Пламя былого

"...His eyes upon your face, His hand upon your hand, His lips caress your skin - It's more than I can stand! Why does my heart cry? Feelings I can't fight... You're free to leave me, but just don't deceive me And please, believe me when I say I love you! Yo que te quiero tanto, ¿qué voy ha hacer? Me dejaste, me dejaste en un tango, En el alma se me fue, Se me fue el corazon, Ya no tengo ganas de vivir Porque no te puedo convencer Que no te vendas, Roxanne..." (с) Moulin Rouge! - El tango de Roxanne

Изгиб гитары, очутившейся в нежных объятиях музыканта, был все еще немного непривычен, и струны слегка по-иному откликались его опытным пальцам. По своей воле дон Жуан не расстался бы с прежним инструментом, - та звонкая красавица из темного дерева была верной боевой подругой во многих его эскападах, - но винить в ее потере приходилось только самого себя. Вольно же было оставлять ее на ненадежном креплении и позабыть об этом, когда «Эстремадура» шла в грозу, то и дело проваливаясь меж огромных водяных валов… Слетевшая со стены гитара была достаточно легка, чтобы не причинить серьезного ущерба капитанской каюте – но сама, ясное дело, оказалась изувечена многочисленными ударами, и на том оборвалась ее полная бурных событий жизнь. Ее преемница, мастерски сделанная из белого ясеня и украшенная золотистыми лентами, ничем не уступала своей видавшей виды предшественнице. Просто была другой – ведь ждать идеального сходства от двух инструментов казалось столь же нелепым, как выискивать двух неразличимых между собой людей. Как надеяться найти двух совершенно одинаковых женщин – и удивляться тому, что новая избранница не оказалась зеркальным подобием кого-то иного, кого-то… … кого нельзя ни заменить, ни позабыть, и к этому в жизни не приноровишься, как научился привыкать к новой гитаре… Эта мысль заставила испанца едва слышно вздохнуть с горечью, но не замедлила уверенный бег его пальцев по ладам. Аккорд за аккордом, улыбка за улыбкой, песня за песней – на это он был способен поистине в любом состоянии духа, и в конце концов притворное веселье перерастало в искреннее. Мало что могло помешать этому, и уж тем более в число таких причин не входила новизна инструмента - чей обладатель вообще одобрительно встречал новизну в своей жизни. Порой не стеснялся даже бравировать этим перед другими и самим собой – к примеру, отменный повод для этого ему давало прихотливое убранство его «Эстремадуры». Со вкусом украшенные каюты радовали прихотливый взгляд позолоченной тонкой резьбой на переборках благородного оливково-зеленого оттенка, звуки шагов скрадывались мягкостью восточных ковров, а с холста на одной из стен окруженная наядами Венера бросала на своего непутевого любимца благосклонный взгляд. Легкая усмешка на устах богини была отнюдь не издевкой над смертным - пусть олимпийцам и привычен недобрый смех, но небесная чаровница улыбалась игриво, кружила голову интригой, дразнила обещанием непредсказуемости. Все это таилось в относительной безопасности, имело невеликие шансы пострадать во время канонады – но полностью исключить такую вероятность было невозможно, да и ни к чему. Граф де ла Фуэнте не выказывал беспокойства и насчет куда более уязвимых резных украшений, превращавших нос корабля в произведение скульптурного искусства и притягивавших любопытные глаза зевак к «Эстремадуре» в любом порту. Это было ему по душе – обманчивая изнеженность и утонченность, которой веяло от корабля, была сродни тонкому шелку, укрывающему под собой смертоносно отточенный клинок. Когда наставал час обнажить оружие, когда орудийные порты открывались, изготовившись оглушить врага ревом двадцати пушек – тогда щадить всю эту красоту никому бы и в голову не пришло. Ядра дробили красное дерево и палисандр, картечь обдирала позолоту, пороховая копоть въедалась и вжигалась в изломанную древесину – но «Эстремадура» вместе со своим капитаном рвалась в бой, и веселая злость звенела в напряжении ее снастей так же ясно, как в голосе ее командира. Они выходили победителями из раза в раз, испанский гранд и его трехмачтовая красавица – опаленные, запятнанные кровью и порохом, трезвые в атаке, хмелеющие от риска и терпкого вкуса опасности. Дон Жуан давно уже не доискивался всерьез причин своей удачливости, да и не полагался на одно лишь везение – и все же где-то в глубине души по-мальчишески нахально верил в постоянство своей фортуны. Хотелось думать, что внимательный ангел простер над ним свое крыло, но и против ловкого беса за плечом граф де ла Фуэнте возражать бы не стал: результат ему в любом случае был по душе. Он смывал копоть и багрянец, облачался в лен и бархат, а в порту, нарядный и оживленный, отдавал необходимые распоряжения, чтобы привести в то же состояние и «Эстремадуру». Это неизменно стоило не только ощутимой суммы денег, но и собственных усилий – украшения корабля были выполнены по рисункам капитана, и разгул своей фантазии тот вынужден был сочетать с поиском достаточно умелых мастеров для ее воплощения. Одни только русалки-кариатиды в кают-компании могли бы порассказать немало о размашистых чернильных набросках и, в противовес тому, медленных выверенных движениях резца, - будь их прекрасные деревянные губы способны разомкнуться и молвить. Уничтоженные канонадой узоры и рельефы никогда не возвращались на свое место в прежнем виде – как и поврежденные в долгой перестрелке каюты левого борта не обрели прежней отделки с месяц назад. Все было новым, ничуть не походя на раннее – дерево, ковры, краска и позолота. «Эстремадура» со змеиной грацией сбрасывала в бою кожу и не тосковала по утраченным чешуйкам, какими бы яркими те ни были. По прихоти капитана переменчивый облик корабля оставался изысканным, отвечая вкусу художника не меньше, чем военного. Это оказалось постоянным – прочее же, временное и зыбкое, появлялось и исчезало с той же ритмичной неизбежностью, с которой лениво мурчащие волны ложились на согретую гальку побережья. Что-то прибой принесет, думалось капитану под мелодичный перезвон струн, а что-то плавно увлечет вдаль. Недавно привел на борт занятного пассажира – так же точно и подхватит его в нужный час, пусть и досадно слишком рано отпускать от себя столь интригующего спутника. Но ведь доводилось отпускать куда более опрометчиво и досадовать гораздо страшнее, верно… Проклятье, неужели и часа не прожить без этих мыслей, когда до исхода остались какие-то жалкие сутки?! Не отвлечься хоть ненадолго?! - А эту мелодию вам доводилось слышать? Бьюсь об заклад, господа голландцы в вашем окружении чересчур чопорны для таких