сказка в заднем кармане брюк

Второй день кажется Азирафаэлю выпуклым. Как вена, которую было трудно найти в первый день. Как жёлтый пластик катетера на сгибе локтя. Как его вздымающаяся грудь и мысль о слабости и первом выпавшем локоне. Фелл знал, что это начнётся минимум через неделю, а то и две, но это не могло не беспокоить его. Почти таким же выпуклым кажется воспоминание о юноше, всегда сидящем в третьем ряду. Они были в разных группах, но на одном потоке — Азирафаэль помнил его темную макушку и вечно поднятый ворот рубашки. Он редко слушал и всегда исписывал ладони датами. Лица у третьерядного не было ни в одном воспоминании, поэтому Фелл так и не смог объяснить соседу, кто именно прогуливает пары уже полтора месяца. Фамилию, которую после очередного вопроса, всё же назвала староста, Азирафаэль не запомнил, зато до сих пор мог легко назвать диагноз — лимфома. Удивление, первый страх, очередное осознание недарованного бессмертия — это помогло, это отпечатывалось. А рядом, зубчато и глубоко, — «да ладно тебе, плевать мне на эти волосы, какому мужику есть дело до этого?». Третьерядный вернулся на своё место, снова не поправляя рубашку и скребя пальцами тёмный ёжик. Азирафаэль давно уже знал, что даже у Богини бывает срок годности — к счастью, и он правда это верил, его мир жил во имя. Знал, что смерть всегда заваривает себе вторую кружку хорошего крепкого чая и садится напротив — ему пришлось за руки отводить маму от свежей могилы отца. И хотя знать — не значит быть готовым, всё равно не мог забыть такую мелочь. И сейчас же обхватывает уставшими пальцами выпуклую-выпуклую мысль. Возможно, всё это, потому что отца не стало одним телефонным звонком, а не десятком месяцев с закономерным финалом. Кроули выпукло улыбается ему и говорит, что скоро — совсем-совсем скоро — Азирафаэль будет занят возвращением в мир и настолько, что не будет волноваться об отрастающих волосах. К тому же вся красота небесных кроется далеко не снаружи — ангел-то точно должен это знать. — Подлиза, — устало трёт глаза Фелл и глубоко вдыхает, чтобы унять давящую на горло тошноту. К этому сложно привянуть — пока Энтони говорит ему зимнюю ярмарку на другом конце города, он думает о том, смог ли третьерядный справится с тащащим рёбра внутрь бессилием после. Наверное, да. Наверное, он бы сказал: «да, господи, это всего лишь немного неприятно, какой мужик вообще на это внимание обратит?». Азирафаэль, конечно, изменил бы на более благозвучное «мужчина» или же вовсе — джентльмен, но обязательно сохранил бы точный до каждой нервности по бокам и сверху смысл. Ему хотелось верить, что он справится. Хотя бы сейчас, пока боль не потягивалась где-то у затылка, ударяясь тонко облепленными кожей конечностями о череп. Не вертелась, не скреблась, не кашляла и не плевалась. Второй день был выпуклым, как свернувшаяся кольцом диаметром в два расставленных пальца прозрачная трубка. Как проколы скарификатора на пальцах. Как новая прочитанная сказка и разговоры с Кроули. Даже если большей частью — односторонние. Третий день кажется Азирафаэлю увесисто-тяжёлым. Почти невозможно удержать в пальцах — падает на пол и трескается. Он находит на полках книжного обмена Сапольски — Кроули не раз говорил, что о занимательных вещах пишет, так ещё и пытался в спорах о предначертанности использовать. Азирафаэль взвешивает в руке бело-толстый том и прижимает локтем к груди. «Добро и зло» разворачивается у него на коленях — воображение, бункер в сорок пятом, а что я бы сделал с предателем и почему? У Фелла хорошая фантазия, хорошее умение вписывать себя в картину дюйм на дюйм в сером, где-то под лбом. Через два абзаца — стреляет в виске. Остро, быстро и тонкой леской — если смотреть в анфас, всего точка. Азирафаэль морщится правой рукой трёт лоб — по привычке хочет левой. Чтобы лишний раз не трогать вену, катетер оставляют — локоть под бинтами почти не согнёшь. Кроули говорил ему, что на нём ни черта не заживает, и показывает двухгодовалый шрам от капельниц — лежал с пневмонией, хотя до последнего упирался, поэтому и пришлось пару недель провести под наблюдением. У Энтони цветные рассказы — белыми шприцами, синим азитромицином, жёлтым светом под полотком и зелёной клеёнкой матрасов. У Азирафаэля остаётся комната без цвета — на глазах отпечатывается одна тяжесть. Книга давит на обесцвеченно-серые штаны, на бледные пальцы — слова попадают в рот и придавливают язык, скачут на веки. Азирафаэль перестаёт понимать, как связаны агрессия, серое вещество и детство — каждая строчка тяжелее тонны, буквы размером с Юпитер не помешаются в мыслях, ломаются, крошатся, лезут в пасть к пульсации в висках. Фелл морщится и переворачивает безмерно лёгкую заднюю обложку, прижимая к страницам. Тяжелые капли лениво катятся по закругляющимся трубкам, врезаются в катетер, затягиваются венами — растворяются, ползут под кожей, тут же отравляют. Азирафаэль трёт глаза правой рукой, почти без задержки поднимая нужную. Капли сталкиваются, тяжёлые и без цвета. Как мысли, как книга, на которую он опирается, как кресла — одна оболочка. Единственное, почему всё не рушится, складывая пололки к плитке, лампы к перекрытиям, — худые высокие штативы. Они тычут алюминиевыми головами в небо и расставляют закруглённые пальцы, пока их обвешивают полимерными контейнерами, душат трубками и привязывают к ним бледных людей. Азирафаэль раз в минуту смотрит на их металлические тела. Они, кажется, готовы потерпеть его ещё два часа. Контейнер плюётся каплями медленно — как мысли, как невозможность поднять выше голову. Феллу кажется, что он видит комнату со стороны. Кресла без цвета и эмоций, прямой цвет без тепла — он неполезен для кожи рук и век, приборы, с которыми они разговаривают на разных языках, и он, такой маленький и выцветший. С тяжёлыми-тяжёлыми руками, от которых остаётся на креслах силуэт. Вставать оказывается всё так же тяжело — он теряет приросшую часть себя, длинную и вечно мокрую. Он смотрит на металлических титанов, которые держат небо — они снова не прощаются с ним, не желают хорошего дня. Фелл растирает боль чуть левее лба ладонью и оставляет их тяжёлые головы упираться в потолок-небо без цвета. Коридор слишком длинный — Азирафаэль устаёт от лестницы. Касается ногами тяжёлых ступеней, плитки и почти прилипает. Слишком длинный — но его, оттирая с ладоней въевшуюся грязь от уборки цветочных горшков, уже ждут в палате. Кроули держит его за руки и говорит, что есть один разговор. Азирафаэль не любит такие формулировки, хотя после своих трёх слов пару месяцев назад уже должен был привыкнуть. Он опробовал большую часть стандартных фраз и помнит каждую на вкус под языком — и всё равно просит у Энтони ещё немного времени. Он вспоминает медленные капли, алюминиевые головы и что небо не упадёт. Сегодня — точно. Даже тяжёлое и без цвета. Перед удушающим приёмом сзади не надышишься; перед тем, как течение рванёт вниз, под воду, не наполнишь лёгкие до отказа; под землёй в шести деревянных стенах не сэкономишь вдохов ещё на десяток-другой лет. И Фелл всё равно жадно проталкивает воздух по горлу — ещё пара минут. Пока Кроули продолжает вести большим пальцем по фаланге его указательного. — Скажешь быстро и прямо? — простынь под ним мнётся, и Азирафаэль так близко к Кроули, что чувствует, как его кровь ползёт под кожей. Как