. Он почему-то почти не удивлён. Кажется, что это само собой разумеющееся. Потому что Кроули с ним всегда рядом? Потому что это его лучший друг с первого предложения подобрать только-только созревшие яблоки у соседского забора? Потому что он ему жизнь спас? Азирафаэля любая причина устроит. — И каковы мои шансы? — после пары контрольных вопросов о его самочувствии Фелл всё же переступает через страх, для которого нет личного пространства и ничего святого. Всё-таки раз он сейчас может вдохнуть — больно, конечно, но это лучше каждого придуманного им варианта. Да и наркоз, оказывается, обостряет смелость. — Сколько у меня ещё времени до, — Азирафаэль несколько раз проскальзывает ногтем указательного до кожи у основания пальцев и слушает, как сердце бьётся перед новым вдохом, — до смерти? — Ага, так Вы у меня и умрёте — разбежались, родной, — по-доброму усмехается Рафаэль. — Я Вам назначу кое-что — не слишком приятное, но эффективное. Вашему супругу я уже говорил об этом, а Вам — только сейчас, чтобы лишний раз не волновались. А ещё прописываю нос не вешать — прогнозы достаточно благоприятные. Азирафаэль сам едва слышит, как шепчет «боже» — его глушит успевшее заплесневеть исступление. Неокрепшее, но цепляющееся за него так, что, кажется, и грудь разворотит. Фелл думает, что и сам его не отпустит, и встречает Кроули с каждый раз разгорающейся заново улыбкой. Всё напряжение Энтони сползает со спины, плеч, рук, когда он видит Азирафаэля. Он тут же оказывается рядом и тянется всем корпусом, расставляя руки, но, замечая кольцующуюся трубку капельницы, останавливает кисти у расслабленной ладони Фелла. — Ты в порядке? — Азирафаэль едва различает вопросительную интонацию — это почти первородное утверждение. Кроули приподнимает в руках его пальцы и выдыхает, уронив обрамлённый теплым рыжим лоб ближе к его рукам. Фелл чувствует, как его друг выдыхает, и кивает. Сначала один раз, а потом ещё. И ещё, и ещё раз — это правда, которая заслуживает этого, которой не нужны ни слова, ни сотня сильных аргументов. Он слышит, как приглушёнными кусками вырывается смех — Кроули улыбается, точно улыбается. — Прости, — Азирафаэль выдыхает достаточно тихо, но Энтони слишком близко, чтобы не услышать — Фелл хочет, чтобы он услышал. — Что случилось, ангел? — Энтони тут же поднимает голову, пока на лице проступает волнение. — Прости, что до операции вёл себя, — Фелл перевешивает взгляд на прокрашенную наслаивающимися мазками стену, — не самым адекватным образом. — Ангел, ангел, послушай, — Кроули начинает легко водить большим пальцем по его коже, — тебе не за что извиняться. Ты ведь ничего страшного не сделал — всего, — усмешка на губах Кроули переползает на левый край, — всего-то ничего. Я на самом деле тоже тогда был не в лучшей форме. Я должен был тебя поддерживать, а в итоге у самого страха до чёрта. Я знал, что всё будет хорошо — мне лично Рафаэль говорил, что не о чем особо волноваться. А у него врачебное кредо — честность. Но всё равно я боялся за тебя. Слава богу, что зря, — Азирафаэль, протащив взгляд по полу и основанию койки, решается посмотреть на него. — Я всегда переживал за тебя, на самом деле. — Но почему-то письмо тогда первым написал я. — Я думал, что ты меня больше ни видеть, ни слышать не захочешь. Хотел тебе время дать остыть — ты ведь даже проводить меня не пришёл. — Забавно было бы тебе из прошлого увидеть тебя сейчас, — Кроули чуть поджимает губы и, ещё раз прокатившись пальцем по кисти Фелла, убирает руки. Азирафаэль сминает ладони, думая о том, что теперь у него есть не только сотня воспоминаний, возвращаемых реверсом к началу. — Ты представляешь: у меня появилось будущее. — Да, — Энтони снимает очки и трёт глаза. — Так что начинай строить планы — жизнь уже не за горами. — Значит, у меня правда есть шанс? — и Кроули кивает ему, пока что-то чертовски живое и совершенно, отчаянно смелое само поднимает голову у него где-то между артерий.