напевов, - он вскинул голову, обращая лицо к сидящему напротив гостю, и мягкий задумчивый перебор сменился иными аккордами, дерзкими и звучными. – А ведь по глазам вижу, что так оно и есть! И раз так, то, не в обиду вам говорю, дон Педро, о жизни ваши северные земляки в сущности не понимают ни рожна. - В самом деле? – надменное лицо дона Педро почти не переменило своего расслабленно-вежливого выражения, лишь слегка шевельнулась на загорелом лбу изогнувшаяся соболиная бровь. – Ваши суждения, дон Жуан, вызывают тем больше вопросов, чем дольше я приглядываюсь к вашему книжному собранию. Если я не ошибаюсь, на одном из корешков оттиснено имя Эразма Роттердамского. Вы что же, без зазрения совести помещаете «Разговоры запросто» рядом с вашим любимым Бокаччо, а затем доказываете мне, что взгляды голландцев на жизнь ничего не стоят? - Вы чудовищно исказили мою мысль, дон Педро, и тем самым подтвердили ее вдвойне, - рассмеялся испанец, мельком бросив взгляд на свою дорожную библиотеку, защищенную плотной сеткой от качки. – Разве я отказываю вашим соотечественникам в своеобразной философии, будучи знаком с измышлениями почтенного Эразма и наслышан о богословских спорах вокруг Спинозы? Я даже не намереваюсь сказать, что искусство не заглядывало в ваши края, иначе меня навестит недобрая тень вашего Вермеера, или заявятся сговорившиеся сквозь века ван Эйки – и зрячий Ян, и слепой Якоб. Нет-нет, я не о том. Но я пытаюсь вам сыграть о земной чувственности, а вы в ответ тычете мне в горние выси. Бросьте это, друг мой: они холодны и пусты, уж таков их климат. Без жара человеческих страстей жизнь - не жизнь вовсе, а так, геометрическая резка мрамора без пылкой фантазии скульптора. Прямые линии и ровные углы будут, извольте, но чарующих изгибов Венеры Бельведерской вам не видать… - Так по-вашему, разухабистые уличные песенки сродни гению ваятеля Праксителя? – ироничный блеск ярко-синих глаз голландца обещал колкую издевку. Напугать этим дона Жуана, впрочем, было совершенно невозможно - разве что раззадорить. - Они сродни пульсу крови в венах. Молодой, быстрой, горячей, - наигрывать капитан не переставал, отмечая каждое слово веселым и быстрым всплеском нот. – А без нее, сеньор Вандермир, не бывает ни гения, ни жизни вообще. Этот простой ритм есть альфа и омега, начало и конец, и вам это известно не хуже меня. Или кровь герцогов Аркосских совсем заледенела в вашем теле среди талых северных вод? - Судя по тому, что играть вы не прекратили, вы намерены до нее дозваться, - дон Педро усмехнулся, пресыщенно-небрежным движением закинув ноги на стоявший рядом пустующий стул. – Будем же считать, что в философском споре на сей раз победа осталась за вами. - Тогда я поспешу воспользоваться плодами победы и все-таки спеть, - дон Жуан бесшабашно улыбнулся, вновь звонко ударив по отзывчивым струнам. – Насколько я успел вас узнать, нежданный мой гость, надолго вы викторию не привыкли уступать никому… Дразнить Вандермира было откровенно приятно. Без злобы, без попытки задеть по-настоящему, зацепить за живое – это стало бы уж совершенно лишним. Но этого человека непрестанно хотелось расшевелить, вытянуть из-под прикрытия его обычной холодной насмешливости. Старания дона Жуана вознаграждались – и азартом от самого процесса, и замечательной остринкой в беседе с таким неординарным компаньоном. А в том, что Вандермир, волей случая занесенный на борт «Эстремадуры» был одним из самых нерядовых людей на жизненном пути графа де ла Фуэнте, сомневаться уже не приходилось. Наследие грандов – если бы и не семьи Трасмиера, то иного знатного рода, - угадывалось в доне Педро без труда. Чувствовалась порода – в ненарочитом изяществе сдержанных движений, в манере говорить и держаться, в непривычном сапфировом блеске острого взгляда. Когда «Эстремадура» легла в дрейф, чтобы взять на буксир болтавшуюся на волнах пинассу и подобрать затерявшихся в открытом море бедолаг, все трое спасенных были одеты в видавшие виды лохмотья – но Вандермир и тогда не производил впечатление оборванца. Теперь же властное спокойствие его повадок не входило в контраст с нищенским одеянием – в гардеробе дона Жуана нашелся костюм, примерно подошедший гостю по фигуре. В сером камзоле с серебряным шитьем, чисто выбритый и возвративший себе ухоженный вид Вандермир со стороны мог показаться высокопоставленным дипломатом, имеющим полное право беседовать на равных с графом де ла Фуэнте на борту его собственного корабля. Звать его «доном Педро» формально не было нужды – а между тем отказать ему в этом жесте вежливости язык не поворачивался. Более того, дон Жуан не упускал случая недвусмысленно намекать своему новообретенному попутчику: с испанской кровью в его родословной будут считаться гораздо охотнее, чем с досадным недоразумением в виде голландских корней. Подчас капитан намеренно балансировал на опасной грани: при всей сдержанности Вандермира трудно было не заметить, как льдистые глаза его порой сверкали недобро и резко – впрочем, дон Жуан не переступал черту, зная, когда сделать шаг назад и протянуть ладонь для примирения. Настоящая ссора с подобным человеком была бы досадной оплошностью – его не хотелось настроить против себя и тем самым испортить еще несколько дней взаимного развлечения. А в том, что оно было именно взаимным, испанец не слишком-то сомневался – острый как бритва язык Вандермира и его холодный ехидный ум превращали словесное фехтование в изысканной красоты поединок. Вот и сейчас прохладная полуулыбка на загорелом худощавом лице гостя предвещала новый обдуманный натиск – как только отзвучит разнузданная серенада прямиком с вечерних переулков разгулявшейся Малаги. Ну а пока, мой друг, вам не поспорить с незамысловатой истиной, пусть она и перепутана с сочным народным словцом, никуда от этого не деться. Vida sin niña no es vida, es muerte…* - ... А жизнь без женщины – что смертная печаль, И вас, святой отец, воистину мне жаль! – дон Жуан усмехнулся неприкрыто, даже не пытаясь маскировать свой беззлобный намек. Вандермир слушал его с выражением легкого интереса, с учтивой и ни к чему не обязывающей улыбкой, но капитан был готов поклясться, что какая-то чертовщинка в васильковых глазах гостя нет-нет да и давала о себе знать острым высверком. Нечто подобное проявлялось всякий раз, когда речь заходила о женщинах – и не опускаясь до пошлости, дон Жуан все же позволял себе фривольность в рассуждениях на эту деликатную тему. О том исконном Евином чародействе, что воспламеняет кровь и будоражит ум мужчины, он считал себя вправе говорить со знанием дела – богатый опыт