ползли его тяжёлые капли. — Без предисловий — сразу в лоб? — усмехается Кроули и ведёт зубами по ссохшейся губе. Он выдыхает, и воздух обволакивает розоватую кожу. — Хорошо. Нам с тобой надо убедить миграционную службу в том, что брак не фиктивный. Иначе тебя депортируют. Небо не упадёт — но Азирафаэль не знает, насколько сильно изношены их позвонки и суставы. — И что мы должны для этого сделать? — голос кажется таким же хрупким. — Сыграть в настоящую семью, — десять граммов, всего ничего на ладони. Азирафаэль не знает, как Создательница смогла уместить в этих глазах столько желтого сочувствия. К нему, к нему одному. От этого, кажется, сложнее дышать. Думать, осознавать. — Показать каждое место в квартире, где мы страшно сильно любили друг друга, доказать, что мы знаем о втором человеке больше имени-фамилии и наперебой кричать о счастье между нами. И самое главное — они будут убеждаться с помощью опроса свидетелей. То есть соседей. Легче всего на свете — потерять всё разом. И это никогда не смогут удержать алюминиевые головы и разветвлённые пальцы. Они переломятся, пока их будет засыпать пластик потолка и обрывки проводки. — Подожди, Кроули, но разве не по мед.страховке от гражданства я сейчас здесь нахожусь? — Да, ты верно понял, — Кроули кивает, Кроули роняет ему на колени тяжёлые слова, тяжелее книжных букв, и Азирафаэль не знает, как их удержать. У него нет того спокойствия, металлически-сильных пальцев. Только что-то, отчего обычное дыхание не может заполнить лёгкие до конца. Не надышишься, не напасёшься. — Технически это так, но на самом деле — твоё дело в процессе. Да, оно ускорено из-за состояния твоего здоровья — они, слава их служебным богам, это учитывают. Но всё же — им нужно время. И подтверждение. Сегодня, кажется, небо отказывается падать, отрываясь от облаков. Кажется — и Фелл это чувствует. Как свинцовые капли дождя и вольфрамовые снежинки. Как уплотняющийся воздух. — Но всё же: на каком основании меня лечат? — Если ты не будешь об этом кричать направо и налево, то по доброте душевной и умению договариваться, — Кроули наклоняется ближе, смотрит в глаза и сжимает пальцы, касаясь едва отросшими ногтями кожи. У него жёлто-карие глаза, но всё же больше жёлтого. — Я рассказал Рафаэлю всё, как есть, и он сказал, что с операцией ждать нельзя. И что он сможет оформить всё так, чтобы после ни у кого не было проблем. Воздух в горле густеет и тяжело вываливается через губы. Слова теряют цвет и громкость. — Он рискует лицензией ради меня, боже. — Вряд ли на самом деле он, скорее, администрация, но это глобально, — Фелл хочет в это верить — обещает себе поверить, чуть позже. Когда голова перестанет болеть и мысли спрячут зубы, чтобы можно было касаться их пальцами и принимать. Когда карие, но всё же больше жёлтые, глаза останутся чуть дальше. — Конечно, если вскроется, ему не только пальчиком пригрозят, — всего пара секунд — Азирафаэль едва успевает подумать об этом. Осознать — только намёком и отпечатком. — Не смей сейчас начинать думать, что это не стоило того, слышишь? Ангел? Как Создательница смогла уместить в этих глазах, двадцати граммах, столько понимания? Его, его одного. — А что, если что-то пойдёт не так? Если им что-то не понравится и, ты понимаешь, — Азирафаэль тоже кусает губы, пока воздух тяжело ползёт по языку. — Всё им понравится, — Кроули выпрямляется, становится дальше. — Мы с тобой дьявольски убедительно сможем отыграть двух влюблённых голубков. В ЗАГСе нам отлично верили. Так что изменится тут? Наверное, это усталость, — думает Азирафаэль, когда воздух в груди раскаляется, не обжигая. Наверное, это от постоянной головной боли, — когда