сказка в заднем кармане брюк

Было холодно, и слова были мертвы. Азирафаэль поднимает голову и отряхивает ступни от простыни, руки — от последнего сна без начала и конца. Всё хорошо, он у Кроули. Сон выцеловывает у него на запястьях отпечатки вчерашнего страха. Почти оставленная привычка — он ведь обещал. Это повседневность. Норма. Его жизнь. Верить ведь не обязательно — важнее знать. Важнее помнить, убедить себя — а потом приестся настолько, что сильнее любой веры будет. Почти так же, как вера в счастье. Почти неживая, вымотанная и до сих пор не умеющая лгать. Ей всегда было слишком тяжело — у Азирафаэля едва получается удержать её в руках. Фелл обещает себе, что проснётся и через десять лет. Будет смотреть в грязные окна и рисовать пылью очертания детей на площадках под домом. Было холодно — и Азирафаэль кутает плечи в серый в отсутствии света кардиган. Его шаги обволакивает широкими губами темнота — он останавливается около балкона. Судорога бьёт по плечам. Было холодно. Изнутри, кажется, что у Кроули слишком сильно задраны плечи. Стекло рябит, искажает, даёт блики по узковатому силуэту. Так близко — сколько доверия. Азирафаэль касается холодных запястий и думает о том, что Кроули никому не позволял оказываться у себя за спиной. Без предупреждения, без сотни слов перед. Кроули не вылеплен ни одним именем — только «это недельное развлечение», «даже имени не помню, и ты забудь», «это не имеет никакого значения для меня». Азирафаэль помнит — знакомый привкус одиночества. Фелл слишком давно к этому привык. С детства. Потом и отъезд Кроули — сначала он думал о том, что не может всё вот так закончиться. Вспоминал первую встречу, яблоки, ангелочка на брошюрах — не могло всё это вести к закономерному финалу на вокзале со скоростными поездами. А потом осталось только шершавое и угловатое чувство, которое годами оставалось неподвижным. Азирафаэль привык к этому, сросся — а Кроули не должен был. Энтони как-то сказал ему, что, мол, зато у него не воняет в квартире протухшими душами. Фелл был бы готов вывернуть душу, если только она устойчива к высокомолекулярным веществам. Было бы кому отдавать. Он помнит, как всё боялся, что Кроули так и останется чужим, уехав. Потеряет дом, не уместит себя в новом мире — конечно, пережевать себя он не позволит. Только останется на краю и будет каждый вечер плотно закрывать за собой дверь. Под стёклами ведь так легко накопить слишком много тоски. Следует ежедневно промывать ресницы. Азирафаэль не задевает рукой незакрытую дверь и вжимается плечом в остывшую ткань чёрной куртки. — Вот дерьмо, — выдыхает Кроули и вдавливает сигарету в средний палец, пока та не ломается. — Я не буду оправдываться. Фелл тянется к сжатой ладони, и его пальцев касается нагретый пластик, оставаясь в них. Чёрный и длинный. Кроули не изменяет себе даже в таких мелочах, как выбор цвета зажигалки. Энтони не хотел, чтобы Азирафаэль знал об этом. Прятался, уходил на балкон, когда тот ложился спать. Как будто они всё ещё в детстве, когда чужое осуждение имеет хоть какой-то вес. Как будто Кроули может испортить всё впечатление — Фелл подозревал уже достаточно. Ещё с того случая в парке. Всегда приходил к размышлению о том, что, если это окажется правдой, липкость от уверенности в правде станет тухлой, тяжелой. Затопит всё под перикардом. Сейчас же у Фелла между пальцев лежит его зажигалка, а на дёснах оседает живое беспокойство с грязными руками и влажными глазами. — Я помню, что ты мне сказал, когда ещё тогда, в детстве, начал курить. Снова? Кроули улыбается. Ёжится. Тянет губы шире — только веселее не выходит. — Конечно. Ничего в моей жизни не меняется — снова из-за тебя, ангел. Теперь только ты убегаешь. Беспокойство разбрасывает руки, шевелит пальцами, хнычет и совсем-совсем не думает о себе. — Я не стою убитых лёгких. И я всегда с тобой, дорогой. — Ага — больше стоишь. Кроули выдыхает и разжимает пальцы, позволяя разломанной неровно надвое сигарете ухнуть в холодную высвеченную стендами и круглосуточниками ночь. Азирафаэль чуть подаётся