давал о себе знать. При его-то запасе разнообразных историй из числа собственных бурных похождений – о, молодой гранд был способен оживить беседу, неважно, заходила речь о мадонне или о блуднице, да о любой… … кроме одной, настойчиво екнуло в груди, ударилось в висок тяжелой градиной. Кроме одной: упомянуть ее хоть вскользь – так дрогнут руки, словно уколотые терновыми шипами, там, на севере… А что делалось у Вандермира с прекрасной половиной человечества – нечистый его разберет с его сухими ответами и колючими взглядами. Что-то неладное с ним стряслось всенепременно: не то голландцу фатально не везло с женщинами, не то, напротив, один раз слишком уж повезло, да только ненадолго. Шут его знает, какая там Далила или Гвиневра невовремя подвернулась этим ледяным глазам – да и дьявол бы с ним, подумалось капитану на последних задорных аккордах шутливой песни. Пора признать: этот своими задушевными баснями делиться не станет. Зато его угораздит чужую задушевную басню вживую из первых рядов наблюдать – хоть со стороны наберется новых впечатлений, столп соляной. - У нас сейчас на траверсе Мартиника, - заметил "столп соляной" между делом в воцарившейся тишине. Дон Жуан отвлекся было, дотянувшись до серебряной шкатулки с откинутой гравированной крышкой и взяв оттуда перувианскую конфету. Та горчила на языке истертым в порошок какао, а затем раскрывала свой густой сладкий вкус, стоило только раскусить. Буквально таяла во рту, - пока гость, не склонный последовать примеру и полакомиться, продолжал: - И находимся мы лигах в шести-семи от берега, если я не ошибаюсь. Полагаю, что никак не больше. - Да, и все из-за этого проклятого штиля, - небрежно бросил дон Жуан, покосившись на ясное небо за кормовыми окнами. – Ей-богу, я бы сам мог надуть паруса крепче, чем этот бриз. Но доброго напутствия от Эола мне перед отплытием не выпало, а жаль… - Уж не из-за меня ли попутный ветер избегает ваших парусов? Кто знает, не следует ли за мной неудача после прошлого кораблекрушения, и не разумнее ли вам будет отделаться от меня поскорее? – Вандермир усмехнулся, однако взгляд его оставался серьезен. – Если без шуток, я понимаю, конечно, что вы не можете ради меня заходить в неприятельский порт. Но при таком спокойном море я легко могу добраться до берега в той же пинассе. Что вы скажете, дон Жуан, если я распрощаюсь с вами сегодня вечером? - Почему вдруг такая спешка? – капитан был неприятно удивлен, и огорчения своего не скрывал. - Разве мы не договорились, что я доставлю вас на Сен-Мартен? - Да, конечно. Но, подумав хорошенько, я вспомнил, что корабли редко заходят в эту гавань, и когда-то ещё мне удастся найти там судно, которое идёт в Кюрасао, в то время как на Мартинике… - Нет, нет, - наигранно-капризным тоном решительно прервал его хозяин. – Вы что же, затеяли в благодарность за мое гостеприимство обречь меня на преждевременную скуку? И чем вздумали пугать – смех и грех, притихшим ветром и мифической неудачей! Извольте: вы прекрасно можете сойти на берег и на Мари-Галанте, куда я должен зайти по делам, или, если хотите, на Гваделупе, что, мне кажется, даже лучше. Но, клянусь, раньше этого я вас не отпущу никуда. - У вас есть дела на Мари-Галанте? – Вандермир, между делом набивавший душистым табаком одолженную трубку, казалось, меньше всего ожидал подобного предложения. Все к лучшему: на скорой высадке голландец уже не настаивал, отвлеченный собственным любопытством. – Что может связывать вас с французами в такое время, как сейчас? - Дела военные, друг мой, - дон Жуан улыбнулся, чувствуя, что даже за легкомысленностью этой усмешки не выходило до конца скрыть истинный окрас своих помышлений. – Я же командир военного корабля. - Так вы собираетесь напасть на Мари-Галанте? «Собираетесь» – слово-упрек, слово-пощечина, - в устах неосведомленного дона Педро не было намеренным обвинением, и однако, резануло ощутимо. Потребовалось помедлить, пробежаться пальцами по струнам, мягким перебором помогая себе сохранить спокойный вид. Собираетесь. До сих пор лишь собираетесь. Встрепенулись в последний миг, любезный граф де ла Фуэнте, медлили, тянули, а теперь на штиль сетуете… - Не собираюсь, а попросту нападу, - зловещие ноты в собственном тоне звучали непривычно отчетливо, словно угроза эта могла достигнуть не только слуха Вандермира. Тому, впрочем, не лишним было узнать хоть в общих чертах о том, во что оказался замешан невольный пассажир «Эстремадуры»: вряд ли этот человек пожелал бы отсидеться в каюте во время баталии. Не та натура, чертовски явно не та. - Гарнизоном Бассетерре командует некая скотина по фамилии Кулевэн. У меня с ним свои счёты. Вот уже год, как я собираюсь разделаться с этим господином, - «собираюсь», снова это клятое «собираюсь», никуда от него не деться! - и теперь день расплаты наконец-то близок. Война открыла передо мной эту возможность. Одним ударом я устрою свои дела и сослужу службу Испании. - Вы умеете заинтриговать, сеньор капитан, - помедлив, Вандермир отвел свой пристальный взгляд и принялся невозмутимо раскуривать трубку. - Я ещё никогда не был на борту судна во время военных действий - это расширит мой кругозор. Думаю, что запомню это надолго… Если, конечно, пушки Бассетерре не пустят нас ко дну. - Неужели я еще способен вас чем-то удивить, многоопытный мой спутник? – дон Жуан рассмеялся, нарочито залихватски, чтобы окончательно заглушить мучительное эхо метко сказанного слова. – И вместе с тем, неужели вы так мало верите если не в мой талант, так хоть в мою фортуну? Дон Педро, поверьте хотя бы в одно: на моей памяти вы единственный человек, способный так польстить и оскорбить разом. И за это ваше диковинное дарование я не премину поднять бокал-другой в скором времени! Бокалов было поднято немало. Заздравная чаша в честь красноречивого дона Педро была лишь каплей в алом море – и что-то в багрянце терпкого вина перекликалось с кровавыми тостами его сотрапезников, желавших французам и в особом порядке полковнику де Кулевэну лично сгинуть в тартарары. Накануне сражения бражничали громко и от души – хотя и капитан, и его офицеры были достаточно опытны, чтобы не перебрать с хмелем. Утром предстоял бой – ветер посвежел еще на закате, «Эстремадура» воспрянула ото сна и шла к цели неуклонно, как иберийская рысь в погоне за ланью. Когда-то давно, много лет назад, - вспоминал дон Жуан уже на палубе, покинув душную от свечей и людей кают-компанию, подставляя лицо ветру и свету качающегося носового фонаря, - когда-то ему и вправду довелось увидеть, как нападает рысь. Будучи гостем в Наварре, он загорелся тогда