мысли становятся слишком мягкими и теряют вес. — И всё это ради меня. — Потому что ты стоишь этого, Азирафаэль. Ради тебя стоит и имеет смысл бороться. Что-то по форме челюсти растекается под кожей — металлические титаны расправляют, разминая, плечи, и перекладывают небо из одной руки в другую. Это усталость, — повторяет Фелл и смотрит наверх. — Я поговорил с Рафаэлем — химию прерывать очень нежелательно, но на день и одно утро он тебя отпустит. И мы сходим к нашей соседке. Азирафаэль едва-едва улыбается и просит Кроули рассказать ему, почему же он считает, что добро и зло в человеке всё же можно предсказать. У четвёртого дня оказывается привкус холода. Как у крови под языком и на нёбе. Как у зачастивших дождей. Как у замерзающих ладоней. Азирафаэль ёжится и сильнее натягивает на свободную руку свитер, почти до оснований пальцев. Он не помнит, чтобы брал его, когда снова собирался в больницу, — мягкая тёплая шерсть с белыми кругами от плеча к плечу. Он не помнит, как позволял широкому вороту целовать закруглённый низ и как разглаживал ладонями ткань уже на дне сумки. Азирафаэль не помнит и прикрывает глаза — сохранить силы для того, чтобы вовремя улыбнуться. У него около часа — двух, если Кроули снова лично попросят не игнорировать собрания и коллег. Энтони периодически рассказывает — он обиженно всё отрицает, если называть это жалобами, — какой идиотизм происходит в отделе кадров из-за особо одарённых личностей и что не зря их начальницу величают герцогом ада. Азирафаэль медленно крутит локтем — к себе и наверх — вспоминает, что это единственное, что он мог делать в детстве, когда чувствовал вкус холода. Мама подтягивала одеяло к его шее — и Фелл снова проигрывал бой со слабостью. Грубоватая, если провести пальцами, ткань обнимала его тело, сминала и раздавливала границы — Фелл не чувствовал ступней, коленей, кончиков указательных пальцев и мог только медленно, аккуратно-аккуратно, водить выпрямленным локтем. И сглатывать, смачивая пересохшее горло, холодную-холодную на вкус слюну. Оказывается, что нельзя сразу сказать, почему человек поступил именно так. Кроули говорил про множество факторов: жизнь в последние несколько часов, дней, питание, условия и количества стресса, про детство, общие культурные традиции и предков. Азирафаэль говорил, что спорить сил у него нет, но вера определённо тоже играет свою роль — Энтони согласился. Конечно, они имеют в виду разные вещи, но мягкий кивок и чуть смещённая вправо улыбка оставляет тепло выбоиной на груди. След до сих пор тёплый. Как и ладони Кроули, когда тот снова — уже привычно — берёт его руки в свои. Помогает собрать в свою сумку щётку, выданные на всякий случай Рафаэлем таблетки — рядом вмещаются просьбы быть осторожным для него и наставление следить для Энтони — и сборник сказок. Кроули обещает, что ночь дома не отменит их традицию. На короткую улыбку сил всё-таки хватает. Азирафаэль смакует на языке слово «дом» — что-то совсем новое, почти незнакомое, но тянущее за собой. Познав первый холод, люди узнали, что из груди не выгнать его даже огнём. Когда кто-то впервые крикнул в небеса, первые люди не верили, что это снова сработает. Богиня больше не хотела их знать — они были в этом уверены. Брошенные дети Её ласковых рук не знали, что можно ожидать от отказавшегося от них рая. Было холодно, и быстрое трение ладоней о грудь не помогало. Что-то кисловатое селилось под дёснами первых людей, когда горячие-горячие пальцы не могли вытащить из-под рёбер холод. Который всё расширялся и от которого трудно было дышать. Солнце, большое, далёкое и чужое, едва-едва дарило тепло. И люди всё тянулись, распрямляли