сказка в заднем кармане брюк

Любовь — ужасное лекарство. Его выписывают, либо когда врачу совсем плевать, либо когда ничего другое не помогает. Хотя по действию в любом случае как глицин от невроза. Азирафаэль не думал никогда, что любовь правда может спасать. Это красивая сказка, это что-то из детства, это о ком-то другом с более коротким и запоминающимся именем и с удачей в лучших подругах. Он привык только мечтать о ней, но не получать, тянуться до напряжения в каждой мышце и опускать руку, пока к пальцам ластится пустота. Он только в старшей школе узнал, что родители могут говорить о любви не раз в год на день рождения и их внимание не нужно пытаться заслужить. Он помнит, как задумался, почему Кроули зовёт отца папой. Азирафаэль не спрашивал. Сначала не знал, как задать вопрос, потом никак не мог найти момент, а после не хватило времени. Кроули уехал и случайно оставил в заднем кармане все попытки Фелла погрузиться по локти в чужой мир. Как в сказку, где Энтони — принц с сердцем на перевес, смышлёный ученик или юный Голиаф. Его реальность каждый день пусто смотрела на него большими рыбьими глазами из зеркала. Сказки не бывают серыми, в сказках по первичным признакам можно легко найти отрицательного персонажа, сказка не принимает вопросов о несоответствии с повседневностью. В сказке любовь — это награда. Азирафаэль часто плакал по ночам и под рождественскую ночь думал, что, может, он не из этой семьи, может, это вовсе и не его родители, поэтому он нелюбимый сын, ошибка, случайность, обуза. Ему было около десяти. А наутро мама оставляла что-то приторно-сладкое около подушки, а Фелл всё надеялся открыть глаза и нащупать под хлопком ее любовь. Хоть какую: можно тощую, разодранную неудачным браком и постоянными воспоминаниями о той истории в студенческие годы, забивающую пылью рот и глаза, дышащую только с кислородной маской и не способную даже укусить рассыпающимися белым кафелем зубами, но любовь. Азирафаэль был готов прижимать ее к себе холодным утром, позволяя цепляться ломкими пальцами за пижаму, был готов не спать всю ночь, прислушиваясь к ее неглубоким вдохам через раз, был готов терпеть отсутствие аппетита и ждать, пока она откроет ссохшиеся губы для новой почти остывшей ложки. Он был готов на всё, но любовь так редко выпадала ему. Мама заменяла ее четким планом на его жизнь и скупой заботой без лишних прикосновений, но с хорошей памятью на даты. И оплошности. Мама помнила всё, с чем к ней обращался сын, будь это волнение по поводу роста или желание быть ближе к книгам всю жизнь. Она бросала несколько слов, за которые отчаянно цеплялся Азирафаэль, а после, начиная злиться, попадала тонко опиленными ногтями точно по особо ослабленным местам. Фелл слишком быстро начинал чувствовать, как глаза изнутри разъедает крупными овальными слезами. Азирафаэль не помнит, когда последний раз звонил маме. От их того разговора он до сих пор морщится, чуть прищуривая глаза и тут же прося перевести тему. Кроули столько же не упоминает её имя. Он гораздо больше беспокоится о настоящем, о восстановлении после операции, о прогнозах Рафаэля, о планах на дальнейшее лечение и о вовремя поменянной капельнице, пока он рядом. Азирафаэль, послушно вставая каждые несколько часов, опирается на руки Кроули во время посещений и думает, что лучше бы, раздвинув ребра, ему вместе с опухолью вырезали тоску по детству, когда было легко снова уверить себя, что всё в порядке. У него есть настоящее. С первыми холодами и назначенной химией с циклами по двенадцать дней. Кроули предлагает сразу побриться на лысо вместе, как хотел шестнадцатилетний Энтони, но Азирафаэль отказывается. — Могли бы тебе такой модный парик найти. Ты же не знаешь, пойдёт ли тебе чёрный? А рыжий? — Фелл посчитал это издевательством в крайней степени — Кроули пришлось извиняться передачками с восьми до полвосьмого. Через пять дней ему разрешают выписаться до начала терапии, и