Призрак замка Левенштейн

      — Шестьдесят невест Христовых — шестьдесят благоуханных цветов райского сада — цвели в обители святой Клары; и среди них, словно полевой цветок на краю роскошной клумбы, тихо росла сестра Урсула. В раннем детстве осталась она сиротой, не имела ни средств к существованию, ни родни и была взята в монастырь из сострадания. Были здесь девы прекраснее Урсулы, разумнее и благочестивее — но не было никого добрее и милее. Все любили Урсулу, тихую, нежную и кроткую: даже строгая мать-настоятельница привязалась к ней, как к дочери. Больные из монастырской больницы уверяли, что никто не ходит за ними так, как Урсула, что от одного ее ласкового взгляда и улыбки им становится легче. А на мессе, когда голоса дев в стройном хоре взлетали к небесам, среди них всегда узнавался голос Урсулы: прочие были торжественны и строги, словно церковный орган — Урсула же пела безыскусно, но звонко и радостно, как малиновка в лесной чаще.       Но вот среди сестер начались толки и пересуды о чудесах. Поговаривали, что ночами из кельи Урсулы доносится странный запах, схожий с сильным благоуханием цветов, и слышится пение: поют вроде бы по-церковному, но какие-то неведомые псалмы, и звонкому голосу юной монахини вторит иной, дивно прекрасный голос.       Изменилась и сама Урсула. Прежде спокойная и кроткая, теперь она держалась смелее, сделалась порывистой и страстной в речах и в поступках; лицо, доселе выражавшее лишь безмятежное детское довольство или тихую задумчивость, теперь разрумянилось, ожило и словно сияло каким-то скрытым пламенем. Казалось, она постоянно охвачена неким восторгом, который тщетно старается удержать. «Ах, как хорош Божий мир! — нередко восклицала она. — Как прекрасно жить!» Старшие и более опытные сестры с тревогой отмечали, что так обыкновенно ведут себя влюбленные.       (Все со вниманием слушали рассказ незнакомца — и на этих словах многие дамы вздохнули или с улыбками обернулись к своим мужьям; а юная Амалия вдруг вздернула голову, но тут же опустила, зардевшись, как маков цвет.)       — Мать-настоятельница обеспокоенно присматривалась к Урсуле и не раз спрашивала, не хочет ли она исповедаться. Но та неизменно отвечала: «В чем же мне каяться? Я ничего дурного не делаю». Однако наконец открылась печальная истина. Стало очевидно, что Урсула носит дитя, и в канун Всех Святых — как раз в сегодняшний день — в монастырской келье появился на свет ее сын.       Желая избежать скандала, настоятельница сама приняла роды у своей названой дочери. «Как же ты, бесстыдница, уверяла, что тебе не в чем каяться?» — воскликнула она, едва Урсула пришла в себя. Но та, еще слабая после родов, отвечала еле слышно, с неизъяснимым восторгом в голосе и во взгляде: «Поистине, не в чем. Я не нарушила монашеских обетов: нам запрещено сближаться с мужчинами, а ни с одним мужчиной я близка не была. Отец моего ребенка — ангел».       Вообразите себе изумление настоятельницы при этих ни с чем не сообразных речах! Объятая тревогой, принялась она расспрашивать духовную дочь — и та рассказала все. Поведала, как однажды ночью, когда не могла уснуть и ее взяла тоска, принялась тихонько напевать вместо псалма старинную народную песню своей родины — и вдруг мелодию подхватил иной голос, мужской и невыразимо прекрасный. Поведала, как незримый собеседник начал являться и заговаривать с ней каждую ночь, наполняя ее келью благоуханием: рассказывал дивные истории о далеких странах, где люди живут совсем иначе и поклоняются иным богам, и учил песням, каких она никогда не слышала в монастыре. Как, еще не видя его, своего ангела, она полюбила его всем сердцем и долго умоляла предстать перед ней воочию — а он отказывался, говоря, что не хочет ее погубить…       — Экий хитрец! — не выдержала баронесса. — Сам явился, обольстил бедняжку да еще и решил на нее свалить вину! Не таковы ли все мужчины? И кто бы сомневался, что обмануть такую глупышку, сущего ребенка, Врагу рода человеческого будет особенно сладко? — И с этими словами бросила значительный взгляд на дочь. Фрейлейн Амалия нахмурилась и еще ниже опустила голову.       — Не спорю, Князя Тьмы привлекла ее чистота, — серьезно ответил рассказчик, — но кто знает, желал ли он ей зла? Урсула поведала далее: узнав, что она в тягости, таинственный возлюбленный предложил ей бежать. Говорил, что сможет невидимкой вывести ее из монастыря, обещал сказочные дворцы, сады и вечное блаженство, какое не описать словами, и клялся, что никогда ее не покинет.       