локти, быстрым движением смахивая волосы с лица. Солнце никогда не разговаривало с ними — ему можно было только поклоняться как Её первому созданию, как Её прекрасному творению, которое не было возможности задобрить. Беспристрастие к первым людям — только утреннее тепло, которое раскаляло кожу, но никак не могло забраться глубже. Они не помнили, кто первый решился на это — догадался, разрешил себе, опробовал. Кто схватил чужие руки — неуклюже, наскоро и чересчур сильно сжимая большим пальцами — и начал двигать ладонями. Чужие такие же горячие, как и свои. Они не помнили, кто не решился сопротивляется и дозволил — и кто дождался, когда под опавшую грудь хлынуло тепло. Как обожгло в первый раз, как выбило слишком громкий вдох, как уцепилось за кожу изнутри — не вытекло с новым глотком воздуха даже через приоткрытые губы. Отпечаталось изнутри и всё грело-грело-грело. Первые люди не верили в это — боязливо протягивали руки, периодически снова отдёргивая и отказываясь. Но первое появившееся тепло — у второго, третьего и даже пятого — кажется, всё-таки что-то значило. То тепло, которое не прожжёт кости и только коснётся цветом щёк. Тепло мягкое и впитывающее в себя кислое ощущение. Тепло, которое рождалось под пальцами и жило под грудью. Тепло, которое первые люди больше не позволили себе потерять. В жёлтой этажной клетке Кроули говорит ему, что соседку зовут Анафема — Ана, для простоты. — Не как русская княгиня? Просто Ана? — Азирафаэль не хотел ждать до утра, уговаривая разрешить вопрос с подтверждением их легенды как можно быстрее. Не то чтобы Энтони сильно сопротивлялся — Фелл быстро понял, что над ним подшучивают, лениво отпираясь, когда уже давно с ним согласились. — Да, просто Ана, — Кроули проводит рукой по неровно-коричневой двери — Азирафаэль уверен, что она холодит ему пальцы. — Историю вроде даже любит — но чернокнижье больше. Пыталась рассказывать мне про чьи-то предсказания — не то чтобы я в это верил, но она неплохой рассказчик. У неё кот, кстати, есть. У тебя же нет аллергии? Азирафаэль качает головой — и Кроули вжимается холодными пальцами в черную кнопку звонка. Их обдаёт резким приглушенным визгом. Фелл выдыхает, расправляя на груди белые круг. От плеча до плеча. Сначала появляется запах полыни, горький и сильный. Следом — выбившийся из-за двери клетчатый подол. — Привет, змеёныш, — Ана, большие очки и выпавший на щёку тёмный локон, улыбается и кивает внутрь квартиры. — Заходи, родной. Только шустрее — Ньют снова выскочит. И ты тоже — давай-давай. Бежевый кафель, две пары сапог, закрытая дверь и небольшая кухня с газовой плитой. Ана кивает им на угловой стол и, попадая пальцами в крупные клетки на локтях, опирается о столешницу. — Я сразу к делу — знаю, что ты дама занятая и долгие разговоры не любишь, — Азирафаэль думает о том, почему Кроули снова прячет глаза под тёмными линзами, и смотрит, как тот зеркально поджимает руки. — К нам придёт миграционная служба. Я хотел бы представить моего мужа — Азирафаэль Фелл. — Фиктивного, конечно же? — И почему ты так решила? — у Кроули почти не трескается голос. — Будь это не так, вас бы не было здесь, — Ана отбрасывает ладонью локон — который снова падает на щёку. — Да и начали бы вы разговор не с этой темы. — Но, дорогая моя, это ничего не доказывает! — Конечно, но, судя по вашей реакции, права я, а не вы — увы, — она растягивает полные губы, и Азирафаэль вдыхает воздух из полыни. — К тому же вы здесь явно не просто так. Простите мне мою бестактность, но вы же лечитесь, да? — Поделишься наблюдениями? — Кроули отвечает быстрее — Феллу кажется, что, если коснутся его ладони, можно поучить разряд, не меньше