вперёд — ровно на столько, чтобы засечь момент, когда раздвоенное белое пятнышко шлёпнется на асфальт. Он перестаёт его различать гораздо раньше. — Ты как ангел-хранитель. Только совсем-совсем в них не веришь. Кроули прижимает к себе опустевшие руки и обхватывает ладонями кожаные локти. — Предпочитаю всё-таки больше походить на человека, — Энтони впервые поворачивается к Феллу и больше не улыбается. Беспокойство вылавливает взгляд и не хочет затихать. — У меня много недостатков, я не проживу без красного полусухого и обладаю отвратительным характером, который позволяет мне презирать большую часть населения. Я не буду готов кинуться под колёса поезда, если вдруг мой подопечный решит счёты с жизнью свести. А за тебя я переживаю, потому что ты дорогой для меня человек, как бы клишированно это ни звучало. И потому что ты не любишь поезда. Голос Кроули не может согреть эту ночь. Не может забить глотку беспокойству так, чтобы не было больше слышно ни звука. Не может стать образцом для уставшего детства — мы ведь все выросли и, конечно, стали лучшими версиями себя. От него не проходит усталость. Но Азирафаэль чувствует, как становится на полтона легче, светлее, теплее. Кому-то из них — Фелл не знает точно, кому. Как в детстве, когда страшная тайна произносит своё первое слово и обещает больше не появляться в кошмарах. Как страх признаться засыпает в кольце бьющихся рук после короткого разговора, к которому слова учатся месяц и всё равно потом звучат по-другому. Только слабее. Прошло столько лет. Азирафаэль слышит, как вой беспокойства становится тише. Едва различимо — но всё же тише. Кроули рядом — волнующийся за него, живой, родной, знакомый и изученный от интонаций до движений губ. Ночь не становится теплее, а обстоятельства легче — но Фелл позволяет Кроули разжать свои пальцы. — Отвернись, а? — он достаёт ещё одну сигарету и цепляет зубами за фильтр. — Попрошу у Господа за тебя и за счастье. Первые люди научились правильно умолять солнце, чтобы то вылилось теплом на первые весенние ростки. Научились кричать в круглое небо до первых безвкусных капель. Научились бить ладонями друг о друга, чтобы холод перестал ластиться к их коротким рукам и жёстким ступням. Они знали, почему их дочери рождаются синеглазыми и тянут к ним влажные пальцы. Знали, что лепестки цвета уставшего солнца возвращают голос. Знали, что огромные тряпичные листья вытягивают боль из истончившейся кожи, не оставляя широких бесчувственных рубцов. Первые люди выучили этот мир наизусть и выбили на камнях выше затылков его правила. Они не понимали лишь одного — почему тех, кого Богиня целовала в уста, больше никогда не могли не видеть Её глаз в каждом взгляде. Четвёртый, пятый, шестой. У него не хватает сил вычеркнуть их из ста шагов к собственному счастью. Если бы он только знал, как оно выглядит. Хочется спать и больше никогда не открыть глаза. Кричать, заваливаться набок и отказываться от всего. Швырять от себя. Кроули держит его за руки и обхватывает за плечи, когда ловит у палаты. Он человек. Он имеет право на боль, страх и отчаяние. Он повторяет это себе, не отпуская ладонь Энтони. Азирафаэль смотрит на вспухшую по локтю вену, не касается пальцами — его маленький-маленький мир весь уместился бы между двумя стенками трубки капельницы. И это самое неизвестное счастье. Когда ушная раковина наполняется шумом, который начинает пачкать наволочки, Азирафаэль снова слышит слова матери. Глупый-глупый, счастья не бывает. Его выдумали. Ты всё равно сдохнешь один, как бы ни старался. Тебе десять, всё ещё десять — всегда будет десять. Ничего в этом мире не созвучно с твоими выдумками о счастье. В доме взорвётся газовая труба, и дерево загниёт в корнях, пока ты будешь вечно таскаться по судам ради гроша по страховке. А сын? — не смеши меня. Не обижайся и не дуй губки: я люблю тебя, поэтому и говорю тебе обо всём сразу. Лучше запомни — потом тебе же с электрической плитой и пластиковым зелёным декором легче будет. Его маленький-маленький мир растекается по трубкам, остаётся каплями