Кроули даже не слушает его, когда спустившийся к нему Азирафаэль попытается не отдать сумку. — Не выставляй меня плохим супругом! — смеётся Энтони и придерживает для него дверь. Кроули знает, что отпустили ненадолго, но Азирафаэлю важна даже короткая передышка. Даже если квартира друга не могла стать домом. Фелл чувствует, как воздух, растопыривая пальцы, проползает в лёгкие. Его предупреждали, что будет больно, и ему кажется, что горло шелушится изнутри от пересохшего кашля. Кроули позволяет поймать его за локоть и переждать приступ. Ему сказали, что онемевший шов — это нормально, и он короткими неглубокими вдохами успокаивает дрожащую грудь. Когда Азирафаэль падает лбом до чужого плеча, Кроули говорит, что скоро всё пройдёт. А он всегда рядом, если что. У Фелла не хватает сил кивнуть, когда он проскальзывает кожей по флису, касаясь щекой и дыханием. Кроули всё понимает, и Азирафаэль знает это. Энтони звонил ему каждый день после операции, ближе к вечеру. Даже навещая его, даже слыша почти только собственный голос. Да, его ладони оказались сжаты будущем, которое, оказывается, могло у него быть, но Азирафаль чувствовал себя таким слабым. Ему кажется, даже завтра слишком легко может раздавить его, переломить позвоночник, продавить закрывшийся родничок. Оно было таким тяжелым, что легко бы продавило его грудь; таким объёмным, что залилось бы через горло и позволило бы всему телу распухнуть, а коже лопнуть. Азирафаэль закрывал глаза, медленно устраивая рядом перебинтованную руку с катетером, и касался голоса Кроули. Ему говорили, что будет в порядке, и напоминали, что даже он сам сразу после заявлял об этом. Фелл обещал ему чуть позже поверить в это снова.

***

Кроули протягивает Азирафаэлю шарф и говорит, что он дочитает потом. После их прогулки по новой аллее в соседнем парке. День перегорит уже к половине шестого, поэтому времени на раздумья никак нет. Фелл знает, что не сможет сопротивляться, даже если сейчас всего час. Ветер разлюбил красавицу-лето и теперь заботится о своей выгоде рядом с угловато-худой осенью, потеряв на улицах последний цветок. Азирафаэль прячет руки в карманы и надеется, что холод отцепит пальцы ощущения, что всё перед ним нереально, когда Кроули замолкает. Даже если ни разу глаза не подводили его и, видя расчерченный ресницами мир из-под век в первые секунды, он не оказывался вновь за несколько часов до операционной. Фелл пустовато обещает себе, что всё будет хорошо, но не признаётся, что не верит. Что знает о бережном отношении Создательницы к его судьбе. Ему всё ещё страшно, пускай и не до паники, слёз и необдуманных решений. Какой ценой ему достанется жизнь? И будет ли она причиной бороться дальше? Или умирать в мире, в котором дома кажутся вырезкой для моделек из журналов, не будет так страшно и холодно? Азирафаэль пережёвывает каждый из подобных вопросов вместе с сбалансированным питанием настолько, чтобы буквы не могли ещё хотя бы несколько часов ждать от него ответа. Это существенное дополнение к диете, и он думает, что сплевывать с разговором может быть эффективнее и полезнее. Останавливаясь около ограждения перед прудом, Фелл позволяет холоду пристать к ладоням и укладывает руки на перила. Через десяток метров от него ничем не отличимые от плоских пальто до щиколоток и колен и шарфы. Он так и не смог к этому привыкнуть; хочется несколько раз быстро моргнуть, чтобы убрать наклеенный на склеру чужой мир. — Спасибо, что тогда, перед операцией, ты, — пальцы вжимаются сильнее в сходящую ломкими закруглёнными комьями краску, — для меня, ты тогда, — это важно для них обоих, это нужно, он уже давно хотел сказать об этом. И это хоть немного отвлекает от безобъёмных расчерченных деревьев, морщащейся воды и низкого неба. — Я понял, ангел. Тебе не за что благодарить меня, — плечо Кроули в нескольких сантиметрах от его. — Это был один из самых лёгких вариантов уменьшить твоё волнение. Я же