желанием поучаствовать в зимней охоте – и ранним утром состоялась вылазка в горы. Со своими ровесниками, сыновьями барона, и в сопровождении старого егеря, юный граф де ла Фуэнте добрался до оленьей тропы по заснеженному лесистому склону – там-то ему и выпало нежданно понаблюдать за чужим, звериным охотничьим мастерством. Стремительное движение вдалеке, на другом берегу замерзшего ручья, беззвучно метнувшееся вперед пятнистое тело – и багровые брызги крови на снегу. Олень-двухлеток, не удержавшийся на ногах, отчаянно бился, вспахивая копытами неглубокий сугроб, но сбросить с себя дикую кошку не сумел. Рысь была гораздо меньше и легче него, и пара метких ударов оленьих ног могла бы раскроить ей череп – и все же хищница не выпускала свою мощную добычу, впиваясь клыками в глотку, разрывая жилы. Надрывный хрип оленя прервался быстро, маленькая победительница подняла голову, принюхиваясь и настороженно прянув ушами с длинными черными кисточками. Замерший по ту сторону речушки дон Жуан с неподдельным восторгом глядел на зверя, и в тот момент был готов прикладом сбить на землю любого, у кого поднялась бы рука прицелиться – благо, и его спутникам это было ясно. Оно не пришло бы сейчас на ум, не всплыло бы в памяти само по себе – если б не напросившееся сравнение. И если бы не было новой встречи – уже в Гаскони, там, где французам виделся ласковый юг, а уроженцу Медины-Сидонии едва ли не суровый север. Deja-vu настигло его там, французское чувство на французской же земле – хотя поздней весной неоткуда было взяться снегу, и конная охота неслась за матерым оленем нестройной шумной кавалькадой. Но рысь, пятнистая и чуткая, была на одно лицо с наваррской охотницей – вспугнутая из своей засады, она в три прыжка перемахнула небольшую поляну и взлетела по стволу старой ольхи, укрывшись за ветвями на толстой развилке. Застрелить ее можно было без труда, но дон Жуан лишь осадил коня и любовался ей, отставая от общей погони. И знал, чувствовал азартно затрепетавшим сердцем: Антуанетта тоже остановится. Антуанетта. Ключ провернулся в замочной скважине, дверь распахнута – не захлопнуть, даже навалившись плечом. Его фатальная ошибка, самое сладкое наваждение и самый горький промах, его победа и бессильный позор. Антуанетта. Когда все началось по-настоящему? Романтика ночных серенад и ехидство плутовских романов требовали ответить – с первого взгляда, - чтобы тут же едко рассмеяться над самим собой, заигравшимся ловеласом, очутившимся вдруг среди строк рыцарской баллады. Нелепо, юношески-наивно и смешно – вот только он и сам был готов поверить, что с первого взгляда все и случилось. Было туманное мартовское утро и проселочная дорога к имению месье де Кулевэна – трижды клятого теперь, а тогда совершенно незнакомого, заслужившего визит лишь тем, что оказался временным соседом для знатного путешественника. Особняк, арендованный графом де ла Фуэнте, недалеко отстоял от владений проживавших рядом провинциальных дворян – семьи де Форе, четы де Кулевэн, чьи фамилии дон Жуан не намеревался слишком долго держать в памяти. Жадный до впечатлений, он колесил тогда по Франции, пользуясь возможностью и мирной передышкой – и новые имена и лица казались ему мелькающими рядом и уносящимися прочь осенними листьями на ветру. Одни были яркими и могли завладеть его вниманием, другие легко блекли и таяли позади – но в конечном счете все они оставались для него чем-то непрочным, недолговечным… Но был перелесок, и было поле, и вдали – силуэт наездницы на рыжем легконогом коне. За утренним позёмным туманом – как вспышка колдовского огонька прогарцевала. Только и мелькнуло, что очертания иссиня-зеленой амазонки в тон еловым ветвям – и волны золотых волос из-под шляпы, облаком за спиной у всадницы на полном скаку. Летела вперед без оглядки – и скрылась за поворотом, там, где начиналась аллея до особняка. И чутье уже подсказывало: еще каких-то полчаса – и отчего бы не полюбоваться вблизи на эту стремительную нимфу и не прильнуть галантным поцелуем к дамской руке, столь уверенной на поводьях? Отчего бы не перевернуть всю свою беспорядочную жизнь, растеряв половину нахальства и цинизма, обручившись с безрассудством и распрощавшись с покоем – вот о чем в самом деле стоило задать себе вопрос. Тогда, конечно, он этого не понял – на свою беду. А если и мог бы понять, уже не развернул бы жеребца и не пустил галопом к югу, в обратный путь. Никогда не имел привычки бегать от роковых встреч, сомнительных затей и несомненных приключений. … О приключении с рысью в Наварре я рассказал ей двумя месяцами позже, как раз в тот день, когда мы отстали от оленьей погони. Был твердо уверен, что не задержусь в Гаскони дольше апреля – и не осталось от той уверенности и кругов на воде, канула в Лету с концами. И Антуанетта была уверена, что охота ей не по нутру – в седле держалась прекрасно, а вот затравленного зверя видеть ей было нестерпимо – еще живого. Согласилась присоединиться к этому добрососедскому развлечению только ради меня, и знала, что я о том знал… Она никогда не была Артемидой – если и божество, то не охотница, не убийца. Ей в дар можно было предложить лишь незатравленных хищников. Дикую пятнистую кошку на ветвях ольхи – невредимую, щурившуюся на нас зелеными глазами, а затем скрывшуюся в лесу. И самого себя. Мыслить так было непривычно: прежде казалось, что он и вовсе этому разучился. Женщины дарили ему себя бездумно, отчаянно и щедро – он же находил для них в дар только пыл и время. Не лгал и не актерствовал, не мог обещать постоянства – если бы довелось отвечать честно, признал бы, что верности в нем не больше, чем в своевольном ветре, наполняющем белые паруса бригантины. Сегодня попутный, завтра переменчивый – не такова ли общеизвестная природа ветра? Скрывать это он не старался, неискренности в нем не водилось – а влюбленность вспыхивала из малейшей искры любопытства, из слабой вспышки интереса, полыхала ярко и вскоре рассыпалась пеплом. Серенады сменяли друг друга, как и нежные лица в приоткрытых высоких окнах – и не успевали надоесть декорации, и не было усталости от вечной гонки за чем-то новым, неизведанным, за острым ощущением жизни здесь и сейчас. И уж точно не водилось за ним прежде привычки вздыхать об утраченном шансе – к чему, если жизнь щедрой рукой предложит взамен десятки других возможностей? А к тому, болван, что ты с тех пор нос воротишь от всех возможностей – а если и нет, то после тебя самого с души воротит. К тому, что ты годами беспечно кружился на карнавале, меняя маски и любуясь на укрытые полумасками лица партнерш – а потом довелось