на полимерах. Азирафаэль смотрит, как за веками ползают цветные дни. Всё зелёное, от пола до потолка. Его тоже задевает — от плеч и до щиколоток. У счастья ведь не может быть зелёного цвета? А у жизни без одиночества? Как жаль, что современная медицина не умеет выводить из организма уплотнения застоявшейся тоски по близости. Он знает, что отдавливает Энтони руки, когда засыпает. Знает — и всё равно цепляется. Его маленький-маленький мир выделан по рельефу запястий Кроули. Азирафаэлю хочется думать об этом — а не о том, как вспухают сосуды, как отчаянно воет что-то скользкое под рёбрами, как слабость рвёт на себя чужие ладони. Это кажется очевидным — так легче, так понятнее. У него ведь новый мир в руках, правда? Он ведь не доставал шаблон, чтобы его выделать? Даже если это временно. Азирафаэль хочет думать об этом. Совсем не о том, почему он находит на грубо-голубой больничной наволочке собственные волосы. Пока немного — едва и одна прядь наберётся. Он обещает себе, что это не будет его волновать. Так бывает, это нормально. Он привыкнет. — Тебе ведь лучше остаться здесь, — говорит ему Кроули, протягивая руки, чтобы тот мог опереться и встать. — В стране в плане. Через сколько там повторение твоего курса? Через пару месяцев, полгода? Как раз. Со мной пока поживёшь. Устроим тебя куда-нибудь. А потом и долечишься. Азирафаэль не говорит Кроули, что чувствует себя слишком беспомощным. У него не хватает на это сил — Фелл обхватывает фаланги у основания и тянет себя вперёд. Лучше думать о том, что у Энтони ни одно имя не вызывает больше дёрнувшейся верхней губы. Не о том, что он повисает на косяке туалета, потому что без дополнительной передышки не дойдёт до кровати. Фелл улыбается старушке рядом с ним, пока она разминает обмотанные трубками и бинтами руки. Слушает про работу учителем, её класс, химию, переполненные школы и новые реформы образования. Её голос тоже зелёный-зелёный, и операцию назначили на следующий год. Азирафаэль позволяет себе плакать при Кроули, позволяет возвращать на палец кольцо, когда отёк после процедур проходит. Почему от одиночества не выдумали терапию? Когда будет новый набор на клинические испытания? Только, пожалуйста, запретите там чёрные очки. Складывайте их в сейф и обещайте вернуть по окончании. Азирафаэль слабо цепляется за белый пластик крышки унитаза, вытирает губы, оттряхивает руки. Не позволяет себе падать голенями на плитку — интересно, а правда, что бывают одноместные сердца? Может, у них с Кроули такие? На первые десять минут его перестаёт тошнить. Азирафаэль долго трёт глаза, позволяет воде размыкать губы — до того, что едва стоит на ногах. Сны не выживают на жёстких матрасах, не выдерживают ежедневных заборов крови раньше рассветов. Азирафаэль впечатывается всем телом в мелкое зерно темноты, держит веки сомкнутыми, пока хватает сил. Кроули никогда не оставит своё сердце без присмотра. Не позволит на выдохе коснуться митрального клапана, не оставит сжиматься на чужих ладонях. Привычка не доверять, дорогой. Разрешишь мне вернуть его в твою грудь? Старушка говорит, что ничего страшного в этом нет. Больно — да, конечно. Без боли не бывает результата. Без боли не бывает жизни. Не такая уж и большая плата за лишний день здесь. Азирафаэль кивает ей — не позволяет себе морщиться, когда кровоток рвётся и пропитывает диокисью щёки изнутри. Ему повезло, очень повезло. У него есть будущее, есть жизнь — без плана, без дат и привычки, но есть. Когда Кроули аккуратно сгибом фаланги вытирает слезящиеся глаза Фелла, прежде чем уйти, Азиафаэль вместо «до завтра, ангел, не смей загибаться без меня» снова слышит голос. Пьяный, смеющийся, скребущий от глотки до хоан. Настоящая любовь? Тебе её нарисовать надо? Конкурс, говоришь? Бред это всё. Не бывает этой твоей любви. Не твоей — а их, значит? Не имеет значения. И ты тоже веришь? Замечательно. Слушай: это всегда расчёт. Выгода. Тебе — его мнимое внимание, ему — всё. Жизнь ему всю устраиваешь, делаешь всё и больше, себя не помнишь — а ему вечно сложно даже подумать про