видел, в каком ты был состоянии. Так почему бы мне не сделать то, что хоть немного успокоит тебя? — Это не самая, скажем, ординарная просьба, дорогой, понимаешь? — Азирафаэль легко прикусывает нижнюю губу почти у края. — Я думаю, тут более, чем уместна благодарность. — Давай я ещё начну благодарить тебя за то, что ты мне в старших классах пересказывал Брэдбери перед сочинением, — Кроули точно улыбается. Азирафаэлю даже не нужно ради этого отводить взгляд от кажущегося некачественной наклейкой планирующего листа. — Тогда ты выражался на языке украденных яблок. Сколько ты мне тогда притащил? — Это была ничейная яблоня, не надо на меня наговаривать, — рядом с руками ложится вторая пара ладоней. — Я же знал, что в этом случае ты не примешь. Но даже это лучше пустого круговорота благодарности. — Ты недооцениваешь силу слова «спасибо». — В большую часть слов, которые ежедневно сыпется на тебя, вкладывают архетипичный смысл, который не имеет ни силы, ни веса, — Кроули вздыхает, пока Азирафаэль думает о том, что он может легко коснуться чужих рук. — Этим удобно отвязывать от себя ожидания людей. Мол, я же сказал «спасибо» или «я люблю тебя», что тебе ещё от меня нужно? — Ты знаешь способы признания в любви без этой фразы, дорогой? — пальцы вздрагивают и расслабляются; Фелл оборачивается к Кроули. Его пальцы, если коснуться которых, можно ещё сильнее убедить себя в реальности мира вокруг, всё ещё лежат рядом с его. — Их полно, тебе ли не знать. Да, в ней нет ничего плохого, но, когда всё останавливается только на этих трёх словах, это не любовь, — Энтони кривит нос до приподнятого уголка губ. Азирафаэль думает, что случайно коснуться ладони всё же легче, чем лица. — Что угодно, но не она. — Я понял, о чём ты, Кроули. Но я правда благодарен тебе за всё. Мне ты веришь? Что это не формальность и не пустая болтовня? — Конечно, ангел. Я всегда верю тебе, — губы Кроули расслабляются. — Кстати, Азирафаэль, хочешь услышать причину? То, что я обещал тебе перед операцией. — Но я ведь ещё не полностью здоров, а это было главным условием, — Кроули убирает руки, и Фелл всем корпусом поворачивается следом, заводя руку вперёд дальше, чем требуется. Он успевает коснуться раньше, чем Энтони прячет их в карманах. Кожа холодноватая, живая, настоящая. Азирафаэль не уверен, что это правда помогло, но у него на пальцах пару секунд греется ощущение чужой ладони. — Можно сказать, я поражён, но хорошо, я тебя понял, — Азирафаэль улыбается, мягко растягивая сухие губы, и забывает посмотреть на деревья напротив. Он думает о яблоках, любви и Кроули в старшей школе, когда Энтони предлагает начать движение в сторону дома. Когда Кроули достаёт одну руку, чтобы поправить очки, Фелл не сразу замечает, как что-то узкое и прямоугольное выпадает из его кармана, вжимаясь в прибитую пыль. Энтони накрывает что-то черное и длинное указательным, средним и большим быстрее, чем Азирафаэль вдыхает с бесноватым ветром догадку. Липкую настолько, что язык вязнет у нёба. Первые люди не успели провести с Богиней достаточно времени, чтобы понять, что такое любовь. Они чувствовали что-то похожее на то, как ласково вжимается сырая земля в ступни, как огонь не достаёт до их протянутых в интересе пальцев, как первый зверь ведёт мокрым носом по коже рук. Что-то внутри, в груди, куда не добраться ладонями, куда не заглянуть, старательно распахивая ресницы. Они сидели друг напротив друга и никак не могли объяснить, что такое любовь. Ни одно слово, ни один звук, ни один жест не подходили настолько, чтобы описать это чувство в полной мере, так, чтобы каждый закричал в согласии и сказал «да, да, это оно, точно оно!». Первые люди смотрели, как утихает первая гроза, как не загорается камень в отличие от коры и как небо становится похожим на ранние бутоны цветов из потерянного рая, и всё никак не могли очертить любовь. Такую загадочную, но такую необъяснимо теплую, нежную. Может, решил