станцевать с кем-то без личин и без перчаток, в открытую, кожа к коже, глаза в глаза. Тебе бы сжать ладонь покрепче, не выпускать – а ты выпустил, дал людскому потоку унести ее невесть куда. И мечешься теперь по улицам среди сотен празднующих – вглядываешься в чужие лица, ищешь сходства, вот только ее среди них нет. А где-то вдали толпа уже не веселится, а беснуется, и ты выть готов от накатившего ужаса: что, если там давка, пожар, погром, и если она – тоже там?.. Пожар и погром… Короткая усмешка на губах дона Жуана недолго оставалась хищной: примешавшаяся горечь погасила ее. Отчего-то слишком отчетливо ему представилось собственное лицо в отсветах огня – пусть пока что всего лишь мирного пламени корабельного фонаря. И это лицо, принадлежащее завоевателю и триумфатору, было не тем, с которым хотелось вновь предстать перед Антуанеттой. Перед многими из тех, с кем сводила его гулящая судьба – да, но только не перед ней… Не в том ли с самого начала и кроется разгадка? Столько времени перебирал объяснения, сам себе ладу не давал и понять не мог – отчего именно она среди стольких прочих… Я же всегда умел нравиться женщинам. Быстро понимал, о каком человеке они грезят, и оказывался им самым. Ярко, азартно, от души – не отыгрывал роль, а жил ею полнокровно, пока не пресыщался и не искал себе нового вдохновения. И то, что вышло у меня с Антуанеттой – не ошибка, а закономерная развязка. Я эгоист и не пытался этого отрицать. И влюбился в Антуанетту благодаря тому, какова она сама – а полюбил за то, каким рядом с ней становился я. Мне слишком нравится быть для нее – да просто быть, - тем человеком, которого она назвала своим возлюбленным, которому так доверяла и так бесстрашно смотрела в глаза. Вот только этому человеку придется вести ее по окровавленной мостовой, по теплым еще телам. Неизбежно и совсем скоро – и это наилучший исход из возможных: все прочие гораздо страшнее. Лучше и вовсе не думать о них. И каким будет ее взгляд после того, как Бассетерре падет? Моему взору уже давно нечему здесь удивиться – но она, Господи, как же быть с ней?! Если бы я успел раньше, три тысячи чертей! Если бы не дотянул до последнего! Если бы убедил ее бежать еще тогда, в Гаскони! Стиснутые зубы отозвались болью, заставили скривиться – неаристократично, нелепо и бессильно. Запоздалая злость на себя ничем не могла исправить положение. И под огромным вопросом оставалась сама возможность что-то переменить – даже тогда, своевременно, в Старом Свете. Рыжие блики фонаря плясали на резных поручнях, на шероховатых досках палубы. Высвечивали очертания ограждающего бак фальшборта, прорисовывали контуры такелажа в темноте – и одновременно воскрешали иную картину, отчетливо встававшую перед глазами в мягком мерцании других светильников. Затихал и отступал куда-то шум волн, исчезала размеренная качка, и даже запахи – морская соль, душистый табак и случайные нотки пряностей на ткани рукава, древесина и въевшийся в нее намертво порох, - даже они таяли, уступая дорогу воспоминанию. Тому, где пахло землей, поздними цветами и рано желтеющей листвой, а воздух все же был еще теплым, еще… … достаточно теплым, чтобы вечерний сад не отпугивал подползающим по земле ледяным поветрием. Среди теней пепельными обрывками то и дело беззвучно трепетали крылья мотыльков, еще не усыпленных прохладой. У ближайшего садового фонаря они кружились стайкой, отбрасывая на каменистую дорожку причудливые мечущиеся силуэты, непомерно большие из-за близости хрупких летунов к источнику света. Красота с налетом печальной жути, неясно откуда взявшимся, но зато явственно ощутимым – так ощущалось это место, казавшееся сейчас карикатурой на любимую живописцами весеннюю пастораль. Вместо бабочек – призрачного вида моль, глухо и неотступно бьющаяся в фонарное стекло. Вместо птичьих голосов – нерешительное кваканье жабы, схоронившейся где-то рядом и невидимой в темноте. Вместо званого вечера – фарс, попытка хозяина усадьбы щегольнуть напоследок перед соседями, прежде чем призрак скорого разорения нависнет над ним во всеувидение. Этот фантом, верно, уже не давал де Кулевэну забыть о своем существовании – но тот пытался, широким жестом ставя на кон фамильные ценности и заливая вином и без того помутневший взор. Возлияния и фиглярская бравада француза позабавили бы дона Жуана в иных обстоятельствах – но сейчас они не смешили, а приводили в исступленную ярость. Холеные пальцы гранда, рассеянно скользившие тем вечером по истертым подлокотникам кресла или небрежно сжимавшие стеклянную ножку бокала, были достаточно сильны, чтобы сдавить и проломить дебоширу гортань – пожалуй, только эта мысль и позволяла сохранить иллюзию спокойствия. Привычно варьировать выражение своего лица от учтиво-заинтересованного до вежливо-пресыщенного – и хладнокровно дожидаться своего часа, единственного, ради чего стоило терпеть. Теперь же де Кулевэн обретался где-то в недрах особняка, достаточно пьяный, чтобы не суметь не то что подняться на ноги – хотя бы подползти к окну. И в тишине старой липовой аллеи дон Жуан шел медленно, слово опасался ускорить ток времени размашистыми энергичными шагами. Антуанетта мягко опиралась на его руку, и казалось, в ладонях ее больше не было дрожи. Прежде пальцы ее были холодны от волнения, когда в сени заросшей плющом арки дон Жуан целовал их. Отогревал дыханием, теплыми прикосновениями – и тем, что шептал ей с нежностью, еще не решившись заговорить о главном. Потрескивающее кваканье раздалось вновь, еще ближе – на сей раз едва ли не под ногами. Жаба вальяжно переваливалась по садовой дорожке, ловя янтарные блики на свои блестящие бока и чуть не прыгнув на мысок изящной туфельки Антуанетты. Если бы дама вскрикнула или брезгливо отшатнулась, испанец не замедлил бы отшвырнуть водяную тварь ударом ноги – но Антуанетта замерла без испуга, тихо охнув от неожиданности и не решаясь переступить дальше. Побоялась случайно раздавить – и стоило ли удивляться, в самом деле… - Ваша деликатность распространяется и на гадов ползучих? – дон Жуан улыбнулся обезоруженно, концом трости осторожно оттолкнув жабу к травяной поросли. Та недовольно зарокотала, спешно скрываясь в гуще клумбы, целая и невредимая. – Тяжко пришлось бы Святому Георгию, что пожелал бы вас оберегать: ему необходимо одновременно щадить и змея, чтобы не ранить ваше сострадающее сердце? - Безобидная тварь Божья вряд ли годится в змеи, - ожившие, оттаявшие глаза Антуанетты блеснули тихим весельем. – Да и сострадать одновременно хищнику и защитнику тяжко: возможно ли столь искусно сражаться с врагом, чтобы уцелеть