Но тут они впервые поспорили. «Я дала обет Господу до смерти не оставлять монастырь, — отвечала Урсула, — и не могу покинуть сестер, добрую матушку, которой обязана всем, и наших больных, которые так нуждаются во мне. Не хочу обманывать тех, кто мне верит, и бежать тайком, словно преступница. Если мы не можем быть вместе без лжи и нарушения обетов, лучше оставим все, как прежде». Он убеждал, что, когда их связь откроется, это обречет ее на муки и смерть — Урсула с детской верою отвечала, что Господь ее не оставит. При этих словах прекрасное лицо ее возлюбленного исказилось гневом: «Что ж, несчастная, — вскричал он, — если на своего проклятого Бога ты полагаешься больше, чем на меня, пусть Он тебя и спасает!» И с тем исчез.       Увы! Верно гласит пословица: шила в мешке не утаишь. Как ни старалась мать-настоятельница скрыть поразительную историю Урсулы, через три дня о ней шушукался весь монастырь. Что знают двое, то и трое, что трое — то и пятеро, а что пятеро — знают все. Известие, что одна из клариссинок в Левенштейне спелась с Сатаной, скоро дошло до местного прелата, а через него и до Святой Инквизиции в Альтенбурге; и, не успела Урсула оправиться от родов, как в келью к ней влетели, один за другим, стервятники в черных рясах. На этом окончилась жизнь бедной монахини — началось ее мученичество.       Тут господин из Шварцвальда остановился, прикрыв глаза рукой, словно глубоко взволнованный собственным рассказом. Несколько мгновений спустя он продолжил:       — И уговорами, и угрозами инквизиторы убеждали Урсулу признаться в ведьмовстве и отречься от Сатаны. Но она ни в чем не раскаивалась.       «Мне нечего стыдиться, — отвечала она. — Я не отрекалась от Христа и Пречистой Матери Его, не нарушала своих обетов, не летала ночами на Брокен верхом на метле, не занималась колдовством. Я просто полюбила. Нет ничего богопротивного в любви». — «Нечестивица, твой возлюбленный — злой дух! Он заманил тебя в ловушку и обрек на гибель!» — «Передо мной он ни в чем не повинен. Я сама решила остаться. Если будет на то воля Божья, мы еще встретимся». — «Встретитесь, когда грешное тело твое будет жариться на костре, а твой рогатый любовничек сцапает твою душу и потащит в ад!» После этого гневного возгласа инквизитор повернулся к палачу и приказал готовить дыбу и щипцы…       Голос незнакомца пресекся; он снова закрыл лицо рукой. Несколько секунд он не произносил ни слова, лишь грудь бурно вздымалась, точно бесслезные рыдания разрывали ее изнутри. Молчали и слушатели, глубоко тронутые и самой историей, и мастерством рассказчика, и сильным, хоть и непонятным для них чувством, звучавшим в его словах. Наконец он заговорил снова:       — Далее в рукописи приводятся отвратительные подробности, которые нет нужды здесь пересказывать. Скажу одно: будь проклято варварство былых веков! И демоны в Преисподней с худшими из грешников не делают того, что люди во имя Бога творят с людьми!.. Урсула стойко перенесла все пытки и не отреклась от своей любви. Дальше был суд и приговор; и вот, пасмурным осенним утром, ровно через год после рождения ее сына, злополучную влюбленную сожгли на костре.       Мать-настоятельница, не в силах помочь Урсуле чем-либо более существенным, распорядилась отслужить по ее душе триста обеден, дабы спасти несчастную от мук на том свете — или хотя бы, елико возможно, отдалить ее мучения. Каждая обедня призвана была избавить душу Урсулы от пребывания в аду на целый год. Что же? Так и вышло. Бедняжка не попала в ад, где, быть может, мечтала встретиться со своим возлюбленным, — но и путь на небеса был ей заказан; дух ее остался на века прикован к монастырю, ее единственному земному дому. При жизни не хотела она покидать монастырь — после смерти хочет, но не может. Изуродованная, страшно обожженная, обречена она бродить по замку Левенштейн, стонать и греметь своими цепями, пока не исполнится срок ее заточения…       И снова в библиотеке воцарилось молчание; лишь ветер выл за окном и бросал в стекло пригоршни дождя.       — А что же ребенок? — прервала молчание Амалия. Вначале задумчивая и рассеянная, всю вторую половину истории она выслушала с неослабным вниманием, и теперь в глазах ее стояли слезы. — Сын бедной Урсулы — если верить этой вашей рукописи, отпрыск самого дьявола? Что сталось с ним?       — Настоятельница тайком переправила младенца в город и отдала на воспитание в какую-то бездетную семью, — пожал плечами незнакомец. — Дальше следы его теряются. Впрочем, в рукописи сказано, что через пятнадцать-двадцать лет после казни Урсулы все ее мучители — и прелат, что на нее донес, и судьи, что вели следствие и вынесли приговор, — один за другим погибли таинственной и страшной смертью. Но это могла быть и простая случайность, не так ли?       — М-да… — протянул барон. — В любом случае, уже столько лет прошло, что этот ребенок, даже если выжил, должен быть давным-давно на том свете. Если, конечно, адские отродья не живут намного дольше нашего!       Господин из Шварцвальда странно усмехнулся и промолчал.