кто-то из них, дело в том, что Богиня не хочет, чтобы они это знали. Как с причиной не есть плоды с того древа. Что-то очевидное, но не имеющее точного описания здесь, у них. Для Неё это, конечно, понятно — Создательница бы смеялась, если бы узнала, как Её дети пытаются самостоятельно познать любовь и её суть. Но для них, глупых и не знающих ничего о мире вокруг и о себе, это было главной загадкой после слёз Богини с небес. Поэтому они решили описывать любовь не через смысл или значение, а через ощущения. Они быстро заметили, как меняется их тело, мысли, глаза и щеки, когда это чувство касается их большими ладонями без мозолей. Медленно, постепенно они начали наблюдать за собой и человеком напротив, чтобы уловить, понять, запомнить. Пока у них была твёрдая уверенность, что любовь точно водит пальцами им по рёбрам, а после замирает в горле, под подбородком. Больница снова хмурится и бездумно глотает вернувшегося пациента. Она почёсывается в обеденный перерыв, когда по венам-коридорам снова идут в обоих направлениях и оседают где-то под селезёнкой. Она так же молча открывает застеклённый рот, когда после данного обещания зайти завтра сразу после окончания первого сеанса химиотерапии кто-то здоровый толкает от себя дверь. Всего-то день. Ей всё равно. А затем Азирафаэль оказывается в своей палате без сил и надежды. — Не вставай, — у Азирафаэля едва не подгибаются локти — Кроули оказывается у его места быстрее, чем он тяжело валится на спину и отплёвывается сухим бесформенным кашлем. — Тихо-тихо, ангел. — Кроули, я это не вынесу, я не могу, это ужасно, — он начинает говорить, быстро и едва позволяя воздуху коснуться губ, как только снова может сделать вдох. Едва Энтони подтаскивает стул к изголовью и становится гораздо ближе. — Мне не хватит сил, я умру прямо там. — Я всё знаю, Азирафаэль, всё знаю, — у Фелла дёргаются губы, и он не замечает, как морщится, рвано водя подбородком из стороны в сторону. — Это последний шаг к твоему выздоровлению, помнишь? — Кроули подаётся вперёд, опираясь локтями на бёдра. — Да, я не смогу в полной мере тебя сейчас понять, но я знаю, насколько это страшно. Поэтому я с тобой, я рядом: тебя не бросают наедине с болью. Ты справишься, а я всегда буду рядом, чтобы поддержать. — Я не смогу так долго протянуть. У меня нет больше сил. Я не вижу в себе ничего, кроме слабости, — Азирафаэль чувствует, как слова извиваются, дрожат, сокращаются следом за мельтешением вдохов и как спокоен голос Кроули. Даже если напускно, даже если ради него — Фелл жмурится до механической боли между век. — Мне стало плохо с самого начала и становилось только хуже. Я постоянно наклонялся, потому что меня всё время тошнило. Знаешь, следом за душой и весь желудок. — На месте твоя душа, не волнуйся. Здоровее всех будешь. — Если доживу. — Доживёшь, — Кроули кажется ещё ближе, и Азирафаэль поворачивается к нему, соскальзывая с подушки. — Точно доживешь. — Я не справлюсь, Кроули, я не справлюсь, — у него не хватает сил удержать удивление на губах, когда голова касается не холодного хлопка, а расправленной ладони. — Мне говорили, я знал, что будет тяжело, но настолько, — у него сохнет голос, и каждое слово первыми и последними буквами упирается в хрящевые полукольца. Азирафаэль так и не открывает глаза и хочет уронить всё, с чем не может справиться, всё, что больше его мирка в три тома и пять изданий, на теплую расчерченную кожу. Его боль покажется такой маленькой и впитается в чужие пальцы, затихнет под скруглёнными ногтями. Останется только отпечаток от плаксивого голоса. Всё будет хорошо. А сможет ли он в это поверить? Через час, два, день, когда он снова проснётся или снова заденет жёлтый пластик катетера? Если сотня беспристрастных согласится или всего один столько же раз подтвердит? Десятки слов, звуков — окажется ближе рёбер для него? Чтобы верить сильнее, чем своим мыслям? Ты справишься. Слишом пусто, плоско, далеко — не про него, не для него, без единого шанса. Он не видит, не понимает, не чувствует — как дислексик над романом, как близорукий перед расписанием поездов, как психопат перед чужими слезами. Буквы вспухнут и исчезнут — он останется с болью снова один на один. И литры крови смешаются с ядом, тошнота оцарапает горло, слабость перережет Ахиллово сухожилие. Чужие пальцы прижимаются к покатой коже шеи, где она переходит в подбородок. Азирафаэль устало, на выдохе думает, что никогда раньше не замечал, что в прикосновениях всегда было больше пустого трения. Почему Кроули стремился коснуться его? Плечи в рубашке, запястья под пуговицами, полоса не загорелой с прошлого лета кожи над белым носком. Это кажется настолько очевидным, что отражается угловатым рикошетом в висках. Руки, пальцы, ладони, когда слова даже при перестановке букв не обретут смысл. Он не успевает удержать мысли настолько, чтобы вновь привычно вернуться к воспоминанию, где ему настолько плохо. Он думает о руках и прикосновениях. Путано и отрывочно. Азирафаэль думает о Богине, что творила, касаясь новорождённого мира и давая ему привыкнуть к своим рукам. Ее пальцы и кисти. Сначала было слово, а потом — прикосновение. Люди не выдумали антропоморфизм — Создательница тянула к ним руки из света и первичной материи ладонями вверх, и благославление складывалось в папиллярный узор на пальцах. Белый-белый свет. Я с тобой. Может, Богиня всё же выбрала фатализм? Может, не зная иных способов, сейчас уместила его лицо между фалангами и запястьем? Может, его покровитель — прописанный план? Как путь, как цель, как средство — к тому, что она бессловесно каждому обещает. Она его любит, любит, любит. Или Богиня не помнит ни имени, ни номера? Не ратует за забвение в телесной истине? А он уже успел выдумать на столько, чтобы дежурный отправил его дело «вниз без рассмотрения»? Его не просят, не выслушают, не помилуют. Ангел будет думать о повышении до архангела до рождества и до престола к сентябрю дольше, чем будет ставить подпись. Страшно, страшно, страшно. Если он продолжит, не размозжит ли следующий вопрос его череп от темечка до височной кости? Азирафаэль отдёргивает руку от взбухшего по краям простыни страха к ладони Кроули быстрее, чем осознаёт. Он думает, что слишком устал, чтобы испугаться по-настоящему, что через пару часов или когда Энтони уйдёт, он не сможет даже потянуть руки к груди под тяжелым взором безымянной силы над головой. Она всё равно всё видит, Она всё равно знает о нём больше его самого, Она всё равно никогда не забывает зачёркивать дни в настольном календаре. Только от божественной безучастности Фелл не чувствует отчаяние между легким и сердцем. Он прижимает палец к коже у лучевой кости и, не отрывая, ведёт от себя. Кожа мнётся под его пальцами, и Азирафаэль не знает, почему раздражение Создательницы выцветает под веками и почти не может сжать его плечи до желания спрятать лицо. Плюшевый страх сутулится у его ног, проскальзывая зубами по ступням. Ему тепло, тепло, тепло. Он знает, что будет страшно, он помнит, боль по всему предплечью, он чувствует, как усталость любовно сильнее вжимается тощим телом в поясничный лордоз. И всего одно касание замедляет его мир и заставляет выдохнуть. Всегда с тобой. Азирафаэль думает, что всё же не может предать минутным упованием и что хочет попросить Кроули остаться. Выходит только мысленно — слипшиеся губы холосто движутся без единого звука. Он хочет сильнее обхватить руку, прижаться, смять кожу, притянуть, сжать — обещает себе сделать это в следующий раз, когда Кроули снова будет говорить с ним, когда снова решит коснутся, когда его страх-одногодка поднимает руки и шагнёт назад. И после выяснения причин и границ божественного терпения. Его зовут ангелом ещё трижды, прежде чем Азирафаэль перестаёт различать каждое новое слово настолько, чтобы едва-едва приподнять подбородок. Это был первый день из двенадцати.