самому и пощадить его? Нет, уж лучше обойтись вовсе без чудовищ… - Исключая разве что совсем мелких вроде этого несуразного водяного? Раз уж вы позаботились о его безопасности? - Вы смеетесь надо мной, граф, - на сей раз она действительно улыбалась в ответ, и видеть это было уже облегчением. – Пожалуй, я недальновидно позволю вам смеяться и дальше: я этих несуразных водяных с детства за чудищ не считала. Сколько бы ни возмущалась гувернантка, а все равно порой заставала меня в саду у ручья, когда мне удавалось поймать жабу в руки. У них глаза красивые. Такие лучистые, как будто на невзрачном сером камне вдруг загорелись две искры. Я видела, что молодые горничные пугались, если на дорожку возле них выпрыгивала жаба – а мне было любопытно, что же тут такого страшного… - И вы ловили и смотрели этому страху в самые глаза? Знаете, а ведь вы меня разоружили, - сказал дон Жуан, пожав плечами в шутливой растерянности. – Как же я смогу насмешничать, если вы маленькой девочкой делали то, что порой не помешало бы взять за пример взрослым мужчинам? И ведь себя я подразумеваю в первую очередь, - легкий тон все еще давался ему, но сквозящую во взгляде серьезность Антуанетта наверняка не пропустила. – Вот и сейчас, греха не утаю, я испытываю страх, о котором так и не сумел заговорить с вами напрямую. Надо бы взглянуть ему в жабью морду, а не могу. Хожу вокруг да около… а впрочем, аллегория ваша слишком хороша, чтобы не воспользоваться ею. Вы позволите развлечь вас историей, а мне тем самым малодушно упростить задачу? - Малодушия за вами не водится, дон Жуан, - она укоризненно покачала головой, но пальцы ее мягко погладили его ладонь. – Что угодно, но не это. А ваши истории подчас спасали меня… спасали мой рассудок, как и сама память о каждой из наших встреч. - Быть может, эта сказка убережет и мой собственный рассудок, - что-то горькое примешалось к его рассеянной улыбке. – Из нее получилось бы сложить неплохую балладу, вот только я до сих пор не знаю, какими должны быть финальные куплеты. Начало берет себе самое прекрасное: в одном саду, среди тенистых аллей и залитых солнцем цветников распустилась чайная роза. Нежная, дивная, умытая росой и обласканная рассветом – юная, одна такая на весь старый куст. Роза цвела и благоухала, и весенний аромат ее приманил жабу – та пресмыкалась по земле, зная прежде лишь вкус дождевых червей и липкую грязь под своими лапами. Шелковые лепестки и чарующий запах цветка поразили ее – впервые жаба смотрела вверх, впервые увидела нечто столь красивое и чистое. Но беда в том, моя донна, что жабы не способны восхищаться и беречь, не станут довольствоваться прелестным видом и щадить то, что их привлекло. Жаба решила – «это будет моим», жаба сказала – «я тебя сожру». Никак иначе она выразить свое влечение попросту не умела. И чем чаще она пыталась добраться до розы, чем больнее ранилась о шипы, тем более стервенела – чтобы в конце концов дорваться и растерзать то, что не давало ей покоя своей красотой. По-другому это существо не может утолить свой сердечный голод. - Граф… - Меня не жаба пугает в этой притче, Антуанетта. Бояться ползучих гадин я не привык. По-настоящему страшно однажды с замиранием сердца войти в сад и увидеть, что от благоуханного цветка остались втоптанные в песок обрывки. И что тогда прикажете делать рассказчику, который от горя навеки лишится голоса? - Жуан… - Я боюсь за вас, - хриплые ноты сами собой скрежетнули в его голосе, непривычные на фоне прежней мягкости. Искуснейшее актерство не прозвучало бы убедительнее, чем эти слова, необдуманные и совершенно искренние. – Садовыми жабами с их лучистыми глазами любоваться можете сколь угодно, они и впрямь беззлобные и беззащитные твари. Но та дрянь, которая угрожает вам, имеет людское обличье. Я вижу, как вы несчастны, с каким отчаянием держитесь до последнего… но я вижу и его, и поверьте моему слову: он пожирает вас. И однажды пожрет до конца. Вы живое напоминание о человеческом достоинстве, которое он потерял давно и безвозвратно, и он не простит вам этого. Он будет ненавидеть вашу гордость, вашу чистоту, вашу силу и ваше терпение, и тем свирепее, чем глубже в трясину погружается он сам. Вы роза в его запятнанных руках, вы львица на цепи у продажного пропойцы, вы человек в той мере, в которой ему уже никогда человеком не быть. И если вы останетесь рядом, он не просто разобьет вашу жизнь, Антуанетта. Я видел достаточно, чтобы не ошибиться, и говорю вам без намеков и аллюзий: де Кулевэн уничтожит вас. - Если бы эти слова кто-то произнес в церкви в день моего венчания, я молилась бы за этого человека до конца своих дней, - судорожный вздох боли оборвал ее горькое признание и согласие. – Но перед лицом Господа и в глазах людей я законная жена месье де Кулевэна, граф. Моя семья приняла решение, и я… - И вы платите за их ошибку своими слезами и кровью? Своей неволей? Да что же за алтарь требует, чтобы на него возложили такую жертву – христианский ли?! – дон Жуан резко отпустил руку дамы, опасаясь в запале невольно сжать ее пальцы и причинить боль. Этот разговор не был первым, а выдержки оставалось все меньше: душу разъедало подступающее злое бессилие. – Это решение не что иное, как добровольный шаг в могилу, Антуанетта. Медленное, жестокое самоубийство, и ваша честь будет растоптана прежде вашей жизни. И вы хотите, чтобы я молча смотрел, как во благо своей семьи вы день за днем продаете себя на поругание… - Не ослышалась ли я? У графа де ла Фуэнте иссяк запас галантных речей, и теперь я в его глазах стою лишь сравнения с куртизанкой? - Боже, нет! Пусть гром небесный поразит меня на месте, если я хоть в мыслях… клянусь, я не осмелился бы, - ошеломленный, испанец не отводил взгляда от окаменевших, словно бы заострившихся черт Антуанетты. Лицо ее было бледно, словно поймало серебристый отсвет молнии в ненастную грозовую ночь, но глаза уже утратили то жесткое, яростное выражение, что ледяными искрами вспыхнуло в них мгновением раньше. - Я верю вам. Вы единственный человек на свете, кому я еще могу верить, - она вздохнула отрывисто, негромко, изогнувшиеся было брови успокоенно разошлись на прояснившемся челе. – Но если желаете развить свою мысль, что ж, не тушуйтесь. Вы вряд ли меня смутите. Речи моего мужа красочны, пусть и не всегда связны: из них я знаю об этом предмете гораздо больше, чем полагается порядочной женщине. - Вы бросаете мне новый упрек, или же вызов? – дон Жуан глядел теперь прямо, твердо, словно и впрямь примеривался к выпаду. – Считайте, что я поднял вашу прелестную перчатку, поцеловал как священный залог и