тебя. Не думай, что просто так что-то происходит — всегда есть повод. И рано или поздно он вскроется — и ты с твоей любовью к романтизации всего и вся точно готов не будешь. А рисовать тебе что? Рисуй ценник. Курс посмотри и что-то запредельное там нацарапай. Твои почитатели настоящей любви оценят. Все слипается комом. Он закрывает и открывает глаза. Старушка, школы не в центре, зелёный цвет, капельницы и плитка с неровными краями. Фелл мнёт на пальцах шрамы, считает дни, водит фалангами по трубкам. Ангел-хранитель Кроули никогда ни перед кем не раскрывал свои крылья. Час, второй, третий — падают ему на колени, ворочаются, не могу успокоиться. Азирафаэль тяжело сглатывает и смотрит наверх. Это не помогает. Потолок снова обещает упасть — может, если выплюнуть лёгкие, станет легче. Вымазать кафель буреющей кровью, отпихнуть подошвой тряпичный орган, выучиться жить без них. Азирафаэль вдыхает медленно и долго — замирает, ждёт, отсчитывает дребезжание по рёбрам. Почти не болит. Зелёный светится между прозрачными кольцами, пакетами, бесцветным лекарством. Как будто ему в вены заливают воду. Кровь пузырится, клетки лопаются. Обещанное счастье без имени и удостоверения личности разорвёт ему стенки аорты вдоль. Азирафаэль закрывает глаза — открывает в плате. Кроули теснит его, укладывает головой на свою грудь — белый-белый, зелёный-зелёный. У Азирафаэля не хватает сил, чтобы поднять руку и смешать цвета. Старушка улыбается ему и говорит, что у него всего пара дней. Ранняя стадия. Вовремя нашли. Фелл снова забывает ее имя. Одиночество рождается в белых стенах, в городах, где уровень безработицы падает, на балконах и узких кроватях. Только почему-то его никогда не остаётся на простыне, когда Кроули уходит. Он думает только о самом факте — и никогда о причинах. Останавливается всегда до. Азирафаэль всё ещё помнит, что Кроули обещал ему до операции. Сам себе разобраться он почти никогда не обещает. Он всё равно не знает ответа. Может, беспокойство выжирает всё остальное, до основания, до выглоданных костей без связок. Ему ведь тоже из-за чего-то так легко выстраивать новый мир по границам рук Кроули. Ком растёт, перестаёт помещаться в ладони, разрывает глотку. Фелл не может вспомнить, что читает ему Кроули. Его голос складывается ровно и с первого раза и остаётся на трёх свободных сантиметрах около головы. Азирафаэль тянет пальцы к нему, позволяет растворяться кончикам и ногтям — куда приятнее, чем новое суждение матери об устройстве мира. Она любила своего сына — и хотела, как лучше, разве это не понятно. Изо дня в день, из года в год. Циклов не бывает в жизни — и дни лепятся один на другой. Кроули, дорогой, разве тебе не одиноко? — К нам скоро придут, — Кроули приносит новые книги — Фелл почти уверен, что они никогда не видели его любимый минимализм в слишком тёмных тонах. Кроули приподнимает очки, вытряхивая отрастающие рыжие волосы, чтобы не тянуло. Азирафаэль сам всегда так делал, когда носил очки, — у него с детства были слишком чувствительные к натяжению корни. Теперь же к этому бы добавились бесконечные головные боли. — Помнишь ещё, кто, да? Из посольства. Сыграешь примерного мужа. Я тебя снова выцеплю отсюда, если они объявятся на следующей неделе. Мы же с тобой все указания Рафаэля соблюдаем: и диету, и режим. Точно отпустят. Азирафаэль опирается на кровать локтями и смотрит на Кроули — зелёный выцветает до желтоватого. — Кроули, когда ты в последний раз позволял кому-то касаться своего сердца? Энтони поднимает глаза — и касается щеки Азирафаэля вторыми фалангами. Его заливает зелёным, белым, светлым и кафельным — Фелл не помнит, что он ответил. И ответил ли вообще. Азирафаэль помнит касание пальцев, не отвечает ни на один из вопросов, начинающихся с «почему» и думает, что у ангела-хранителя Кроули должны быть чёрные крылья. На крайний случай — серые. Но это не так хорошо подходит к его очкам. Слипшийся мир прикатывается к его ногам и бьётся о ступни — седьмой день выплёвывает пропущенный ночной звонок от матери. Впервые за столько лет.