пятисот вольт. Коснуться любому — но не ему. — Картонные стены, а Вы постоянно кашляете, — Ана легко раздавливает между зубов чужое напряжение, сминает улыбкой. Они точно знакомы с Кроули не первый день. — К тому же о тактичности и картоне — ни разу не слышала ваших брачных ночей. От тех соседей — постоянно, а от вас — ничего. Хотя Кроули, сколько его знаю, никого к себе не таскал, а тут от долгожданного брака — и воздержание. Азирафаэль тут же на ощупь прижимается пальцами к чужой руке. Тут же пытается возразить, объяснить, доказать — слова тонут в полыни, разрушаются, вянут. Пальцы на коже Энтони нагреваются. — Да ладно, расслабьтесь, — усмехается Ана и тянется к столешнице за собой, пока воздух вокруг теряет пару градусов — Цельсий и Кельвин. — Конечно, я вам подыграю. Даже будь твой дружок проституткой или драг-дилером — всё равно бы так сделала. Не сочтите за оскорбление — всего лишь добавила немного красок для эффекта, — она оборачивается, крутя между пальцами чёрный пластик зажигалки. Ана кивает Кроули — и пожимает плечами, получая отрицательный ответ. — Не то чтобы меня волновали такие мелочи, тем более — Вы лечитесь. Ана смотрит на Азирафаэля, растягивает губы, кивает и оставляет зажигалку в руках, поднимая на пару секунд ладони вверх. — Ох, милая моя, спасибо. Я даже не знаю, как Вас отблагодарить, — Фелл чувствует, как его голос становится сильнее полыни, что уже льнёт к его щекам, волосам, ресницам. — Не стоит. Я не нуждаюсь в ублажении за пару слов. Скажите, когда к вам нагрянут, а я как раз в этот момент, ох, как совпало, выйду покурить и, о, да, здравствуйте, знаю ли я эту пару? Да, конечно милейшие люди и так преданно любят друг друга! — Ана сжимает руки ладонями и подносит их к щеке. — К тому же вы и сами отлично справитесь — видно, что вы явно не первый месяц друг друга знаете. Из вас, кстати, вышла бы отличная пара. Рекомендую задуматься об этом, когда вылечитесь. Так что жду приглашение на празднование выздоровления. А после и свадьбу. Чай будете? Полынь остаётся и на языке, и на разговоре об однофамильце Энтони — у Азирафаэля когда-то были в его небольшой коллекции его труды, а Ана, оказывается, всегда крайне уважала его. Особенно за тезисы о всеобщей свободы. «Твори свою волю, таков да будет весь закон». — Я же говорил, — Кроули стягивает чёрные очки — за его спиной три щелчка закрытия замка и показавшийся только на минуту длинношерстный кот. Пугливый — не позволил коснуться себя. Ана обещала, что привыкнет ещё. — Мы справились, дорогой, — выдох падает между губ, отражаясь от жёлтых стен и двух пар сапог. — Не могу в это поверить, на самом деле. — У тебя ещё целая жизнь, чтобы поверить, что всё в порядке будет. Мне ты, кажется, верить обещал, — Энтони поднимает мизинец на уровень глаз. — Как тебе можно не верить? — Азирафаэль прислоняется к жёлтой стене, чувствуя привычно-тянущую тяжесть под висками и немеющие кончики пальцев. Он начинает медленно водить большими пальцами по остальным и поочерёдно прижимать к ладони, такой же холодной. — Даже не смей начинать рассматривать этот вариант! — Кроули опускает взгляд. — Снова мёрзнешь? Давай сюда. Энтони ловит его руки и тут же сжимает между ладоней, от которых пахнет рассеявшимся электричеством. Он быстро подносит их ближе к лицу и мягко-влажным теплом дышит на холодную кожу. — Невероятно возмутительная сцена, дорогой, — кажется, что выходит слишком тихо. Это усталость, — думает Фелл. Кроули не поднимает глаз, быстро-быстро растирая его ладони, пока этажная клетка жёлто пялится на них. Азирафаэль не знает — быть может, это его жёлтое-жёлтое чувство. Которое он никогда в жизни не сможет назвать.