спрятал на груди у самого сердца. Будь по-вашему. Мне этот предмет, как вы изволили выразиться, неплохо знаком: монахом притворяться не стану, а в юности рассудок еще не умеет должным образом обуздать плоть. Я был едва оперившимся юнцом, и уже тогда я видел перед собой женщин. Не опасайтесь скабрезностей и глупого фанфаронства с моей стороны: «женщины» - единственное слово, которым я намерен именовать их. За плечами у многих из них стояла беда – нищета, дорого оплаченная ошибка, гнев родных. Хватало и тех, которые не были отторгнуты от семьи – напротив, только благодаря им и выживал кто-то из родичей: старики, калеки, младенцы. Не сказать чтобы девицы делились своими невзгодами с каждым встречным, но… я был по молодости любопытен и расточительно щедр. И никогда не был груб и опасен. Со мной не боялись случайно откровенничать. И через эти откровения красной нитью проходила, в сущности, одна и та же история: безысходное положение в прошлом и с тех пор - продажа себя ради малейшего шанса на будущее. Нередко даже не на собственное будущее, а на жизнь кого-то из близких: святая жертва, принесенная на языческом капище. Но как бы ни начинался этот путь, конец всегда один – женщина в глухом отчаянии, в захлопнувшейся ловушке. И обнаруживает себя там, откуда выхода нет. Он мог бы счесть свою речь ошибкой, недопустимой вольностью, даже несмотря на прозвучавший ранее вызов – и осекся бы на полуслове, если бы не видел, что лицо Антуанетты залито не гневом, а прорвавшейся наружу глубинной болью. Что пальцы ее правой руки сомкнулись на левой, словно в мучительной жажде сорвать с себя обручальное кольцо и, на беду, в полном бессилии сделать это. Что при слове «ловушка» она вздрогнула, будто ненавистный золотой ободок сжался, впился в тело, сполна напомнив о своей неодолимой власти. Неодолимой ли?! - Антуанетта, видит Бог, я отдал бы все на свете, чтобы эти гнусности не упоминал при вас ни я, ни кто-то другой! Чтобы сама эта чудовищная ситуация стала невозможна… но она такова, и я молю вас, позвольте мне все переменить. Поверьте, это в моей власти, точно так же, как сам я во власти вашей, - обогнав ее на шаг и оказавшись с дамой лицом к лицу, дон Жуан быстрым жестом взял обе ее ладони в свои. Не касался запястий, жарко сжимая лишь тонкие кисти, оставляя ей шанс высвободиться без труда – и все же отчаянно надеясь удержать. - Я признавался вам в любви, говорил о страсти, но прежде не давал обещаний, и горько раскаиваюсь в том. Теперь же обещать мало: я клянусь вам, Антуанетта, и присягаю на верность. Священнее клятвы не было на свете со времен паладинов, и вырванные обманом обеты у алтаря – ничто перед нею. Вы знаете, я вынужден покинуть ваши края – но вас покинуть я не в силах, и вновь прошу вас ехать со мной. Умоляю, не скрывайтесь больше за шуткой или любезностью, я не вынесу этого. Одно ваше слово – и все ваши горести навсегда останутся в прошлом. Один шаг – и до конца наших дней вы будете окружены почтением и нежностью, а прежняя боль истает дымом на ветру. Вы будете свободны, вы будете со мной. Знаю, что прошу о многом, что молю довериться мне, как самому Провидению – и вверяю вам свое сердце в обмен. Уедем же, vida mía, уедем и не обернемся в пути! - Жуан. Она остановила его не голосом, не шелестящим выдохом – движением, плавным и вместе с тем неуловимым. Миг – и губы ее легковесно прильнули к его собственным, накладывая печать и отстраняясь с порывистостью носившихся вокруг мотыльков, что чудом еще уцелели среди фонарных огней. - Я люблю вас, - так просто, так искренне сказала она, развеяв загодя любое продолжение пылкой речи испанца. – Я доверилась бы вам на краю любой бездны, у самых адских врат и в непрогляднейшей из ночей. Я ваша, Жуан, сердцем и душой, всем своим существом. Но ехать с вами – и не смею просить вас о прощении, - я не могу. - Почему? – горло свело судорогой, прокушенная изнутри щека саднила, от крови было солоно во рту. – Гордость? Благочестие? Бог? - Мой отец. - Он ничего не сможет сделать. - Он умрет, - глаза Антуанетты были сухи, но казалось, что лишь от нехватки слез, давно истраченных до последней капли. – У него больное сердце, он стар и с каждым годом все более хрупок здоровьем. В детстве он носил меня на руках, ничего не жалел для меня… я сама приняла бы десять смертей, чтобы подарить ему лишний год жизни. Для моих родных известие о нашем побеге станет несмываемым позором, а отца оно убьет в считаные часы. И жить с этим я не смогу, Жуан, даже ради вас… ради нас. Меня не станет вскорости, а вам останется на память только безвестная могила и запятнанное имя бесчестной женщины. - Но мы ведь можем отправить письмо, - он еще пытался противостоять тому невидимому землетрясению, что сокрушительной силой заставляло опору уходить у него из-под ног. – Известить ваших родных обо всем, заверить вашего отца, что вы в безопасности! Неужели пересуды света для него важнее, чем ваше спасение от пьяного мерзавца… - … которого он сам выбрал мне в мужья? Которому собственноручно отдал меня у алтаря? Отец всегда был прекраснодушен и видел в людях отражение своего благородства, не замечая гнилой сути, - злая слеза все-таки блеснула на ресницах Антуанетты, и та быстро смахнула ее. – Если он узнает, с каким чудовищем обручил меня, то угаснет еще вернее. Он простит меня, но никогда не простит сам себя, и – нет, нет, если мне суждено пройти всеми кругами преисподней, да будет так! Я не могу заплатить эту цену за счастье, свое ли, ваше ли, - Антуанетта была близко, так близко, что взволнованно вздымавшаяся грудь ее вот-вот могла соприкоснуться с шитьем на его камзоле. – Поцелуйте меня, дон Жуан. Дайте забыть о том, что вскоре я навсегда вас потеряю. Этим вы сделаете больше, чем любой мужчина на свете, готовый расстаться с жизнью ради женщины… Тот поцелуй до сих пор горел у него на губах. Не стерся, не смылся, не был украден морской водой и шквальным ветром, терпким вином и женскими ласками. Самый острый и яростный, самый последний – и казалось тогда, что объятий не разорвать, что они с Антуанеттой сплавлены воедино и нераздельны по законам самой природы. И вместе с тем он знал, сердцем и умом единогласно, - не существовало той силы, той воли на земле и в небесах, что заставила бы ее переменить свое решение. Он оставил ее. Он надеялся, что со временем все возвратится на круги своя: понадобилось время, чтобы дон Жуан де ла Фуэнте без иронии задумался о том, какую силу может иметь непритворно произнесенная клятва. Как влечет порой и после расставания, - еще страшнее, еще неодолимее после разрыва и безвестности! – и