Географичка

      Я пишу письмо, но я не уверенна, что хочу, чтобы она узнала о моих чувствах. Я боюсь. Да, я именно боюсь, а не опасаюсь или стесняюсь. Мне страшно. Я боюсь реакции. Уже несколько десятков писем полетело в урну. Я их рву, чтобы содержание не было известно даже нашедшему обрывки страниц.       Пусть никто не знает моих страданий. Я хочу, чтобы никто не узнал, что люблю её. С другой стороны, я не могу больше так. Мне трудно держать всё в себе. Все свои чувства я топлю в омуте её глаз. Только в них, как в отражении, я разгляжу боль, именно там останутся страдания и любовь. Моя безответная, первая, страстная любовь. Почему я, почему именно я страдаю, а другие наслаждаются взаимной любовью со сверстниками? Откуда эта несправедливость?       Она даже имени моего не помнит, никак не обращается ко мне, просто "ты", без имени, без фамилии. Раньше хотя бы пару раз Марусей называла.       Я беру чистый альбомный лист, кладу его горизонтально, снимаю с уха ручку и снова начинаю писать: "Раиса Васильевна, с первого дня учебного года вы поразили меня своим умом, харизмой и подходом к обучению школьников. Мне ничего неизвестно о вас, но я очень хочу узнавать вас, понять ваш внутренний мир. Я полюбила вас с первого взгляда. Внутренний голос подсказал мне, что счастлива я буду только, если..." Разрываю на мелкие клочки лист, беру новый. "Я люблю вас. Любовь и боль всегда находятся где-то рядом..." Сминаю и рву очередной лист, роняю голову на стол, обхватываю её двумя руками. Слёзы одна за другой капают на стол, капли крупные и солёные, мерзкие на вкус — они впитали горечь моей душевной боли, будто вся неразделённая любовь этого мира скопилась в них. "Каждый день я просыпаюсь с мыслями о вас, каждую ночь засыпая, я также думаю о вас. Раиса Васильевна, только о вас мои мысли и несбыточные мечты. Не могу без вас, я задыхаюсь; медленно, но верно погибаю. Никто и никогда не любил на свете так, как я люблю вас. Моё сердце замирает, когда вы проходите мимо, а после — стучит в бешеном ритме, отдаваясь гулом в висках и пульсацией вен.

Лина."       Сложив, письмо вчетверо, я легла спать. ***       На второй перемене я вошла в кабинет завучей под надуманным предлогом, в кабинете находилась одна Татьяна Дмитриевна. — Здравствуйте, у нас сегодня по расписанию последним уроком история, говорят, что Лидия Александровна на больничном и... — Говорят, что в Москве кур доЯт, — Татьяна Дмитриевна сняла очки и посмотрела на меня, — всё в порядке, всё по расписанию.       Затем она опустила взгляд на стол, принявшись перебирать документы, всем видом показывая, что разговор окончен. Я незаметно подкинула записку на письменный стол географички.       Выходя из кабинета, я почувствовала некое облегчение, томиться больше не было сил, равно как и скрывать моё к ней отношение.       С каждым уроком уверенность в правильности такого поступка постепенно таяла. На последнем уроке я была, как на иголках. Увидела ли она моё признание? Что теперь будет? Невыносимо было сидеть и ждать окончания занятия. История тянулась целую вечность, ни один ещё урок не был таким длинным и тягостным.       Надо срочно забрать письмо. Я, кажется, была не в себе, когда приняла решение признаться, да ещё и таким способом. Бежать, срочно бежать к завучам и забирать письмо, если она, конечно, ещё не успела изучить его содержание.       Лидия Александровна всегда говорила, что, если хочется выйти, то нужно просто выходить, не отвлекая её от лекции, а ребят от заданий.       Пулей я вылетела из аудитории. Ноги несли меня с третьего на второй этаж.       Неизвестность — вот, что пугало и одновременно давало надежду. Хоть бы она не увидела этот чертов свёрнутый альбомный лист у себя на рабочем месте. А что, если?       Пробил неприятный озноб: мурашки пробежали по рукам, заставляя мелкие волоски вставать дыбом. Что она скажет или сделает, если..... Наверняка, взаимностью она не ответит. А вот всыпать по первое число может, а ещё расскажет родителям, учителям, ученикам, уборщице бабе Флюре. Конец!       На цыпочках я приблизилась к заветному кабинету. Все трое были на месте, судя по голосам. Опять хохочут, неужели снова надо мной, как в тот раз — история с телефоном? несмело заглянув в кабинет через приоткрытую дверь, я с облегчением обнаружила, что лист лежит на том же самом месте, где я его и оставила. — Проходи, — Раиса Васильевна пригласила внутрь, потягиваясь через весь стол за злополучной бумажкой. — Раиса Васильевна, я сегодня заходила к Татьяне Дмитриевне... — она уже разворачивает её, а я сбившись с мысли, просто кричу во весь голос. — Не смотрите! Не читайте! Это моё!       Женщины удивлённо переглянулись, Раиса Васильевна замерла. — Ты что так кричишь? Сбавь тон, — географичка сдвинула брови. — Так вот, я приходила спросить о расписании, — тихо продолжаю, — и случайно оставила здесь этот листок, он мой, это личное, отдайте, пожалуйста. — Что там? — женщина хитро прищурилась, надо отметить, что такое её выражение лица я увидела впервые. — Не могу сказать. — Тогда я просто разверну его и сама увижу. — Там признание в любви. — Уж не мне ли? — звуки женских смешков разлетелись по кабинету, ударяясь о стены, потолок и пол, уходя в небытие. — Нет, ну что вы. Это мне от одного мальчика... — Скажи на ушко, — она издевалась, а я наклонилась к ней и произнесла: — От Юлаева.       Удовлетворив любопытство бестактной, как оказалось, женщины, я спокойно забрала это чёртово письмо и вышла от завучей. Облегчение тёплой волной прокатилось по всему телу. Бури улеглись, так и не начавшись в полной мере. *** — К доске выйдут два человека и поочередно будут отвечать, — географичка уткнулась в журнал, — Юлаев и Марусенко, — помолчав многозначительно добавила, — сладкая парочка!       Пашкины щёки так и вспыхнули красным пламенем, нижняя губа дрогнула, рот приоткрылся, но ни звука так и не смог произнести задиристый, а в данный момент смущённый, молодой человек.       Неужели и правда влюблён?!