каким бешеным заревом в груди разливается гнев, когда с трудом разведанные новости подтверждают самые чудовищные из старых предположений. Ее письмо. Боже всевидящий, ее последнее письмо… Он знавал корреспондентов обоего пола, чьи объемистые послания нужно было выжимать досуха - чтобы за многословными разливами переживаний разобрать истинную степень серьезности дела. Письмо Антуанетты было коротким, бегло написанным и едва ли не иссушенным в сравнении со многими иными – но он слишком хорошо понимал, что в ее случае слегка дрогнувший тон был равен отчаянному крику. Сдержанность Антуанетты в жалобах и мольбах заставляла придавать каждому написанному слову десятикратный вес – и мучительно осознавать: беда, там творится нешуточная беда. Даже если воспаленное воображение зря дорисовывает блеклый подтек крови и размытые следы слез на краю листа, даже если бумага испачкана случайно… всего остального хватает с лихвой. Одной такой строки – и то хватило бы, чтобы к новому утру был зафрахтован торговый корабль… Изначально таков и был план. Идея, дерзкая и вполне пригодная для фабулы плутовского романа, имела все шансы на успех – и в мирное время дон Жуан охотно поставил бы на нее. Прибыть в Бассетерре на торговом судне с небольшим отрядом доверенных людей, дать Антуанетте знать о своем появлении – дальше не составило бы труда улучить момент и увезти даму прежде, чем кто-либо в городе успеет поднять тревогу. Однако, - волей ли Провидения, насмешкой ли рока, - известие о начале военных действий против Франции достигло испанского капитана почти единовременно с письмом. Штурм стал неизбежен, эскапада с тайным похищением - невозможна. Рисковать собственной свободой и жизнью дону Жуану доводилось и прежде, но на сей раз в случае провала чудовищная участь грозила Антуанетте. И это значило одно: действовать можно было лишь наверняка, не полагаясь на прихоть случая и невнимательность французских дозорных. Войти в Бассетере теперь представлялось возможным лишь одним образом – сквозь главные ворота, на правах победителя. Сквозь полыхающие в ночи ворота… Прежде эта мысль не тронула бы его, не заставила бы пролечь беспокойную линию на загорелом лбу. Новый Свет не вчера показал ему свою истинную суть – арена схватки крупных хищников, чьи удары неизбежно полосуют все вокруг в пылу боя. И можно было оставаться сколь угодно учтивым и внимательным путешественником во время увеселительной поездки по старой Франции – но не закрыть глаза на лицемерную улыбку Франции новой, той, что разрослась за океаном и стала рассадником заразы. Тортуга. Нож за спиной, пороховой заряд, замаскированный под безобидную поклажу. Несмываемый позор, за который французы – будь они хоть трижды братьями по вере! – должны расплатиться сполна. Этот счет не закрыт и не может быть закрыт, пока Париж прикрывает глаза и отводит взгляд, кокетничая с искусством дамы полусвета. Пока губернатор этого Богом проклятого острова покрывает разведенное им осиное гнездо, позволяя пиратам сбывать награбленное, подкупая и метрополию, и собственную совесть. Пока наши корабли и города – лакомая цель для своры подонков, которым есть где укрываться, выпивать и блудить, чинить суда и вооружаться. И кто в ответе за это?! До подобной подлости далеко и англичанам. И пока французские земли остаются гаванью флибустьеров, королю Людовику не стоит роптать, если с его колониями церемонятся не больше, чем с бандитским логовом. Не больше, чем сами эти бандиты церемонятся с теми, кто стал их жертвой… Он вдохнул немало взвеси из крови, пепла и пороха. Видел горящие дома и корабли – чужие, свои, погубленные врагами или его собственными солдатами. Война была ему не внове – многоликая, и ни одно из ее лиц вблизи не блистало красотой, но и отворачиваться уже давно не тянуло. Не потянуло бы и теперь, вот только… … вот только в городе, с чьим фортом я завтра схвачусь насмерть, живет женщина, которая когда-то боялась случайно навредить садовой жабе. Женщина, оставшаяся в аду, чтобы не потревожить покой других людей и не рискнуть их душевным миром. Женщина, которая отказалась спастись ценой чужой жертвы – а теперь за ее спасение расплатой станет гекатомба. И я не отступлюсь – мне давно уж поздно, но дьявол, как сберечь ее?! - Философствуешь с наядами, капитан? – оклик раздался вслед за приближающимся звуком шагов, достаточно твердых, чтобы не заподозрить идущих в излишнем пьянстве. Двое офицеров – те немногие, которым подчас позволялась фамильярность, - неспешно двинулись на бак, присоединяясь к дону Жуану в покачивающемся круге рыжего фонарного света. - Не слишком ли тебя захлестнуло раздумьями, Жуан? – Луис Рохас, старший помощник, возрастом и положением немногим уступавший графу, с ленивым любопытством прищурился, вглядываясь в его лицо. – Или договариваешься с морскими чертями, чтобы завтра не подвели? - Ну что ты?! – сопровождавший его молодой Себастьян Верагуас рассмеялся, не приглушая голоса, в котором явственно слышался хмель. – Держу пари, сеньор капитан занимает свой ум исключительно богоугодными мыслями! К примеру, решает старый богословский вопрос, сколько же ангелов все-таки умещается на кончике иглы… - Вы недалеки от истины, господа, - дон Жуан устало усмехнулся, проведя ладонью по векам. – Вроде того, вроде того… Хотя мой вопрос будет посвежее старой схоластики. К примеру, как провести одного-единственного ангела сквозь адские недра, не опалив ему белые крылья? - Завернуть его в плащ сатаны, да и дело с концом! – фыркнул Рохас, залихватски взмахнув рукой над фальшбортом. Верагуас вновь разразился смехом, и ни один из них не придал значения тому, как выпрямился вдруг капитан, и как рассеянность его взгляда вмиг сменилась пронзительной сосредоточенностью – словно неуловимая идея, мучившая его прежде, вдруг оказалась начертана в воздухе перед ним, ясная и очевидная. - Порази меня гром небесный!.. – он осекся, но глаза его вспыхнули озаренно, торжествующе. - Клянусь святым Хуаном, я ваш должник, господа. И да простит меня Всевышний, но помяните мое слово – еще никогда богословский диспут не случался столь дельно и ко времени! Его не поняли, и даже не пытались – в этом дон Жуан не обманывался. Вполне достаточно было и того, что понял он сам – последним штрихом своей сумасшедшей авантюры, в последние часы перед тем, как закипит побоище. Последние сомнения только что были выброшены на ветер – а ветер оставался ровным и попутным. И дремлющий вдали Мари-Галанте имел не больше шансов исчезнуть с курса «Эстремадуры», чем дон Жуан де ла Фуэнте – переменить этот бесповоротно выбранный курс.